В один день, по отдельности, вместе

      Авторитет наставника непреложен. Наставнику подчиняются, его речам доверяют, на наставника полагаются.        До тех пор, пока наставник способен видеть и признавать свои ошибки. Покуда он чувствует, где твой предел, и неуклонно продавливает тебя до него, во имя тебя же самого, а не ради власти.        Когда Жылан было пятнадцать, у неё был как раз такой наставник.        Иногда один человек помогает увидеть жизни яснее, чем сотни книг с глубокомысленными изречениями.       Наставник велел звать его Агай-Даныш, но это, разумеется, было не первое его имя. Если мудрец хотел называться как-то иначе, чем его звала мать, он имел на то полное право; это право ему давал путь мудрости, который он избрал. Если он смог ступить на путь, лежавший далеко от дорог простых смертных, то мог и имя себе на нём выбрать. ИногдаЖылан обращалась к наставнику «Агай», и он не возражал. Жылан, в такие моменты едва дышавшая от очередного испытания, всё равно больше выговорить не смогла бы.        Наставник был небольшого для мужчины роста, но скупо-крепкий, как и сама Жылан. Постоянное напряжение ума сушило его тело, и сила пряталась в туго свитых канатах мышц. Их не видно было под свободными рубахами, да и длинная белая борода, перевязанная лентами, вводила в заблуждение.       В горах Агай-Даныш обучал Жылан астрономии. Днём он учил её охотиться и добывать растительную снедь, позволял ей спать до заката, а ночью Жылан искала на искрящемся небе созвездия и планеты. Пальцы у Жылан огрубели от лука и ножа, от шишек, из которых она добывала зёрнышки — отчаянно хотелось чего-то хрустящего и содержавшего жиры. Единственной роскошью в горах у Жылан была кружка, чтобы пить из неё, а не зачерпывать воду руками. Бумага, карандаши и чернила не считались роскошью, их наставник причислял к предметам первой необходимости.        — Хочешь вернуться в Орталык? — сказал наставник однажды; он легко замечал настроения Жылан, будто в отсутствие у себя сильных реакций особенно чутко улавливать чужие.       — Пожалуй, — отвечала Жылан. — У меня косы уже посерели от грязи.        — Ну, тогда веди. Ты, очевидно, достаточно опытна теперь, чтобы  ориентироваться по звёздам?       Агай-Даныш редко разжёвывал теорию, он всё больше предпочитал указывать, куда и как смотреть.        Жылан потребовалось ещё пять дней, чтобы вывести себя и ничего не подсказывавшего Агай-Даныша на большак до Орталыка. Тогда-то она убедилась, что научилась ориентироваться по звёздам. А заодно спать на земле, обходиться зёрнами, желудями, с горем пополам ловить рыбу руками, находить полезные грибы и жарить крольчатину. Наставник научил её стрельбе из лука, но не стал показывать, как разделать оленя, и Жылан, бодро шедшая по большаку, будто нищенка, размышляла, какую же границу наставник увидел в ней, предел жестокости, который она сама пока не замечала.       В горах никто не видел её грязные косы, пыльные ноги и впавший живот. Поэтому, когда они добрались до Орталыка, наставник запретил Жылан возвращаться во Дворец и отправил её просить милостыню.       — Денег ни у меня, ни у тебя нет, а было бы неплохо отобедать. В городе крольчатиной не разживёшься. Не дадут денег, так хоть корку хлеба пожуёшь.       Авторитет наставника не приложен. Милое личико Жылан стало почти пунцовым, она закусила губу, и желание сопротивляться взвилось в ней до самого неба. Именно желание сопротивляться, знакомый сигнал страха, схлестнулось со здравым смыслом.        — Чего боишься? — спросил проницательныйАгай-Даныш. — Позора? Что люди подумают? А что они подумают?       — Что я… Нет, — она поджала кукольные губки, — не того, что подумают. Это-то мне не важно. Просто, это унижение.       — Что ты называешь унижением?       — Просить.       — А почему ты не хочешь просить?       — Не хочу… не хочу быть в чьей-то власти.        — Вот как. А смерть разве над тобой не властвует? Случай не властвует? Не богини твою судьбу решают?        — Ни у случая, ни у богинь я ничего не прошу.        — Может, ты ещё и не надеешься, не желаешь? Все мы стоим перед жизнью с протянутой рукой. Кто-то протягивает руку чашей, кто-то птичьей жадной лапкой. Обе руки могут отбросить.        “Дадут, — думала Жылан, — тогда я искренне поблагодарю их. Не дадут, ну, что ж, их причины это их проблема, меня это не касается. Мне велели найти деньги, я выбрала подчиниться. Я делаю то, что считаю правильным. В этом достоинство: несмотря ни на что делать то, что считаешь правильным”.        Через час они с наставником разделили обед. Несмотря на грязные косы, на дешёвую таверну, Жылан сидела прямо и ела с лучшими манерами, какие только могли привить во дворце. Она научилась просить милостыню так, что отказ ущемлял достоинство прохожего, но никак не её собственное.        В богинями забытой халупе, на бедной земле у границы с Азаттынбырыккенжеры, уроки были другими, и мать с отцом, если бы узнали, наверняка помутились бы на миг рассудком и убили Агай-Даныша. Возможно, они раскаялись бы позже, но Жылан предпочла ничего им не рассказывать.       Наставнику нужно доверять.       — Из тебя никогда не получится воин, — говорил Агай-Даныш, попивая горячую воду из глиняной чашки. Они с Жылан сидели на лавке, сбитой из плохо обтёсанных брёвен, и наблюдали за уходившим за горизонт солнцем. — У воинов довольно простые представления о жизни. Конфликта либо нет, и можно расслабиться, либо конфликт есть, и тогда они сразу устраивают мясорубку. Ты же слишком много думаешь.        — Я пытаюсь поддерживать баланс между размышлениями и активными действиями, — Жылан, пятнадцатилетняя и ещё несколько угловатая, во всех смыслах острая, недовольно нахмурилась. — Я работают над этим.       — Нет, — наставник покачал головой. — Ты не станешь драться, пока есть другие варианты. Для тебя нормально хитростью заставить врага колебаться, ввести в заблуждение, напасть исподтишка и даже стравить кого-то к своей выгоде.        — Вы же сами говорили, что я боец.       — Ты змея. Борешься до конца, но способы у тебя другие, нежели чем у достойного воина.        — Если пробивать стены лбом в любых обстоятельствах считается достоинством, я, пожалуй, обойдусь без достоинства.        — Я ожидал, что ты так скажешь, — наставник вздохнул и отпил ещё кипятка. При всей суровости старческого лица, он совсем не выглядел разочарованным. — Воин из тебя никогда не получится. Но может так статься, что на тебя нападут, и думать тебе будет некогда.       Однажды Жылан пришлось бежать босиком под дождём из тепла и безопасности собственной спальни, которые оказались иллюзией. Это был важный урок: в любой момент благополучие может обернуться катастрофой, ничто не бывает гарантировано, и бесполезно топать ногами от обиды, когда тебя пытаются убить. Жылан особенно отчётливо запомнила хлюпающую грязь и холод, и руку матери, тянувшую её за собой. Тогда Жылан пришло в голову, что не зря всё детство её заставляли бегать то долго и медленно, то стремительно, то в гору, и выдыхать на счёт.        — Я понимаю, что это то, чему мне следует научиться. Обороняться самой, если необходимо, — пальцы Жылан сжались на глиняной чашке, выдавая внутреннее напряжение. — Но у меня такое чувство, что мне это не понравится.       — Не бывает учёбы без ошибок. Но никто не любит ошибки. Особенно, если у них неприятные последствия.       — Совершенно точно не понравится.        Религии давно утратили почётное место в Матриархате Шарт. От когда-то великих учений остались лишь помпезные развалины. Пришедшие им на смену секты и кружки, закрытые общины и навязчивые проповедники пользовались успехом лишь у самых несчастных или слабых, кому нужен был не здравый смысл, а костыль чужой поддержки и опора на чёрно-белые правила. Но раньше, если верить древним летописям и трактатам, вере учили и её объясняли. И главным в учении считалось объяснить человеку или жрице вот что: безумием было бы пытаться понять мотивы богинь; принимай их волю и будь счастлив собственной покорности случаю, либо не принимай и мучайся, но всё одно будь жертвой того же самого случая. Человеческий разум не способен понять сложное устройство вселенной.        Жылан не верила в богов, но в подобном учении видела философский смысл, полезный и умиротворяющий. Такой же взгляд она применяла к своему наставнику. Он был мудрее неё, несомненно, он обладал большим опытом, более развитым чутьём, и, стало быть, понять мотивы его действий и в полной мере оценить их правильность она если и смогла бы, то не перед испытанием и не в ходе его, а значительно позже.       Они уже допили кипяток, когда на подходе к их халупе появился человек.        — Первый пошёл, — сказал Агай-Даныш, щуря старческие глаза, и отставил свою чашку. — Это за тобой. Из деревни.       Жылан с тревогой смотрела на приближающегося мужчину.        — Почему за мной?       — У людей, живущих здесь, большие проблемы с женщинами. Каждая дочь под опекой и на счету. Когда мы проходили по их главной улице, они тебя сразу заприметили, — степенно, будто ничто не могло его взволновать или смутить, наставник встал и потянулся за пояс. — Я написал объявления от твоего имени. Мол, ты переспишь с любым, кто сможет победить тебя в схватке.        Жылан подняла на наставника бездонные, ярко-зелёный глаза. Звон в ушах оглушил её, губы Агай-Даныша шевелились, а Жылан не понимала больше ни слова. В руку ей лёг коротенький, широкий нож, с гравировкой у самой рукояти. Круто загнутое к острию лезвие, таким удобно было бы снимать шкуру, но сложно было бы убить.        — У каждого, кто придёт, только одна попытка, — продолжал наставник. Он сжал свой кулак поверх руки Жылан, заставляя её покрепче взять нож. — Я прослежу, чтобы все условия были выполнены. Ты поняла?       — Да, — звон прекратился, Жылан была не уверена, что её горло исторгло хоть звук.        — Ты поняла? Все условия.       Рукоятка ножа была покрыта плотным кожаным шнуром, приятно ложилась в ладонь. Жылан встала с лавки. Мужчина из деревни был уже близко, Жыланмогла различить коротко остриженные волосы и напряжённое, какбудто жадностью искажённое лицо.        — И сколько их будет? — спросила она у наставника. Дыхание, она чувствовала, участилось, и ставшие ватными ноги обрели вдруг опору и силу бежать до самого горизонта.        — Кто знает, — Агай-Даныш накрест спрятал руки в рукавах своего длинного платья и преспокойно сел на лавку. — Справься для начала с одним.        Это было неловко и ужасно. То, как её недооценивали, то, как целились потом в живот и пытались прижать к земле. Пыхтя и преодолевая отвращение, вырываясь, Жылан усвоила одно правило: ей нужно было не убивать их, а доставить такую боль, которая не позволила бы противнику продолжать бой.        Мужчины из деревни перестали приходить только после того, как Жыланполоснула одному из претендентов ножом по глазам, и те вытекли.        — Жестокая рана, — заметил наставник, когда стенавший, спотыкаясь и падая, побрёл восвояси.       — Я больше не могла, — сказала Жылан. — Сидеть и знать, что в любой момент придёт кто-то, чтобы меня трахнуть. Тяжело так жить. Слишком много беспокойства.       Агай-Даныш хмыкнул в длинную белую бороду.       — А в жизни у тебя разве нет тысячи поводов беспокоиться, что кто-то в любой момент попытается тебя трахнуть?       Жылан посмотрела на него исподлобья, выдавая свою лютую, подростковую злобу.        — Нож я оставлю себе, — никаких «если позволите», весь яд на зубах. Жылан остервенело оттирала лезвие тряпкой, служившей им скатертью. — С поводами я ничего сделать не могу.       — Ну, тогда нам нужно выучить урок о бесполезном беспокойстве? — наставник вскинул кустистые брови; мирный и достойный старик, с какого ракурса не посмотри.        Жылан было пятнадцать, и она всё чаще ощущала неоднозначное распределение власти над её судьбой и над нею самой, власти, о которой долго не думала и которую по умолчанию всегда полагала своей собственной. Она налетала на новые правила, как на вещи, которые кто-то раскидал для неё в темноте. Отец и мать, протокол Дворца, учителя и наставники — все они, даже без насилия, имели над ней власть, вертели в разные стороны, то для пользы, то по необходимости.        Эта проблема была слишком обширной, чтобы решить её за одну ночь.        — Полагаюсь на вас, — ответила Жылан.