В один день, по отдельности, вместе

 «Удел живых — торопиться, — рассуждала Намыс, правя коня. — Только мёртвым всё равно. Они не торопятся. Это ведь мы сами вкладываем важность в события. Мы решаем, что чужие слова имеют значение, что золото стоит того, чтобы за него убивать. Если ты мёртв, тебе ничего уже не нужно. Ничего тебе уже хуже не сделает. Интересно, а если тебе вдруг стало всё равно, это значит, что ты уже мёртв?..» Рассветы приходили теперь чуть позже. По светлеющему небу лениво ползли тёмно-синие и серые лоскуты облаков, а из-за горизонта веяло теплом солнца, чей жёлтый огонь вот-вот должен был ворваться в день. Ажиотаж ночи иссяк, как и силы тех, кто не спал. Буяны и дебоширы притихли, смолкли высокие голоса сплетниц. Намыс оказалась в том промежутке, когда работающему человеку появляться на улицах было ещё рано, а гуляке пора бы уже было найти себе мягкий диван и мягкий бок, чтобы прилечь. Каменные «пузаны» для мусора стояли переполненные стеклом и бумагой, потёкшей и начавшей гнить кожурой. Осознание ненадёжности бытия вызвало вспышку голода к жизни. Последствия этой вспышки сделали Орталык и окраины похожими на детскую комнату к концу шумного праздника. Сезонный рынок, который как раз проходил в городе, тоже оставил свой грязный след. Осторожнее, чем обычно, нужно было смотреть под ноги, если не хотелось пораниться или наступить во что-то или кого-то неприятного.  За пределами Орталыка улицы были беднее, грязнее, реже встречались постройки, чаще — поля. Не было толпы, в которой Намыс затерялась бы, но, с другой стороны, и свидетелей было не много. Она старалась не спешить, не гнать коня, мол, не виновный не бегает, и это стоило ей большого труда. Она была виновна, и ей хотелось скрыться. По пути, самой себе объяснив это головной болью от заколок, она распустила волосы, и пряди теперь развивались на ветру, закрывая щёки, спадая на глаза. Намыс уже знала, что до конца её дней ей должен был сниться тонкий редкий скрип колесницы.  Колесницу предоставила та женщина. Она же подала идею про сундуки. Несколько из них, едва умещаясь, стояли один на другом у Намыс в ногах, больно ударяя то одним, то другим углом. Намыс постоянно косилась на них из-под мягких лисьих ресниц, боясь, как бы самый важный из них не выпал из колесницы каким-нибудь немыслимым образом и не оставил её в ещё более неловкой ситуации, чем теперь. Иногда она выпускала вожжи и касалась этого сундука, чтобы убедиться, что не спала, что происходившее было реально. Зыбкое чувство фальши, будто весь фрагмент её жизни, от мыслей до действий, был ненастоящим, вызывало у Намыс слабость в руках и головокружение. Её лицо на заре не было ни весёлым, ни открытым. Кругловатые лисьи глаза смотрели серьёзно, и сжатые губы словно бы удерживали что-то в непередаваемом напряжении.  Прикрытие с сундуками было ничем не хуже любого другого, но Намыс была уверена, что после на её действия могли взглянуть иначе, могли установить связи, и поэтому её сердце через поворот падало в какую-то пропасть, когда ей в очередной раз казалось, что она увидела дауысов, что её заметили и узнали, что она показалась кому-то подозрительной. Она сделала крюк и потеряла ещё двадцать минут времени, чтобы объехать стойбище сезонных торговцев, которые наверняка собирались сняться с места чуть солнце встанет и поехать к следующему городку в столичных окраинах. Или домой, если торговля была удачной.  Наконец, она добралась. Намыс направила коня на двор маленького кузнечного цеха, на который ей также указала та женщина. Как она объяснила, кузнец легко отдал цех в аренду на три дня и не задал никаких вопросов. Намыс знала, какими людьми были кузнецы, как они относились к своим инструментам, к своему делу, никакой жрец старых и новых религий не мог бы сравниться в силе своей верности делу с кузнецом. Это должна была быть действительно большая стопка золота, чтобы кузнец согласился.  Намыс завела колесницу подальше от чужих глаз, к задним воротам цеха, привязала коня, нашла для него ведро воды, и с чувством, что дальше откладывать было нельзя, взялась за ручку нужного сундука и поволокла его внутрь. Все двери были открыты. Кузнец выполнил свою часть сделки. Внутри, на гвозде, висели ключи. Распущенные волосы раздражающе лезли в глаза, пока Намыс возилась с замками.  Заперев все двери, что нашла, Намыс закрыла ставни и зажгла лампы. По неприветливым каменным стенам извивались тени. Словно художник ошибся тоном, разбавленной тёмно-синией краской очерчено было пузо домницы. Предрассветный сумрак тянул её в небо за горло, в проём в крыше, неплотно забитый досками В цехе стоял незнакомый дух. Намыс растерянно смотрела на наковальни, на чаны с водой, на огромную гору угля и дерева у печи, на отталкивающе-мудрёные кузнечные меха, об использовании которых она знала лишь в теории. На секунду она решила, что вот-вот потеряет сознание. Так сильно было чувство нереальности.  Если бы Намыс очнулась от него, скорее всего, умерла бы от ужаса. Она стояла на покатом краю между безумием и здравым рассудком, как, бывало, балансировала между явью и страшным кошмаром, в котором, как ни старайся, невозможно было спастись.  Сундук стоял там, где она его бросила, по деревянному полу за ним тащились две полосы. Этот сундук оставил Намыс на обеих голенях по тёмному созвездию синяков. Живая, а, следовательно, подверженная страстям, Намыс понимала, что ей следовало торопиться. Но она не могла заставить себя опять к нему подойти.  «Когда её не станет, Гашик достанется тебе, — сказала та женщина. — Вот бутылёк, видишь, какой маленький? В нём чистая любовь. Помоги мне, а я помогу тебе». Как часто в жизни появляются люди, которые протягивают тебе всё, о чём ты мечтаешь, да ещё и бесплатно? Намыс остро ощутила ломоту в висках. Недосып, до некоторых пор покорно забившийся в угол под действием нервного возбуждения, напоминал Намыс, что цена-то была. Вот она, лежала в ткани, а та ткань — в коробочке. «Я тебя не убивала, — думала Намыс. Скрестив на груди руки, она исподлобья смотрела на сундук. — И не хотела твоей смерти. Не по-настоящему. Но что уж теперь. Это была твоя судьба. А я забочусь о своей. Кто-то же должен». И не смотря на самоувещевания, Намыс простояла так полчаса. Сундук в её воображении был затаившимся демоном, который начинал ухмыляться, стоило Намыс ослабить бдительность. Намыс злилась. Сверкнув лисьими глазами, она отважно смотрела на него снова, в упор, и сундук утрачивал ауру опасного, живого существа. Неодушевлённый и безынициативный, он покорно оставался на грязном полу. Намыс пыталась сосредоточиться на задаче — избавиться от тела внутри. Всего лишь. То, что умерло, уже не имеет значения. Она представляла, как вернётся во Дворец, а Гашик уже будет искать её. Представляла, как он будет пожирать её глазами, этот человек, чьи чувства она всегда легко угадывала несмотря на воинскую выправку, которые были для неё всё равно что тени подо льдом. Сколько она не спала ночами, снедаемая ревностью и всё равно не способная ненавидеть Гашика за то, что это не её он любил. Всего-то нужно было сжечь тело, вернуться за платой, и каждая лишняя минута без любви была что штраф, который Намыс платила за собственную нерешительность. Жылан достаточно стояла между ними, совершенно равнодушная к Гашику, совершенно слепая к мукам Намыс. Для неё значение имел только Матриархат. За него она и умерла. Мёртвые не должны портить жизнь живым. Намыс достигла той точки нервного напряжения, где бездействие стало хуже всех возможных последствий. В конце концов, ей ведь даже не нужно было вытаскивать Жылан из ткани. Намыс в несколько шагов-прыжков подошла к сундуку, рывками открыла щеколды, откинула крышку, опрокинула сундук на бок и вытащила тяжёлый твёрдый кокон. Жёсткая материя, напоминавшая палас или надёжный мешок для овощей, обхватывала тело неплотно, и многочисленные слои полностью скрывали очертания того, что было внутри. Была бы Жылан жива, и эта дрянная материя не помешала бы ей властвовать, доминировать и манипулировать. Значит, есть нечто значительно более важное, чем симпатичная бренная плоть, что-то, что делает человека особенным. Намыс было любопытно, каким стало у Жылан лицо. Не распухло ли от яда, не посинело? Теперь сложно было вспомнить её царственный образ, её гордую осанку, всё размылось, как если бы Намыс не разглядывала её с восхищением и завистью долгие годы. Не получалось увидеть её какой-то другой, нежели в огромном красном плаще, с закатанными рукавами, пекущую блины и грызущую с хрустом яблоко.   Может, к лучшему. Намыс снова закинула труп себе на плечо и начала восхождение по лестнице на второй ярус цеха, к люку, который прорубал стену по диагонали и вёл на площадку на крыше. Там, огороженное надёжным забором и черепицей, смотрело в небо жерло домницы. Намыс приходилось несколько раз останавливаться, чтобы отдышаться. Она положила свёрток на пол, чтобы открыть люк, и снова взвалила на себя, чтобы вынести тело на крышу и уложить на доску для подачи руды. Она могла просто протащить тело за собой по всем ступеням, ухватив подмышки или за ноги, протащить по полу и бросить, как придётся, но её не покидало жуткое ощущение, будто в жёсткую материю была замотана лишь оболочка, и что где-то в темноте цеха притаилась золотая змея, и она внимательно следила, чтобы с оболочкой ничего не случилось.  Намыс пыталась уничтожить труп Жылан и ежесекундно боролась с иррациональным страхом, что именно Жылан — какая-то другая, та, что всегда могла услышать её мысли и «задавить» её сознание, — вмешается. Что появится из-за спины и всадит нож в горло по самую рукоятку.  Ноша на плече не позволяла Намыс обернуться, и она рыскала глазами по цеху, отслеживая тени периферическим зрением. Страх гнал её по лестнице на крышу, гнал кровь по жилам, и она сама была как кузнечные мехи — дышала тяжело и часто.  Яркий белый луч пробился в щели ставен и, подобно надежде, озарил цех светом и теплом. Солнце встало. Намыс вытащила завёрнутое в грубую материю тело на площадку у жерла домницы. Здесь же лежали лопаты и длинные поддоны с ручками, чтобы удобнее было засыпать в каменное чрево уголь и руду. Она поставила поддон под углом к высокому краю жерла, так, чтобы он, проведя над полом диагональ, упирался ручками в доски под ногами, а другой конец при наклоне нырнул бы в горло домницы.  Звёзды почти потухли. На крыше легко различались кучи угля и стопки дров. Было уже достаточно светло, чтобы заметить тонкий силуэт на крыше кузнечного цеха. Поэтому, сжав зубы, с выражением лица человека, который должен был сделать последний рывок или умереть, Намыс взялась за завёрнутый в кокон труп, чтобы взвалить его на поддон и покончить с самой тяжёлой частью этого слишком длинного дня.  Схватившись за материю, она вдохнула, и в этот момент кто-то громко и требовательно затарабанил в двери кузнечного цеха. Если Намыс и была когда-либо по-настоящему близка к смерти, то не перед горной пумой, не на охоте и не в разведке, а в ту секунду, когда её собственная душа от этого стука едва не вылетела из тела.  Намыс отпрянула от кокона и быстро закрыла рот рукой, чтобы не закричать.  «Жылан пришла за мной», — подумала она, а потом, от расстройства, даже не стала ругать себя за глупость.  Кровь прилила к голове, стало жарко, ужас забился в ушах так, что стало больно. Намыс метнулась к кокону, без толку дёрнула за ручки поддона, тот начал съезжать по краю домницы, и Намыс едва удержала его, чтобы он не загрохотал по полу. Стук в дверь повторился, кто-то начал кричать, требовали открыть. Намыс представила, какой переполох мог подняться в окрестных домах, если бы кто-то обратил внимание. Она совершенно по-детски присела на корточки, чтобы черепица вокруг площадки у жерла прикрыла её от случайных свидетелей.  Стук продолжался. Надо было что-то делать. Путь вниз с площадки в цех был прыжком в колодец. Лампы оказались бестолковыми жёлтыми пятнами, от них резало глаза, и под ноги бросались чёрные пятна темноты. Роняя инвентарь кузнецов, Намыс нашарила на столе ключи и понеслась к двери.  — Эй, открывай! — низкий женский голос бил в дверь в те моменты, когда она не сотрясалась от кулака. — Мне всё рассказали!  С ключом, нацеленным в замочную скважину, Намыс замерла перед дверью. Короткие волоски на её шее встали дыбом. Кто рассказал?.. Она не узнавала голос, перебирала в голове всех женщин, кто мог бы что-то знать или выследить её, и, не находя ни единого надёжного варианта из сотни, всё больше ощущала себя загнанной в угол. Из угла, как известно, один выход — оттолкнуться и броситься вперёд.  Она резко распахнула дверь, одной рукой держась за задвижку, а другой — за косяк.  — Ну, чего?!  На пороге — или чуть в стороне, так как ей пришлось отпрыгнуть, чтобы не получить дверью в лоб, — стояла весьма высокая, статная девушка. При одном взгляде на неё Намыс поняла, что девушка была из тех, у кого все эмоции немедленно отражались в мимике. Пышная копна волос топорщилась в мир колючими кончиками. В широко распахнутых глазах сияла страстность натуры. Слово «проблема» при взгляде на эту девушку приобрело новые семантические оттенки и заглавную букву. Намыс пожалела, что не прихватила кузнецкий молот. — Ты кто такая? — нежелательная свидетельница опасно прищурилась.  Незримо, за секунды, решался вопрос хозяина положения. Намыс ещё раз, теперь нарочито-медленно оглядела её с ног до головы. — Это я должна спрашивать, — сказала она недовольно. — Чего ты притащилась сюда спозаранку? — Слова выбирай, — девушка осклабилась. — А то язык вырву. И протащу. — Ты, может, и не расчёсанная, — усмехнулась Намыс, — но не настолько пугаешь. Глотку тоже не надрывать, меня ором не проймёшь. Я такое молчание в своей жизни слышала... Тебя никто сюда не звал, так что иди, займись делом. Девушка подбоченилась, её черты сложились в иллюстрацию холодной ярости. Очевидно было, что каждое слово Намыс она трактовала по-своему. — Зови Асыла, — она повелительно махнула рукой. С её стороны стола расклад стал ясен, она сделала выводы. Намыс подозревала, что они играли в разные вещи; карты и шашки, например. — Где это трус? Скажи, я пришла. — А «я» это… — Аптап! — Ясно, — Намыс сладко улыбнулась. — Аптап, ты думаешь, что в радиусе ста метров есть хоть один человек, который тебя ещё не услышал? С такой глоткой, тебя и… мертвец узнал бы. Асыла сегодня нет. Приходи через три дня.  Разговор снова пролетел мимо логичного завершения. Девушка фыркнула: — Если бы ты хоть что-то знала об Асыле, не сболтнула бы такой бред. Он никогда не оставляет цех без присмотра. Раз дверь открыта — он внутри.  «Ни во что нельзя верить беспрекословно», — Намыс держала подобающую мину, пока демоны на дне её сознания нашёптывали, что в домнице было достаточно места для двоих.  — Что ты вообще здесь делаешь? — Аптап начала медленно наступать на Намыс. — Тебя полы драить пригласили? — Ого, — Намыс сочувствующе покачала головой. — Так ты из-за работы сюда пришла? Не волнуйся, никто твои обязанности не заберёт. — Да дай же пройти!  Гнев залил девушке щёки, она пошла в атаку на цех с явным намерением переломать Намыс руки, если та не перестанет загораживать проход. За спиной Намыс, словно прорубленный прямо в небо, зиял люк на крышу. А ещё там были наковальни, много опасных предметов и труп матриарха.   Намыс, с силой, которая непонятно как пряталась в её маленьком изящном теле, схватила Аптап за предплечье и выволокла прочь от входа:  — Милая, — проговорила она вкрадчиво, — если твой жених не ставит тебя в известность о своих планах, тебе стоит серьёзно пересмотреть его достоинства. Слова ударили не хуже пощёчины. Аптап вскрикнула от ненависти, как если бы она не думала об этом с самого начала и не получила только что «подтверждение» своих сомнений.  — Ты спала с ним? — она схватила Намыс за грудки, то ли правду пытаясь вырвать, то ли душу. — И давно он тебя привёл?! — Я думаю, тебе лучше уйти, — Намыс разливала сочувствие, как мёд на празднике; только круглые лисьи глаза были как у зверя в драке. — Не устраивай унизительных сцен.  С точки зрения времени, это была большая стратегическая ошибка. Намыс никогда не видела этого кузнеца Асыла, но вполне искренне начинала его ненавидеть. Кузнец очень плохо обращался со своей невестой. Как минимум, в их отношениях не было взаимопонимания. Именно поэтому Намыс пришлось схлестнуться с Аптап в роковой, ожесточённой словесной перепалке на тему верности, порядочности и достоинства, и Намыс очень старалась сделать так, чтобы Аптап ушла со двора кузницы на своих двоих, не имела ни малейшего желания возвращаться и глубоко стыдилась бы открывать рот о том, что случилось этим утром.  К сожалению для Намыс, она всё ещё видела разницу между тем, чтобы помочь спрятать труп, и тем, чтобы самой убить человека.  Тем временем, кокон на крыше кузницы пришёл в движение. Возможно, потому что змеи не умирают от яда. Возможно, потому что даже в таком деле, как убийство, присутствует элемент неудачи.  Жылан выбиралась из слоёв ткани подобно утопающему. Ей жизненно необходимо было вдохнуть полной грудью, освободить руки, и тревожная, визгливая песнь паники звенела в каждой её мышце. От неловких движений поддон соскользнул с жерла домницы, и Жылан больно ударилась животом в падении плашмя на пол. Вбитые наставниками инстинкты заставили её выгнуться в спине, чтобы защитить голову от удара. Мотки ткани ещё немного ослабли, и Жылан, извиваясь и отчаянно пытаясь высвободить руки, забилась в ту часть своей посмертной плащаницы, где было больше света.  Свежий утренний воздух был слаще всего, что она помнила. На четвереньках, щуря слезящиеся глаза, Жылан освободилась от всего тряпья и нащупала на теле ножны. На неё никто не набрасывался, никто за ней не следил, и это, с учётом обстоятельств, было скорее хорошим знаком. Цепляясь за поручни по краю площадки, Жылан поднялась на ноги. Всё тряслось от слабости и напряжения, и где-то под рёбрами неожиданно сжимался в спазмах желудок.  Для человека, который только что выбрался из душного замкнутого пространства, Жылан чувствовала весьма противоречивое желание: забиться в другое замкнутое пространство и замереть там, зафиксировав взгляд на заваленном входе. Мироздание же, подарив ей роскошь очнуться живой, остальных милостей её лишило.  Оглядываясь по сторонам, Жылан заметила за спиной каменное жерло, уголь, пыль и копоть. Мыслительный процесс в голове шёл так быстро, что у Жылан кружилась голова, будто она действительно неслась куда-то верхом или по морю на невообразимой скорости. Для неё, на каком-то интуитивном уровне, было очевидно, что она находилась недалеко от Орталыка. Она не помнила ни дороги, ни спутников, а во рту всё ещё был кисловатый привкус сметаны. На полу лежала грубая ткань, какие-то носилки, а крыша, с которой она смотрела на редкие разбросанные домишки окраин, напоминала формой кузнечный цех. Затем, будто брызги от брошенного в воду камня, до неё донеслись женские крики. О, эта забавная ситуация, когда, будучи в опасности, ты не можешь броситься к людям — твоей ближайшей в природе группе, — потому что именно люди в этом мире представляют для тебя наибольшую опасность. Слабо разбирая суть ругани, Жылан вжалась виском в руку на перекладине и напряжённо думала. Ей чудился знакомый голос, и, если бы она не заставила себя допустить всё, не заставила себя принять любые версии как возможные, она бы так и не распознала Намыс. Это было одно из тех опознаний, которые никогда не приносят мира или радости.  «Гашик. Графин. Провал в памяти. Копоть. Намыс». Тонкая паутинка разных связей быстро вырисовывалась у Жылан в голове. Любой неверный шаг — влипнешь безвозвратно, и останется только ждать паука.   Подумать только, а ещё ночью она пекла блины и рассуждала о своей и чужой смерти. Так далеко это было от паники, от растерянности, от болезненного непонимания несправедливых, неоправданных изменений. Раз — и она на лопатках, с ногой судьбы на горле. Решать нужно было быстро. В секунду, когда Жылан определилась, что ей следовало делать, она почувствовала себя предельно живой. Последствия отравления, сотрясение мозга и ушибы по всему телу радостно поддерживали в ней это ощущение.  Первым делом, Жылан раскатала по полу свою посмертную плащаницу. Внутри, несколько смятый, всё ещё лежал красный плащ. Пальцы сами собой сжались на плотной ткани, как если бы Жылан должна была оставить собственную конечность, а не бездушный заменяемый предмет. Головная боль была кстати, она притупляла всю остальную. Дров на площадке нашлось не много, но и Жылан по весу и объёму не превышала хорошего жеребёнка. Она поспешно выложила дрова в несколько рядов и слоёв, чтобы в мягком подкладе плаща они давали объём и сгибы в нужных местах. Затем она завела руки под волосы и, ломая ногти, расстегнула ожерелье матриарха. От лёгкости и пустоты на груди показалось, будто и сердце, до сего момента  не подводившее её, встало. Жылан перестала слышать собственное дыхание и женщин внизу. Как-то особенно остро и ярко ударил в глаза рассвет. Жылан застегнула ожерелье обратно. Плотно завернув дрова в плащ, Жылан закатала плащ в кокон грубой ткани и уложила его на поддон. Затем она опёрла поддон под углом на жерло домницы.  Отойдя на несколько шагов, она оценила результат. Со двора всё ещё неслись женские крики, перепалка становилась всё жёстче. Жылан с сожалением посмотрела на свои ладони, уже нахватавшиеся заноз, и на распахнутый люк. Оказалось что, если тебя откуда-нибудь выносят в мешке, это накладывает определённый отпечаток — становится несподручно ходить через двери. Жылан взялась за перила, перекинула сначала одну ногу, потом другую, нащупывая надёжность покрытия и его шершавость. Спазмы снова сжали живот. Боль Жылан злила, эта была не та боль, которую непременно нужно пережить, не продуктивная боль, но Жылан смирилась с ней, как с чем-то, что тоже нужно было победить, и осторожно начала шагать вниз по вальмовой крыше.  Чем хорош хозяин-кузнец: всё, от замка до водосточных труб, сделано добротно и обеспечено должным уходом. Преодолев основную часть крыши, Жылан содрала руки и колени в кровь, но перебралась на водосточную трубу, а по ней спустилась к земле.  Прыжок вниз был тихим и мягким. Все наставники остались бы довольны.  Оглядываясь, будто не пойманный вор, Жылан начала бежать прочь от кузницы и голосов. Она держалась кювета, бежала по зарослям, чутко реагируя на всё живое: скотину, животных, людей. Утренний ветерок гнал по дороге пыль. Интуиция запрещала ей останавливаться, та самая интуиция, которой можно верить в моменты, когда ничему больше верить нельзя, но боль в животе стала нестерпимой. Дрожа всем телом, смаргивая пот, Жылан повисла на первом подвернувшемся стволе, и её стошнило. Отвратительная субстанция совершенно непередаваемого цвета обильными толчками покидала её тело. Мысли о том, что кто-то посмел подобное с ней сделать, были такими же отвратительными.  Жылан рвало не меньше минуты, даже когда ей казалось, что внутри неё уже ничего не осталось. Плотно зажмурившись, она ещё какое-то время стояла, упёршись лбом в жёсткую древесную кору, и, дрожа каждым мускулом, слышала призрачный звук без конца текущей воды.  — Помыть бы руки, — пробормотала она и пошла дальше. Каждый шаг уводил Жылан всё дальше от кузнецы, Намыс, Гашика и лужи ядовитой рвоты, но ей казалось, что кузница и домница оставалась прямо за спиной. Она забрела на какой-то двор и попыталась умыться в корыте с водой для скота. Среди разных источников отвращения дворовые животные были у Жылан не на первом месте.  Сторожевой пёс и козы покорно смотрели на неё, пока она умывалась и мыла руки. И в грязной воде, как говорят, раскалённый меч остывает… Жылан смывала с себя кровь и грязь и, надёжно скрытая чужим неведением и высоким забором, внимательно слушала чужой разговор неподалёку. То была беседа хозяев с торговцами, которые снимались здесь с ночлега и собирались восвояси после Орталыкского сезонного рынка.  Когда телега торговцев покатилась по дороге, в ней было весу больше на одного жеребёнка.