В один день, по отдельности, вместе

Аю чиркнула спичкой. Сено в темноте казалось тёмным, испорченным. Капельки пролитого из лампы масла, как густая ловушка, играли пойманным светом. Мужская шапка снова сползла на глаза, и Аю схватила ткань на темени, оттягивая её назад. Спичка прогорала. Пока огонь полз по щепке к коже, времени было много.  Аю кинула спичку в сено. Вспышка. Огонь исчез, сожрал масло, сожрал первые сухие хвостики и разверзся в огромную голодную пасть. Вся вагонетка обросла языками пламени. Вот теперь время начало быстро сокращаться.  У вентиляционного ствола обычно было не так жарко, но от тепла огня всё тело покрылось потом. Аю упёрлась ногой в бортик и одним мощным толчком опрокинула вагонетку в пропасть. Неразборчивая масса огня улетела в черноту, к нижнему горизонту. Две задачи из трёх поставленных были выполнены.  Аю прислушалась к звукам рудников. Эхо голосов, короткие крики, далёкие глухие удары. Четыреста лет назад ещё не было шахт, а легенды о подземных мирах, где демоны мучают злодеев, уже были. Хотя, глядя на то, как кирки рабочих вгрызались в горную породу единственным своим острым зубом, Аю была склонна думать, что это демоны-люди мучили гору. Люди или демоны, а у неё ещё оставалась третья задача. Поправив шапку, Аю двинулась обратно в муравейник рудников. Чужака всегда выдаёт осторожность. Чужой, притворщик, такой человек пытается подражать другим, сойти за тех, кем не является, и от того особенно сильно замечает свои собственные отличия. Именно напряжённое внимание к себе, досадное ощущение непохожести, приводит к неловкости и выдаёт чужака. Никто не обратит внимание на персик среди яблок, если только не положить его на самое видное место. Собственные сомнения чужака делают его заметным, выбивающимся из ритма.  Свободная роба легко легла поверх кузнечной одежды, не мешала — если не считать шапки. Аю натянула на себя тряпки первого попавшегося под руку рабочего, оказавшегося по несчастливой для него случайности нужных ей пропорций. Этим маскировка ограничивалась. Аю никогда не держала кирку в руках, не пахала собственную землю и прекрасно знала, что попытка сойти за того, кем она не являлась, только выдала бы её с головой. Одно дело притвориться старухой на рынке или жерондеу в толпе, другое — шахтёром среди шахтёров.  У Аю был свой расчёт. На заре, когда рабочие только спускались в забойники и расползались по тёмным рукавам, она подслушивала и выглядывала, отмечала детали и пыталась понять жаргон. В таких делах Аю становилась жадной, запоминала даже запахи. Это было что-то вроде освоения новой территории. Из чужих разговоров она ясно разобрала, что этим мужчинам платили не за время под землёй, а за количество руды, которую они успевали добыть. Стало быть, никто в этом тёмном сыром царстве не считал её — уходящую вглубь шахт тень, — достаточно важной, чтобы отвлекаться от работы.  Чем дольше они не замечали её, тем лучше это было для них. Несколько раз её окликали, и она шла дальше в коридоры, чьи каменные стены дрожали от ламп, и не оборачивалась. Металл бил камень, шахтёры пыхтели и переговаривались. Аю проходила мимо них, как проходит мимо жизнь, если упорно рыть землю в поисках чего-то с искусственной важностью.  Аю забралась так глубоко, как если бы не собиралась возвращаться. Она только так и умела идти — не думая о дороге назад.  Горели факелы и масляные лампы. Было грязно, душно, и тесно. Аю проходила мимо лазов, в которых люди сидели на корточках или даже лежали. Пару раз Аю останавливалась в тени. Интуиция велела ей ждать, велела пропускать что-то впереди, какой-то неправильный шум и дух. Пропускать байлады, запряжённых в телеги — мимо проходило их забитое кляпом молчание, звериные зашоренные глаза. Попутно она слушала разговоры: — Ещё десять дней, и я сваливаю.  — Чё ты несёшь, олух. — Не нравится мне это озеро, ой, не нравится.  — Да куда ты денешься. — Куда надо, туда и денусь. По горам уйду, только ты меня и помнил. — Не зли меня, а. Идиота кусок. Ты же понимаешь, что этот бешеный нас загрызёт. — Кого это «нас»? — А всех нас! И в особенности тех, кто свалить попытается. Ты думаешь, это те-то рабы? Мы тут все рабы. Деньги платят, вот и вся разница.  «Раб, — думала Аю, — это состояние».  «Приставь к шее нож, — отвечала Жылан в её голове, — и не заметишь разницы. Раб и бунтующий пленник поступят одинаково». По ночам Аю очень часто думала о Жылан. Представляла, что Жылан была с ней рядом, видела те же вещи. Представляла, что Жылан могла сказать, выдумывала ответы на её колкие реплики. Воображаемая, но восстановленная из памяти яркими характерными деталями, Жылан незримо присутствовала у постели, шла за плечом, сидела где-то неподалёку. Чем глубже под землю, тем чаще, вопреки здравому смыслу, Аю представляла, что шла по мрачным лазам не одна. Позволяя себе думать, будто Жылан была прямо за спиной, Аю смогла бы идти вперёд против железа. «Я думала, тот, кто заправляет всем на рудниках, должен находиться на поверхности, — говорила воображаемая Жылан. — Зачем тебе спускаться в этот ад?» «Нормальный был бы на поверхности, — объясняла Аю. — Но наш парень совсем не нормальный. Его здесь называют бешеным. Я думаю, ему плевать и на руду, и на твоего отца». «А что ему тогда нужно?» «Спрошу, когда встречу. Я уверена, он у озера». «Что за озеро?» «Несколько дней назад они прорыли здесь ход и обнаружили подземный карман. Ну, или пещеру. Не знаю, как это назвать. Пусть будет пещера. В этой пещере сталактиты, пресные ручьи  и озеро. Только озеро и ручьи не сообщаются. Не понятно, что там, в воде, чем это озеро питается».  «Я слабо себе представляю, зачем бы кому-то было просиживать дни у подземного озера».  «Интригует, скажи же?» Воображаемая Жылан, как и настоящая, не подчинялась даже правилам чужих выдумок. Она остановилась и серьёзно предупредила: «Время идёт». Аю только нахмурилась, смиряясь с пустотой за спиной. «Знаю».  Ниже и ниже,  на уровни, где рабочие суетились, будто муравьи на арбузной корке. Пот с Аю тёк в три ручья, она заблудилась, давно сняла шапку и утирала ею влагу с грязного лица. Рабочие чаще смотрели на неё, она чувствовала, будто попала в паутину, паутину их мыслей о ней, их внимания, которые не давали просто пройти мимо, двигаться дальше было практически невозможно. У каждого из этих рабочих было своё место, они знали, кто работал с ними бок о бок, а кто был лишним. Среди них, этих сплочённых, спрессованных толщей гор людей уже нельзя было сойти за своего.  — Эй, ты, парень, — когда Аю услышала окрик за спиной, стена уже сомкнулась, отсекая выход. — Ты чё такой беззаботный, парень? Какая бригада? Плечом к плечу, рабочие смотрели на неё, влажные белые глаза отражали тусклый свет, будто дыры на волю прямо через чёрное грязное лицо. Зубы кирок на уровне колен криво скалились одной крокодильей пастью. Двое стояли впереди всех, говорили за всех.  «Бригадиры», — подумала Аю. Она обрадовалась, как человек, дождавшийся свой экипаж. — Чё смотришь? — второй бригадир, будто бык, дёрнул головой. — Ты говори лучше, эй, а то порвут тебя мужики, как булку, крошек не оставят. Эй, глухой что ли?! — Не придумал ещё, видать, чё врать-то, — первый бригадир сплюнул под ноги и растёр. — На идиотов рассчитывал. Смотри, руки-то пустые. Ну, какой идиот будет под землёй слоняться просто так? — Да, — согласился второй бригадир. — Кто не работает, тому не платят.  Мужики в темноте — белые белки глаз, кирки гремят, — согласно замычали. Аю плохо видела их, они плохо видели её, и никого не смущало, что Аю смотрела на всё, как на комедию, в ожидании, когда будет смешной момент.  — И нам не платят, пока мы тут слюни по зубам гоняем, — согласился первый. Он протянул руку назад, толпа, словно единое чёрное тело, вложила в неё факел. — Ща на рожу посмотрим, убедимся, что не наш. А там и закопать можно. Чай, места много. — Без Тунги-Улу решать будем? — протянул второй бригадир, на этот раз тише. — А не прилетит потом? — Да ему насрать.  — Это если спросить, ему насрать. А не спросишь, он узнает, и тогда ты своей киркой же себе дрова на погребальный костёр ковырять будешь. Бешеный он, кидается не хуже собаки... — Расскажет кто? Не ты же.  Огненный шар, хвостатый, как комета, нацелился Аю в лицо. Она отклонилась, ушла вправо, огонь со вздохом рассёк воздух. Косички взвились вверх и ударили по плечам.  — Эй, — крикнул первый бригадир, — эй, червь увёртливый. Попадётся же мразь, ни порядки не уважает, ни работягу.  Мужики, посветите! Второй бригадир поднял свою лампу выше над головой, позади него рабочие поснимали факелы со стен. Аю сощурила глаза, скривилась от яркости и неповоротливости, от того, что всё происходило так тупо и долго.  — Баба это, — сказал второй бригадир упавшим голосом.  Стало отчётливо слышно танец огня.  — Брешешь, — первый бригадир подался вперёд, вглядываясь.  — Точно баба.  Кирки шахтёров резко поднялись вверх, и Аю исподлобья оценила лес нацелившегося в неё металла.  — Ваша реакция, — сказала она, — превосходит любые мои ожидания. Они даже побоялись её вязать. Праведный гнев и насмешки задвинули обратно в чулан самоутверждения. Оба бригадира, каждый с киркой и факелом в руках, вели процессию по свежему, ещё не в полной мере укреплённому тоннелю. Аю прислушивалась к острию кирок и ножей, ласково вжимавшихся ей в спину и бёдра, и шла с заданной скоростью, вовремя делая повороты. Бригадиры часто оглядываясь, очевидно, проверяя, не превратилась ли Аю в монстра и не начала ли откусывать головы их рабочим. Аю смутно подозревала, что кто-то на этих рудниках позаботился о том, чтобы создать ей репутацию ещё до того, как она сюда пришла.  Свежими сырыми тоннелями Аю привели к  той самой пещере, о которой она не раз слышала на поверхности. Рабочие у бараков переговаривались о пещере полушёпотом, колебались между недовольством и страхом. Близость воды Аю почувствовала всем телом: как поверхность озера изменила распространение звука, характер воздуха вокруг, как развернулось пространство, словно лёгкие на вдохе. Показалось, будто кто-то большой и сильный положил руку Аю на голову, и от темени по шее и дальше по телу побежали мурашки. — Почему не работаем? — гаркнула пещера, и все вошедшие в неё подпрыгнули, как испуганные коты. Среди известняковых зубов озера Аю определила источник голоса. Небольшой человек, сутулый от тяжести собственного характера, сидел у самой кромки озера. Повсюду горели факелы, их свет множился в гранях тёмно-синих кристаллов, неравномерно усыпавших стены. Этого света едва ли хватало на то, чтобы различать лица, но было вполне достаточно, чтобы оценить масштаб озера. Оно было огромным — для чего-то, запертого под массой гор, — его конец уходил глубоко в пещеру, и чёрная вода с синими отблесками едва колебалась от стекавших по сталактитам капель. Сутулый, словно сжатая перед ударом пружина, человек казался совсем ничтожным на фоне каменного свода. Хаос вокруг него также был жалок: валялись свитки и какие-то запчасти, оружие и книги, одеяла и одежда. Беспорядок оскорблял величие пещеры, будто плевок — благородное лицо исполинской статуи. — Я вопрос задал, — эхо вновь усилило голос сутулого человека. Бригадир отошёл в сторону, показал на Аю пальцем.  — Срочное дело, глава. Мы бабу в шахтах нашли.  Палец, как показалось Аю, немного дрожал. Она прищурилась, разглядывая сутулого.  Он разглядывал её в ответ. — Вижу, что бабу, — сказал он. — На медведя больше похожа, как по мне. Что, для того, чтобы привести одну бабу, нужно семь рабочих?  — Так это, — набычился второй бригадир, — вы же нас сами предупреждали! Говорили нам, что тварюга будет страшная, осторожнее быть надо, мол. — Я предупреждал? — сутулый подался вперёд, большие вбитые глубоко в череп глаза стали ещё круглее под взлетевшими бровями. — Да ты, вошь, путаешь что-то. А ты извилинами-то пошевелил, прежде чем её сюда тащить? Сами разобраться не могли? Всё вам нянечка нужна. И взгляд, и голос у сутулого были неприятные, выдавали надрыв, несовместимый со здравомыслием. Слова продирались через силу, так, что у слушавшего начинало болеть горло, и закрадывалось подозрение, что безумный блеск в глазах, тот самый, банальный и однозначный, был вызван постоянным мучением тела, исторгавшего ненависть через поры и через рот. Рабочие на рудниках были не слабого десятка, но выбор между бешеным начальством и чёрной лошадкой оказался суровым испытанием их мужества. Бригадиры переглянулись, колебания ума передались на всё тело, в нерешительных шажках и жестах.  В конце концов, оба достали ножи. За спиной Аю запыхтели рабочие. — Двинешься, — первый бригадир предупреждающе ткнул в её сторону лезвием, — и мы тебя пришьём. Не разбираясь. Аю очень внимательно следила за ножами. Она позволила им приблизиться к себе, практически коснуться кожи. Край лезвия — край чьей-то жизни. Старые тряпки, которые Аю сняла на заре с работяги, были разве что не трухлявыми, и бригадиры разрезали их легко. Чёрточка, чёрточка, рвущиеся волокна, и, разделённая на две части — переднюю и заднюю, — роба свалилась с Аю, обнажая кузнечный фартук, штаны с карманами, и очень много голой кожи — особенно на плечах.  — Татухи какие, видел? — бригадир номер один покачал головой. Аю почувствовала тепло огня совсем близко со своей шеей. — К нам в бараки девок с таким не привозили. Она сама пришла. Вы, Тунги-Улу, предупреждали, что к нам от столицы должна была прийти опасная женщина. Вот это она. — Да, — второй бригадир, которому невидимые бычьи рога тяжелили голову, использовал нож как указку. — Вот это она. Поэтому мы к вам её и привели, Тунги-Улу.  — А так, — продолжил за него первый, — нам идти надо. Работать. Руда сама из гор не вываливается. — Ах, ты думаешь, надо работать?.. Вблизи сутулый оказался выше. Он снизошёл до рабочих в несколько резких, широких шагов, как если бы на каждом преодолевал волны. Сложив руки на груди, Тунги-Улу, «глава» на рудниках, уставился на Аю во все свои круглые блестящие глаза. Напряжение трещало в пещере, будто шаровая молния зависла прямо над головой. — И чего ждём? — гаркнул он. Бригадиры и рабочие засуетились. Поднимая руки вверх, они схлынули обратно в тоннель, по которому вели Аю к пещере. Их приподнятые руки, с зажатыми в них кирками и ножами, показались Аю особенно забавным жестом. Главное, подумала она мельком, чтобы они не пошли рыскать вокруг рудников, ища её «сообщников». Аю сама не рискнула бы предположить, где остались и чем занимались её несчастливые спутники. — Гильдии, — сказала она, разлепив, наконец, высохшие от жажды губы, — гильдии, я так понимаю, у здешних старателей нет. Что ты с ними такого делаешь, что они тебя одного до усрачи боятся? Сутулый усмехнулся, показывая крупные желтоватые зубы, и показательно сунул руки в карманы.  — Это про тебя мне Азгыруш писал?  В пещере под толщей гор они остались вдвоём. Голоса терялись в пространстве, их силы не хватало, чтобы заполнить нависший над людьми каменный зев. Тунги-Улу стоял от Аю в паре шагов, он источал опасность вместе с выдохами, не важно, двигался или нет, но Аю, которая в своей жизни успела увидеть гораздо больше дерьма после отметки «достаточно», на вопиющую о себе угрозу не реагировала. Она пыталась вспомнить, где же слышала уже его имя — Тунги-Улу. Параллельно Аю пыталась прикинуть, когда результаты первых двух задач дадут о себе знать. Ей следовало как можно быстрее взяться за третью. Озеро производило на Аю сложно передаваемое впечатление. Как если бы оно было существом, и существом, которому положено было бы быть мёртвым, а оно, синевато-чёрное и ровное, где-то в глубине ехидных вод, оказалось живым.  — Уважаемый Азгыруш пользуется большой популярностью среди женщин, — сказала Аю. — Так что всё зависит от того, что именно он писал. Если там про красивую, умную, сильную и независимую шатенку, то да. Скорее всего, я. — Ага, — сутулый осклабился, свернул голову набок, оценивая Аю от головы до пят, как кобылу. — Так и писал. Сука, которая лезет не в своё дело. Ещё и шынайы. Азгыруш, старый пень, так трясся из-за тебя. Ууу, прям сорок раз предупредил, о том, что ты можешь прийти, и какая ты из себя серьёзная опасность для дела. Аю вскинула брови. — Да? Приятно слышать.  Тунги-Улу показательно сплюнул себе под ноги.  — По мне так баба как баба. Зубы оголились в усмешке, и Аю облизнула потрескавшиеся губы. — Самый могущественный человек в стране боится, а ты — нет, — протянула она, возвращая сутулому его оценивающий взгляд, возвращая со сдачей, с иронией заводчика, разглядывающего мула.  — А я — нет. Собственно, Аю не удивилась. Мозги Тунги-Улу, коли они у него вообще были, работали с перебоями, как плохо спроектированный механизм. Пожав плечами, не в её же силах и интересах было кого-то переубеждать, Аю подошла к ближайшему сломанному сталактиту и села, подперев подбородок упёртой в колено рукой.  — Молва никогда не была достоверным источником, — поделилась она. — Взять хотя бы нашего общего знакомого Азгыруша из Орталыка. Его слава впереди него бежит, как на пинках. И умён, и красив, и верный защитник матриархата. Вежливый, обходительный, подчинённым спуску не даёт. И ведь всё правда. Но о том, что он дрянь редкостная, манипулятор, продаётся за лесть и страдает от воспаления тщеславия, никто не говорит. Предатель, убийца, дрянь. У Аю безотчётно заиграли мышцы целюсти, как если бы ей хотелось словами загрызть кого-то.  — Наболело? — сутулый на резкость гадко улыбнулся. — Да, — призналась Аю и тут же забыла. — Ты вот что мне скажи. Я пока до тебя добралась, а с поверхности-то путь не близкий, из каждого закоулка про одно и то же наслушалась. Работяги на этих рудниках постоянно обсуждают какого-то «бешеного». Так и называют, «бешеный». Это они про тебя говорят? — Допустим. — Печально, — Аю с подчёркнутым неодобрением осмотрела захламлённую пещеру; все тряпки, бумажки, огрызки. — По мне так ты просто засранец. Не пробовал уборщиков нанять, за дополнительную оплату? — Я с тебя кожу на живую сдеру, — пообещал Тунги-Улу, — ею мы тут всё и протрём. Она у тебя говёная, в шрамах, один чёрт больше ни на что и не годится.  Словно кто-то повернул рычаг, у сутулого изменилось настроение. Он вытащил руки из штанов, захрустел шеей. Скинутое оцепенение обнажило нервную агрессию. Сутулый начал кружить вокруг Аю, в нескольких метрах от её камня.  — Ты зачем спустилась ко мне? — залаял он, надрывая сиплое горло. — Ты чё, приключения любишь? От самого Орталыка притащилась. Я разных ненормальных видал, но ты же просто о т б и т а я! Не верю. Лжёшь мне?! Я думаю, Азгыруш сбрендил совсем, а ты действительно пришла. Ты же знаешь, что на смерть пришла, да?! Аю вскользь посмотрела не его пальцы, которыми он, пока безоружный, весьма натурально делал вид, будто-то вырывал что-то. Например, сердце, или поджелудочную. Она была уверена, что этот сумасшедший уже давно попытался порезать её на столовую скатерть, а после изнасиловать каждую из частей, если бы… да, если бы он её не боялся.  Тунги-Улу боялся Аю, как взрослые иногда боятся темноты. — А Азгыруш тебе, случайно, не говорил, зачем я приду? Я так спрашиваю, на всякий случай. Может, инструкцию оставил. — А то ты сама не знаешь!  — Ну, честь письма писать он только тебе оказал. За мной просто все коргауши страны гонялись два месяца. Взять живой, взять мёртвой, такие вот, в основном, новости передавали. Ничего интересного.  Тунги-Улу, пережевав мысли как что-то жёсткое и вязкое, посмотрел на Аю по-новому, победно будто, и осклабился:  — Может, Азгыруш знает больше, чем ты, сука, думаешь. — Может и такое быть, — согласилась Аю. — Надо будет ему написать. И как мне это раньше в голову не приходило?.. Но сюда я пришла, в основном, чтобы просто посмотреть. — Посмотреть? — Да. Знаешь, увидеть своими глазами и понять. Ради этих камней столько зла сделано. И столько зла ещё может быть сделано. Люди людей убивают, люди людей в рабство берут, и всё ради этих камней. От них тошнит, и связь теряется. Они разве стоят чего-то, серебра, золота, цена им разве больше рвоты и потерянности? Беспомощности и одиночества? Вы что тут все из горы выгребаете?  Тунги-Улу, так ни разу не остановившийся у Аю за спиной, посмотрел на неё высокомерно; то была доступная ему, дешёвая мерка величия.  — Да ладно, — Аю всплеснула руками, соскочила со своего камня. — Азгыруш, он за властью гонится наверняка. Ему бы контролировать, расти, жрать влияние и не насыщаться. Контроль, величие. А тебе зачем? За монету работаешь, ты-то? — Любовь, — ответил сутулый, и прежде чем Аю успела подхватить отвисшую челюсть, добавил: — Я порядок люблю. Покосившись на горы хлама и мусора, Аю издала звук, заменивший ей длинную речь о собственных сомнениях.  И вот тут Тунги-Улу прорвало. Он начал рассказывать Аю про систему. Все были «должны». Он повторял это слово, «должны», выжимая его на волю сквозь щели в зубах. Рабочие на рудниках, да и везде, были тупым быдлом. Они были тварями, что байлады, что еки-аружан, все были быдлом и стадом. Таких надо было бить и тащить за рога, бить, бить, бить и тащить. Сами они не работали, сами они ничего не могли. Ему, Тунги-Улу, денно и нощно приходилось их строить, заставлять их пахать, заставлять экономить, не давать им отдыхать больше, чем было правильно, и постоянно орать им в уши о том, что они обязаны были делать. У Тунги-Улу всё и все работало по часам. Три раза в день поссать, и не дальше, чем в сорока метрах от места разработки. Жрать рабочие должны были дважды, один паёк брали с собой в шахты и ели тоже один раз. Тунги-Улу и о том, чтобы паёк жрали в одно время, позаботился. Этих тварей, как он говорил, во всём надо было контролировать, иначе они, вялые и тупые, замедлялись, ленились, и весь выстроенный порядок рушился. Они должны были работать, должны были выдерживать. Кто не выдерживал и падал, больной и бессильный, тот ничего и не заслуживал больше. Таких Тунги-Улу лично скидывал на нижний горизонт, гнить с червями.  Рудники были механизмом, рудники должны были работать слаженно, и только он, Тунги-Улу, регулировал весь порядок. Слушая его, Аю наблюдала за дёрганными движениями сутулого неказистого мужчины перед собой и вспоминала растерянность бригадиров, которые, очевидно, не улавливали никакого порядка в происходившем с ними, а полагались только на интуицию, да надеялись, что вовремя угадают, что взбредёт их «бешеному» в голову. При этом Тунги-Улу едва не брызгал слюной, он не был ни доволен, ни преисполнено радости творения, как если бы строил замок из песка у самого прилива и жрал бы этот песок в приступе истерики каждый раз, как его красивые крепостные стены сносило волной. Жрал и строил, жрал и строил.  — Понимаешь теперь? — щёлкал он челюстями, изрыгая сиплый лай. — Я здесь, в этой дыре, потому что я люблю порядок! Я навожу на рудниках порядок, и без меня тут всё развалится демону в пасть. Азгыруш знал, кого нанять для этого дела. Старый баран, но он знает толк в людях. Он выбрал меня, потому что подо мной всегда будет порядок. — Ну, да, — Аю соглашалась с ним с лёгкостью, которую дарует равнодушие, и параллельно созерцала озёрную тьму, прислушивалась к звукам из тоннеля. — Выходит, тебе не важно, для чего эти рудники были разработаны? Тебе не важно, что эти камни, которые вы из горы выколупываете, делают с женщинами? — Да мне плевать! — Тунги-Улу развёл руки и, глядя на Аю этими своими круглыми вбитыми под брови глазами, натужно загоготал. — Обойдётесь, ясно?! Обойдётесь без разговоров своих мысленных, без сборов, без сената. Сидеть будете тихо и не мешать. Вы ведь, бабы, трусливее псины, если вы поодиночке. Трусливая одинокая баба, чьё тело покрывало больше шрамов, чем у Тунги-Улу было заскоков, которая была единственной шынайы на несколько десятков километров вокруг, глубоко под толщей гор, называемых старыми ещё в древнейших легендах, посмотрела на сутулого искоса и прикинула, сколько боли он мог бы выдержать, прежде чем умереть.  Он же продолжал нести бред с мощью вод, прорвавших плотину, едва не захлёбываясь своими сиплыми натужными излияниями. Наверное, кроме как с Аю, ему не  с кем раньше было поговорить. У этого парня в голове был хаос, и вдвоём с хаосом им было очень одиноко.  Из тоннеля начал доноситься шум. То были не обычные подземные крики старателей, не рабочий стон земли и звон кирок. Говоря, Тунги-Улы обернулся, было, это его порядок загудел не по норме, но Аю резко сделала к нему шаг, и он всецело отдал ей всё внимание, вспотевшую спину и напряжённый взгляд.  — А как же зверьё? — спросила она. — Монстры, которые повылазили отсюда, из этих гор. Которые заполонили города. Или у вас тут даже кровожадных крыс не осталось? Никого это не беспокоит?  — Звери? — Тунги-Улу искренне удивился, искренне и презрительно, как будто его от высоких материй выдернули к говну под ногами. — А, ты про зверьё это, которое больное? Звери не моя проблемы, ты чего, с ума сошла? Сука она и есть сука… Я делаю своё дело. Я пасу людей. Вот мои твари. С остальным пусть разбираются те, кому зверьё мешает.  — И так всегда, — вздохнула Аю и повела плечами, разгоняя кровь. — Поганые люди устраивают бардак, пытаясь урвать себе кусок извращённого счастья, а кому-то это всё разгребать. — Ты за этим пришла? — Тунги-Улу снова осклабился, смех клокотал в его бедной глотке. — Разгребать гору будешь? Сука, а, ну, на что ты надеялась?  Он развёл руками, частый его жест, как если бы вся пещера была им, если бы сталактиты были его зубами, если бы озеро было его глазами, а Аю — лишь маленькой песчинкой, случайно застрявшей в этой смертоносной раковине. В одной из рук уже был кривой кинжал, ждавший всё это время в ножнах на поясе.  — Заговорить меня решила? Поиграли, хватит. У меня есть работа. Рудник без меня загнётся. Так что, подставляй горло. Может, ярмо повешу, может, к прабабке отпущу. По настроению. И только не начинай заливать, что ты тут не одна, и бла-бла-бла.  Шум в тоннеле стал совсем отчётливым, и что-то тревожное и горькое потащилось от него по земле — дым. Неожиданно для сутулого, Аю не попадала в разыгрываемую пьесу.   — Тебе следовало читать письма Азгыруша внимательнее, — сказала она почти с жалостью. — Тогда бы ты понял, что меня одной достаточно.  Наклонившись, она достала из сапога нож. — Ну что, великий и ужасный. Пойдём. Пока ещё можем выбраться.