В один день, по отдельности, вместе

 Матриархат Шарт вибрировал, словно горло, рождающее крик. Новость о восстании пронеслась по стране нарастающей волной. Слухи и домыслы вторили этой новости, как эхо, и подобно горю, потрясшему их два месяца назад, возмущение и гнев заполнили мысли женщин, заполнили города и дома. Спавшим в тот момент снились сны о происходившем. Оставаться в неведении, не злиться и не требовать расправы было практически невозможно.  Далеко в горах Шыгыбийк Аю из Жерлеу преодолевала очередной перевал и не имела ни малейшего понятия о событиях в Орталыке. Сумка с провиантом пустела, цвет ботинок было не определить под пылью, грязью и прочим дерьмом, то же относилось к другим деталям туалета, и в целом Аю всё больше походила на того самого медведя, с которым её столь охотно сравнивали.  В некотором смысле, Аю нравилось быть этим медведем. Толстая медвежья шкура, с которой клочьями слезла воспитанная человечность, была комфортной, как дом, в котором ты ходишь босиком, иногда голый, и ни для кого не пытаешься выглядеть лучше, чем ты есть. Не то чтобы Аю было плевать на то, чистые ли у неё руки и зубы, и когда она разговаривала в последний раз. Просто это отходило на второй план, когда смертельно близко появлялась пара налитых кровью глаз. Горы Шыгыбийк заставляли Аю чувствовать себя одинокой. Леса вокруг неё кишели монстрами, от их хищного внимания зудела кожа и нервы искрили, как небо в грозу. Нападение со спины, нападение во сне, удар из высокой травы — Аю могла рассчитывать только на себя и на своё оружие. Лезвия её не подводили. Твари, впрочем, тоже; если Аю чувствовала удачный момент для вражеского нападения, твари неизменно нападали. Их инстинкты, извращённые чем-то страшным, нездешним, срабатывали чётко. Незыблемая животная агрессия к врагу.  Тазажурек и Жарамсыз остались далеко позади. Аю пригрозила, что скорее убьёт их сама, чем позволит подниматься вместе с ней туда, где каждый третий четвероногий пытался их загрызть. Тем более, что Жарамсыз вслепую балансировал на тонкой дощечке самообладания, сорвавшись с которой сам мог стать одним из таких четвероногих и агрессивных. Тазажурек играл роль возмущённого ребёнка и старательно делал вид, что не понимал, будто это и было главной причиной. Айтолкын не соглашалась до последнего, пока Аю, вполне серьёзная относительно своих намерений, не попыталась привязать её к дереву.  — На обратном пути ваша помощь понадобится мне больше, — сказал Аю, уходя. Её слова, наверное, успокоили их. Скорее всего, их успокоила мысль, что Аю в принципе собиралась вернуться.  Разумеется, она сказала спутникам то, что они хотели услышать. Для Аю каждый отрезок пути был настолько же конечен, насколько бессмысленнен, за исключением одной единственной цели — вернуться к Жылан. Всё остальное было лишь движением, полётом стрелы, весьма замысловатым, но полным силы. Сбей её что-то на лету, и ничто не имело бы смысла. Не долетела, значит, не долетела. Не важно, в каком месте прервался бы путь и почему.  Потому же неважно было, как остры у зверей зубы. Аю просто не останавливалась. Но перед схваткой с монстрами сердце всегда пропускало удар. Аю легко читала чужие тела, особенно легко читала зверей, и она видела, что каждая тварь перед прыжком всерьёз считала её, Аю, слабей. Это был низший, простейший уровень коммуникации. Каждый чужой прыжок был проверкой. Аю уставала. Иногда она не была уверена, что очередное напряжение мышц не закончится неловким и летальным спазмом. Последним атаковавшим её был гриф. Чёртова птица вполне целенаправленно пыталась выдрать Аю глаза. Если бы Аю не брезговала мясом монстров, она сожрала бы этого грифа, в отместку за все те ощущения, которые он ей подарил, возбудив воспоминания о шраме на левом глазу. Тяжело было идти в гору, тяжело было постоянно думать о схватке, тяжело было спать урывками и промывать раны от когтей в надежде, что обойдётся без заражения. Своеобразная реакция на сопротивление помогала Аю двигаться дальше: чем сложнее проворачивалось колесо мироздания под ногами, тем больше запала было в Аю продолжать. Когда она хотела чего-то, даже горы должны были прогнуться.  К закату пятого дня Аю полностью перестала слышать мысли и улавливать энергию природы вокруг. Живая природа, та, к которой привыкла каждая женщина Шарта и соседних государств, живой быть перестала. Это трудно было бы объяснить тому, кто не улавливал эмоции и мысли из воздуха, будто дальний колокольный звон, всю свою жизнь. Остались деревья, камни, ветер, но ничто не несло в себе «настроения», не пели соки в корнях, не источали любопытство птицы. И даже монстры, едва умещавшиеся в шкуре, стали тупой кровожадной тварью. Раньше Аю чувствовала их боль, их слепую ярость, и то страшное, что толкало их вперёд вопреки любым угрозам и инстинктивным реакциям хищника. Но они замолчали, как и горы вокруг. Аю почти добралась до рудников. В горах Шыгыбийк когда-то были поселения. Трудно понять, то ли это отсутствие мира с самим собой, то ли невозможность примириться с другими, но во все времена находились те, кто предпочитал селиться на отшибах и глубоко в непролазных лесах. Кто-то считает, что нормальные люди не уйдут в горы, чтобы жить там особняком, другие полагают, что только далеко в горах, в маленьких домиках на склонах, можно найти этот редкий вид — нормальных людей. А заодно попробовать самый мягкий и чистый козий сыр.  Аю, которая провела все сознательные годы то в одном, то в другом лагере, а девичество посвятила когамдас, воспринимала отдалённые поселения как совершенно иной мир, в который у неё, впрочем, был доступ. Люди с золотыми татуировками на теле проходили через любые двери на правах богов. Надежды помыться и поспать за закрытой дверью вспыхнули в Аю угольком и сразу же погасли. Она увидела крыши домов, затем увидела их стропила, обгоревшие и полуразрушенные. Козьего сыра, к сожалению, не было. Остались головешки и кое-как закопанные тела. Те, кто их закопал, давно ушли.  Аю остановилась у одного такого тела, скорее присыпанного землёй, нежели похороненного. В Шарте уже много веков не складывали мертвецов в землю, жгли на том, что было в области, но не настолько забыли древние обычаи, чтобы не знать, как глубоко следовало прятать тело. Торчавшая из земли рука была искалечена настолько, что невозможно стало определить пол. Ногти были выдраны, появилось два новых «локтя» — закрытых, но основательных перелома. Аю насчитала пять домов, разбросанных по серпантинному склону, но явно соединённых протоптанными дорогами. Загоны для скота опустели, кое-где под ноги попадалось зерно и лепёшки навоза. Аю заметила у птичника следы нескольких яиц, раздавленных, судя по отпечатку, чьей-то беспечной лапой в ботинке. От зданий осталось то, что было крепче — стены, ступени, провалы окон, в которые, будто в огромную флейту, дул ветер. Жившие здесь люди любили камень, украшали им дома, прокладывали дорожки. На одной из таких валялись в рассыпную зубы. Аю присела на корточки, чтобы получше рассмотреть пыльные следы. Ботинки, копыта, треугольные палочки птичьих лапок. Кое-где в примятой траве бурым налётом осталась засохшая кровь. Поодаль, будто веером провели, тянулся ещё один след; что-то острое, вероятно, пряжка ремня, глубоко, но неравномерно пропахало землю, пока человека тащили волоком. Сколько дней основной заботой Аю были звери, но теперь она почувствовала себя по-настоящему уставшей. Найдя у задней стены одного из домов уцелевшую лавочку, Аю положила под голову сумку, зажала в обеих руках по ножу и с длинным, полным облегчения выдохом вытянулась в полный рост на досках. Мышцы спины сладко расслабились, и загудели ноги, и Аю уставилась в близкое-близкое небо над головой, по которому лениво ползло бледное покрывало облаков. То и дело чирикали птицы, но Аю знала, что они подавали голос гораздо реже, чем делали бы в «здоровые времена», и их юркие сбитые тела проносились над разорённым поселением с поспешностью существа, серьёзно опасающегося не пережить день. Аю заметила, что ладони сами крепче сжали рукояти кинжалов. Она попыталась представить, какие люди могли сделать подобное с другими людьми. Несомненно, поселение разорили не твари, эта жестокость была человеческой, крайней и бессмысленной, жестокостью ради жестокости. Даже самое несчастное животное, ставшее монстром и сведённое с ума болью, не сделало бы ничего подобного. Не проистекают ли все беды людей от того, что они слишком много думают и зачастую в лабиринтах своих измышлений уходят туда, откуда не могут вернуться? Отталкиваясь от добродетели можно легко, как в танце, дойти до крайней диктатуры своих порядков, где от добродетели останется лишь внешняя форма — жесты, ритуалы, красивые пассажи. Превознося труд, люди в конечном итоге загоняют себя работой и истязают напряжением, не видя уже радости ни в процессе, ни в достигнутых плодах. Ищущие счастья в сегодняшнем дне попадают в ловушку сиюминутных желаний и удовольствий, когда саморазрушительный отказ от будущего делает их ненасытными поглотителями настоящего, пустыми и агрессивно-беспечными. Убедившись во власти силы, приходят к террору, а от принятий собственным демонов — к рабству пред ними.  Если судить по себе о чужом благе, то оказывается, что ты не только не знаешь людей вокруг, но и себя самого не знаешь. Суждения настолько зыбки, как образы на грани сна. Сегодня ты придерживаешься одного, завтра придерживаешься другого, и всё внутри твоей головы логично и закономерно, и не стыкующиеся концы мостов соединяются шёлковыми лентами. Лёжа на твёрдой лавке, которую кто-то живой и мыслящий когда-то собрал для семьи, Аю размышляла о выводах, которые бы оправдали жестокое истребление строителя этого дома и этой лавки. К сожалению, она могла представить себе их все, как если бы смотрела на карту и помечала каждую развилку, уводившую в сторону от правильного пути. Люди часто сворачивали не туда, и ничто не нарушало в Аю равновесия спокойного созерцателя заблуждений. Она могла думать о величайшей несправедливости и ничего не чувствовать, до тех пор, пока думала о ней как о следствии работы сломанного механизма. Как о несчастном случае.  Аю лежала на своей лавке какое-то время, вслушиваясь в шорохи травы, в постукивания осыпавшихся камней. Хотелось тёплой воды и сладкой малины. Последний раз малину Аю ела в компании с Мейримдилик. Потом её как-то банально быстро и чётко схватили коргауши, в городе совсем неподалёку от полей. Было ли это простым совпадением, или Мейримдилик в своих рассуждениях о том, что будет лучше и для кого, свернула на путь доносчика? Было же такое в детстве: иногда казалось, что самый верный способ спасти друга — это рассказать его маме. Уж мама-то разберётся. На самом деле, Аю предпочла бы не знать правды. Она могла оправдать любой чужой выбор, но до тех пор, пока не чувствовала себя преданной, продолжала доверять своим друзьям. Из чистого упорства. Шынайы тренировали быть готовыми ко всему и всегда, заходить в комнату и знать, как оттуда сбежать или чем отбиться, даже если это твоя собственная комната, но никто не запрещал им параллельно верить в людей.   Под горным небом вечность была неотличима от пары минут. Скоро — но неясно, насколько, — до Аю донеслись суетливые решительные шаги с той стороны дома. Легко было представить, что шедший часто и тревожно оглядывался, и что уже давно не сбавлял темп. Звуки разделились на два: мир гор и шедший в нём человек. Аю с сожалением встала и пошла встречать Айтолкын. При её появлении из-за поворота, как бы мягко и сдержанно Аю ни пыталась двигаться, Айтолкын подскочила на месте и едва не бросилась бежать. — Да что ж ты меня не жалеешь-то совсем! — её лицо сменило испуг на потешное возмущение, она инстинктивно переместила руку с набедренного ножа на грудь. — Ой, богини, умру молодой от разрыва сердца. Нет, точно, сейчас выскочит. Перелом рёбер изнутри. Такого в нашей семейной истории ещё не было. Аю признала своё положение. Шансов не напугать Айтолкын у неё не было, тем более что плохо закопанные трупы торчали из земли всего в десятке шагов. Они нисколько не сбавляли напряжение дальнего опасного пути. — Твои пиратские замашки неискоренимы, — сказала Аю, подходя к Айтолкын. — Я от всей души стараюсь тебя пожалеть, оставить где-нибудь в безопасном месте, с едой и постелью, а ты каждый раз тащишься за мной в самую задницу и меня же выставляешь во всём виноватой.  — Вот только не надо списывать всё на воспитание!.. Постой-ка, я узнаю эту твою ухмылку. Да ты всё это время была в курсе, что я пошла за тобой! — голубые глаза Айтолкын аж засверкали от негодования. — Я в этом лесу чуть с ума не сошла, так боялась, что меня сожрут раньше, чем мы доберёмся до места! А ты знала!  — Ты весишь от силы пятьдесят килограмм, а через заросли крадёшься, как стадо быков. Конечно я знала. Ребёнок бы почувствовал, что за ним идут. И ты совершенно зря беспокоилась о зверях. У меня создалось ощущение, что они все доставались мне. — Да, я видела трупики, — Айтолкын заулыбалась, неловко потирая плечо. — Это им всем доставалась ты.  — Ага, — Аю кивнула, думая о тех ранах от когтей, которые, она надеялась, не начнут опухать. День и несколько тысяч шагов назад Аю достигла той точки, когда наравне с твёрдой привычкой не видеть препятствий появилось тормозившее осознание собственной усталости. Но если Айтолкын могла позволить себе упасть на землю и просто ждать, разведёт ли кто-нибудь костёр, Аю себе этого позволить не могла. Как и не могла она слепо верить, будто ни один монстр в этих горах не сможет её загрызть, если везение вдруг окажется чуть больше на его стороне. То, что Айтолкын представляла себе в отношении Аю, часто закрывало ей глаза на половину реальности. Некоторые моменты словно… не закреплялись. Она словно бы забыла, что Аю призналась ей в том, что она — та самая шынайы, которую искали за покушение на нынешнюю матриарха. Айтолкын предпочитала не помнить разговор в ночи у костра с Жарамсызом, холодное «Ладно» и каждый равнодушный взгляд. У неё вроде бы и не рождалась в голове идея, что Аю была смертной женщиной, чьи ресурсы могли истощиться, тело заболеть, а суждения не были безусловно верными и истинными. Айтолкын любила Аю за всё то самое прекрасное, что в ней было, и тянулась к ней, точно ребёнок. Аю отвергала эти распростёртые к ней руки, наивные большие глаза, потому что здраво и холодно понимала: настоящее лицо Аю было покрыто шрамами и веснушками, мимическими следами борьбы, а Айтолкын видела его идеальным, как мраморные щёки статуй.  Разве не было это жалко и не было это уделом глупых и слабых — любить идеал?  Брошенное поселение с его провалившимися крышами и пустыми окнами источало подавляющую ауру. Если ты не был один, молчать слишком долго здесь становилось неловко; неловко перед следами разрушений и погибшими на этом склоне. — Если ты знала, что я иду за тобой, почему остановилась только сейчас? — спросила Айтолкын. Аю вздохнула и кивком головы позвала Айтолкын идти вперёд, за собой по серпантину, подальше от печально торчащих из-под земли тел. — Горы не имеют ничего общего с палубой, но они вряд ли тебя убьют, — объясняла она. — Монстры, пока ты шла на достаточно близком от меня расстоянии, тоже тебе не грозили. Но вот эти сгоревшие дома существенно поменяли наши обстоятельства. — Ты хочешь сказать, что уже совсем рядом есть другие люди?  — Именно. Поэтому я должна убедиться, что с тобой всё в порядке. — Наш обмен мыслями… Я уже давно не чувствую ни тебя, ни кого бы то ни было ещё.  — До рудников уже недалеко. Я думаю, Жарамсызу стало плохо именно по этой причине. Не знаю, сколько там этих камней под землёй, но должно быть много, раз мы с тобой больше не слышим друг друга. Теперь, Айтолкын, мы полагаемся исключительно на ненадёжные вербальные сообщения. — Как женщины выживали раньше, без эмпатии?  Аю пожала плечами.  — Живут же люди без слуха или зрения. Или без ног. Прими потерю, возьмись за то, ради чего можно продолжать жить… Теперь они спали по очереди, неизменно друг у друга в ногах, чтобы чувствовать тепло и ритм дыхания, и чтобы сразу проснуться при первой же реакции на опасность. Айтолкын послушно держалась в стороне, если нападали звери, и в целом Аю чувствовала себя гораздо лучше, чем когда только оставила спутников позади. Извозчица Анамкуан была права насчёт провианта — он уже кончался, и Аю предпочитала не задумываться об обратном пути. Чем меньше отрезки, которые нужно преодолеть, тем охотнее идёт человек. Айтолкын улыбалась, уверяя Аю, что тени у неё под глазами стали не так заметны. Аю не позволяла ей больше ни трогать свои волосы, ни обрабатывать раны, прекрасно понимая, что с чёткими границами установленная ею дистанция была острее и больнее, что так Айтолкын даже не могла притворяться, но не делала поблажек. На третий день, ближе к вечеру, они вышли к склону, на котором, будто болотное поселения, раскинулись рудники.  Поддерживаемые высокими столбами, за холм цеплялись служебные строения и склады. Словно курятники, но больше и безобразнее. Вниз от них тянулись ступени и дорожки, ведущие к более устойчивым складам на прямых выступах. Эти бараки и амбары выглядели грубо, но крепко, построивший их явно отдавал предпочтение скорости и надёжности. Аю, прищурившись, отметила небольшой загон для горного скота, и птичник у бараков. Возможно, это были животные из того самого поселения. А может быть, просто совпадение. Другой загон, крытый, но без животных, стоял поодаль и вызвал у Аю сильное неприятное чувство, которое она пока не могла объяснить. Ещё в склоне были видны два обрамлённых деревянными срубами рта — входы в шахты.  — Поздравляю, Айтолкын из Ракым-Сарай, — сказала Аю, снимая сумку со спины. — Ты самостоятельно добралась туда, куда тебя тащили силой месяц назад.  Айтолкын, бледная, как море в ветреный сумрачный день, молча смотрела на рудники. Молчание в её случае было нехорошим симптомом. — Расслабься, — Аю подошла к ней и улыбнулась. — Дальше ты не пойдёшь. — Нет? — Конечно нет. Ты мой свидетель.  — То есть? Я думала, мы вместе спустимся в забойник… Лицо Аю превратилось в яркую иллюстрацию к слову «ирония». — Да, забойник - как раз то слово в твоём случае. Я не потащу тебя под землю, где тебя от одного влияния камней вывернет наизнанку раньше, чем я разберусь, кого там надо замочить или вытащить. Хотя, у меня есть догадки… Ты ведь запомнила дорогу сюда? Вот, возьми карту. Не потеряй. И камень. Айтолкын, по-детски подставив руки, взяла у Аю половину вещей, которые та не собиралась тащить под землю. В сумке самой Аю осталось мало, какая-то еда, оружие, верёвки, оружие, какая-то одежда, бинты, ещё оружие. — Запомни, — Аю взяла Айтолкын за плечи, наклонилась к самому лицу и заглянула в глаза. — Эти рудники находятся здесь только потому, что так захотел эскери-сарапшы Азгыруш. Я напала не на матриарха Жылан, а на него, но он попытался прикрыться ею, поэтому всё вышло так, как вышло. Ну, а ещё я дура, которая пошла на поводу у эмоций и стала рубить с плеча и ни у кого не попросила помощи…  — Ты говоришь так, будто не собираешься выходить оттуда, — прошептала Айтолкын. — Прекрати. Ты вернёшься. Ты сделаешь, что ты там должна, и вернёшься. Пожалуйста, перестань меня пугать. — Повторяй за мной. Эскери-сарапшы Азгыруш владеет этими рудниками. Аю из Жерлеу пыталась убить его, а не матриарха. Айтолкын послушно повторяла, едва понимая смысл слов. В жёлтых глазах Аю ничего нельзя было прочитать. Они лишь наблюдали за миром вокруг, не делясь ничем в ответ.  — Ты, — Аю усмехнулась и мягко нажала Айтолкын на кончик носа, — подождёшь меня здесь до рассвета, а потом пойдёшь назад. И, если что-то меня задержит, пойдёшь в ближайший город, к ар-ождан искать помощи. А я попытаюсь выйти из этих шахт со всеми своими конечностями и к рассвету. Договорились?  Айтолкын смотрела Аю вслед до тех пор, пока могла различить её фигуру. Затем Аю скрылась из виду, как и должна была бы шынайы, вышедшая охотиться, на горы опустились сумерки, и, завернувшись в чужое одеяло, Айтолкын стала ждать рассвет.