В один день, по отдельности, вместе

      В щель между досками, из которых был сбит кузов телеги, Жылан наблюдала за сменой пейзажа. Она и непроданный товар, благо, что не скоропортящийся, мерно покачивались на ухабистых дорогах, на время оставленные под надёжным прикрытием грубого полога и равнодушия торговцев. Телега останавливалась лишь пару раз, на ночь на постоялых дворах, и Жылан, если бы не щель между досками, давно потеряла бы счёт времени. Она лежала почти неподвижно, изредка разминая затёкшие конечности, и думала.       Кажется, она успела прожить десять жизни у себя в голове.       Здравый смысл — сила Жылан и её же проклятье, — подсказывал, что давно пора было скатиться с этой телеги и заняться делом, но уныние, разлагающее, как паучий яд, разлилось в ней до самых кончиков пальцев. Жылан была распластана под невидимой тяжестью, прижата и обездвижена. Между пробуждениями ей казалось, что явь была сном, а реальность перестала быть чем-то, разделявшим будущее и прошлое. Существовало только марево по кругу скользящих вопросов, и Жылан запускала в них руки по локоть, ныряла, задыхалась и не могла нащупать дна.        Скатись она с этой телеги, кем бы она встала на ноги?        «Дважды преданная» — такую кличку ей могли бы дать в летописях. Или «недобитая».        Жылан мучило желание; сильнее, чем жажда, чем голод, чем затёкшее, лишившееся чувствительности плечо, сильнее всего её терзало неведение. Она хотела знать, кто именно её предал. И из всего, что она могла бы сделать, если бы пожелала, только это одно она не смогла бы узнать.        Ей достаточно было прийти в здание ар-ождан или любую тарату и заявить о себе. Зайти на любой двор, постучать в любую дверь. Её ожерелье было при ней, её непомерная мощь стала бы достаточным доказательством. Уже через день Жылан вновь восседала бы на троне в Зале Сената. А тот, кто пытался её убить, был бы снова где-то рядом, с чистыми руками, но чёрными мыслями, в ожидании подходящего момента.        Только недалёкий правитель будет о себе столь высокого мнения, что пойдёт в ту же ловушку во второй раз, решив, что одно неудачное покушение сделало его неприкасаемым. Жылан всегда была змеёй. Коли враг ходит рядом, это она должна быть затаившейся в траве угрозой.        Лёжа в телеге посреди ночи, слушая сверчков, Жылан раз за разом, будто перечитывая один абзац, вспоминала голос Намыс. Он казался ей то лживым, то отчаянно-протекторским, вслед за колебанием чаш её внутренних весов. Покуда не было доказано обратное, Жылан предпочитала верить, что Намыс была на её стороне. Жылан сознательно выбрала эту точку зрения:  каким-то образом Намыс пыталась её спасти, укрыть или вызволить, пыталась её найти. Но ни на миг Жылан не пожалела, что разодрала руки в кровь, сбегая с кузницы, и это, вопреки всем взращённым добродетелям, было самым честным её чувством. Она выбрала веру в человека, как иные выбирают опустить руку вместо того, чтобы ударить.        На самом деле, она не доверяла Намыс, никогда. Гарантией верности Жылан считала дрессировку и свою власть. Теперь же, чтобы найти предателя, Жылан нужно было встретиться с условной подругой. Намыс одна, будь она изменщицей или верной слугой, владела хоть какой-то информацией. Велика была вероятность, что Намыс уже убили, как мелкого исполнителя и опасного свидетеля. Если Намыс предала её, Жылан, положа руку на сердце (или на метафорически окровавленную от ударов спину), предпочла бы убить её собственноручно.        В любом случае, Жылан не могла вернуться в столицу, что называется, через главные ворота. Перед тем, кто желал ей смерти, Жылан на данный момент обладала единственным преимуществом — была живой, когда её считали мёртвой. Мёртвых никто не ждёт.        Превратный поворот судьбы ещё раз показал, что если жизнь человеческая — это колесница, вожжи никому не дают. Мелочи на пути было достаточно, чтобы изменить ход истории. Сложись всё иначе, бездыханное тело Жылан истекало бы жиром в доменной печи, а матриархат остался бы без правителя. На несколько дней. А потом, может быть, ценой нескольких сенаторских жизней, когда потрескавшиеся кости Жылан смешались бы с золой, новая правительница стала бы во главе государства. Как вращались колёса телеги, увозившей Жылан прочь от Орталыка, вращала свой жёрнов история. Новые зёрна, те же диски.       Торговцы не могли ехать вечно. Товар в телеге требовал продажи, и это был лишь вопрос времени, когда они, ища свою прибыль, сдёрнули бы покрывало и увидели бы Жылан, в ночных шароварах и рубашке, очевидно пришедшую из совсем чуждого им мира. Жылан поглаживала запёкшуюся корку на ладонях и пыталась представить себе жизнь после смерти. Она могла не возвращаться во Дворец. Спасаясь от участи всех правителей — постоянной угрозы покушения, — предпочла бы притвориться простушкой, обходить по широкой дуге большие города, в которых её знали большинство политиков, и попыталась бы сесть на небольшой корабль. Покинуть Шарт.        Ведь жизнь огромна, она богаче и значительнее государства, память о котором редко живёт дольше тысячи лет, да и то не в твоей, смертной голове. Среди будущего и прошлого жизнь случается лишь в настоящем.        Стоило Жылан подумать об этом, как всё её существо, всё, чем она была и о чём она в себе и не подозревала, разверзло исполинскую пасть и заорало в яростном протесте.       Кем она была, если не была матриархом? Что осталось от неё, кому нужен был этот плотный грандиозный труд под названием «Я», для чего она дышала, для чего размышляла?        Быть светом, быть острием и направлять.        Телега остановилась. Жылан уставилась на доски кузова, предчувствуя неизбежное и закономерное. Со свистом слетело покрывало, зашуршало по соломе, и яркий дневной свет ударил по глазам. Жылан зажмурилась и резко села.        Привязанности человеческие продажны. От чего приятно, к тому и привязываются. Пока проходила резь, картинка города вокруг осознавалась как реальность, и кровь с торжественным гудением побежала по венам, Жылан прислушивалась к смене интонаций. Рынок был рядом. Прохладный ветер облизывал щёки, вздыхал по улицам. Её извозчики — два торговца, — излив первое удивление в выражениях грубых и резких, растеряли слова.       — Фуух...       — Вот так-так…       Первая злость быстро сменилась на благосклонное и липкое внимание, стоило им увидеть, что Жылан была красива. Они заулыбались, переглядываясь, оперлись на борта телеги, наблюдая за ней, пока Жылан отирала заслезившиеся глаза. Красота вкупе со слабостью, разумеется, всё меняли. И она спрятала кинжал куда-то в телеге, решив, что он испортил бы впечатление.        — Интересно, и давно она тут? — заговорил один, поставив ногу на телегу и упёршись в колено. — Когда мы в последний раз под полог заглядывали?       — А я не помню, — отвечал его партнёр, мурча сквозь улыбку. — Пару дней из Орталыка едем. Я ни разу не смотрел.        — Вот и я не смотрел. А у нас, оказывается, недобросовестный пассажир. То есть, пассажирка.       Вероятно, они были братьями. Схожие черты прятались в морщинах разной степени зрелости, похожи были плотные фигуры с несколько короткими руками, и цвет волос, у старшего присыпанных сединой.        — Похоже, девушка не знает, что для передвижения на чужом горбу неплохо бы спросить дозволения для начала, — первый (и старший) брат журил без злости, но цокал языком, будто стыдя. — Неприятно такое вот хамство по отношению к себе обнаруживать.       — И не говорит. А если бы мы так во двор дома выехали? Представляешь, что бы тебе жена устроила?        — Не представляю. Воображение должно быть богаче моего для такого ужаса… Но девушка, наверное, не на зло мне это сделала, как думаешь?       Они перебрасывались фразами играючи, сверкали зубы в улыбках, ленивая, томная благожелательность. Вокруг телеги единым потоком сновали люди. Братья остановились в «задней» рынка, где нет покупателей, только продавцы занимаются своими делами — погружают, разгружают, торгуются, обмениваются невзгодами и устало поглощают перекусы. Их любопытные взгляды вспыхивали и тут же гасли, уносимые от телеги другими заботами.        — Если у неё нет денег, она должна их просить, а не жульём становиться, — второй брат тоже качал головой. — Ну, как ты будешь это объяснять, красавица?       — Неужели? — мимолётное движение бровью, Жылан качнулась на носках, упираясь пальцами в доски под ногами, будто статуэтка сидящей кошки. — Они перестали говорить обо мне так, будто меня здесь нет.        — А ты наглая, да? — старший брат прищурился, его хозяйская улыбка заменяла и покровительственный тон, и взгляд сверху-вниз. — Расскажешь, зачем к нам в телегу забралась? Украсть что хотела, признайся.       — Так много вопросов, — сказала Жылан неодобрительно. — Зачем? Тебе просто повезло оказать мне помощь.       Для шутки у неё было слишком серьёзное лицо. Но они всё равно засмеялись, слабо, натягивая смех на неловкость.        — По твоей-то благородной одежде не признать, что за честь нам тут оказана.        — Благородство не является непременныматрибутом родовитости и богатства, уважаемые. Как и добродетель.       — А прокатиться на чужом горбу это трибут чего? — младший брат скрестил руки на груди. Будто его суровость была не деланной, будто он уже не думал, как повернуть всю ситуацию себе на пользу. — Я чувствую себя использованным, уважаемая.       — Это потому что ты думаешь, что кто-то подумает, будто ты дурак, — объяснила Жылан снисходительно. — Разве ты дурак от того, что не заметил меня? Разве ты будешьдураком, если проявишь доброту и признаешь, что неумышленно, но помог мне, и в душе рад был помочь?       Братья посмотрели друг на друга.       — Ты чувствуешь радость в душе?       — Нет. А ты?       — Тоже нет. Только возмущение.       — И праведный гнев.        — А, да. И праведный гнев.       Жылан говорила, что думала, не пытаясь ни запутать, ни обмануть, но искренность зачастую слишком проста, чтобы ей верили.        Сложно править, если знаешь народ в лицо. Идеальные, прилизанные образы, выстроенные в категории по стереотипам — жерондеу, служитель, прачка, политик, делец, — легче поддаются осмыслению, легче влезают в жёсткий каркас общих для всех законов. Если ты выбираешь не закрывать глаза на истинные сущности людей, бремя власти умножает свой вес втрое. Покинуть Дворец ещё не означало, что ты сможешь в полной мере увидеть своих людей такими, какие они есть. Нет искренности там, где кто-то сверху, а кто-то снизу. Жылан заметила это ещё в детстве. Когда мать встречалась с людьми, они боялись быть перед ней настоящими, прятали недовольство под вежливостью, скрывая его остроту, или превращали требования в просьбы, подсознательно унижаясь. Была разница между тем, как обращались с дочерью матриарха и с простой умной девчонкой.        Жылан, босая, в испачканной пижаме, с соломой в волоса, почти бродяжка, была в лучшем положении, чтобы видеть и слышать правду. Слабость её для торговцев была сигналом, что Жылан можно было подчинить. Вместо того, чтобы помочь ей, они видели только шанс ею воспользоваться. В её молодости, красоте и кажущейся чистоте они видели что-то чистое для себя, что приятно было бы присвоить, пока не испортилось. Счастливая случайность, позволившая им участвовать в чужом спасении, стала лишь досадным недоразумением, когда ими, такими деловыми и опытными, воспользовались. Ущемлённое достоинство значило больше, чем отзывчивость. Гадкое удовольствие — важнее добродетели.        Жылан мимоходом проверила, что ожерелье на её шее было надёжно прикрыто рубахой. Извращённые ценности, которые она хорошо разглядела в двух братья, не стали для неё печальной неожиданность. Жаль только было, что ей, попавшей в передрягу, не повстречались хорошие люди. Вселенная и её необъятные планы истощили для Жылан все милости.        Спасибо, хоть ум оставили.        — Голову ты нам морочишь, — подытожил старший брат. — Красивые они все такие.       — Ага, — второй брат сурово нахмурился. — Думают, раз глаза красивые, всё можно, вертят людьми,за здорово живёшь.        — Красота как деньги, — улыбнулась Жылан. Её холодный внимательный взгляд провоцировал «спасителей», возбуждал злость. — Всем кажется, что с красотой жизнь прекрасна и легка.        — Нам ты на шею не сядешь.       — Да, дальше мы тебя не повезём.       Жылан пожала плечами и, встав, прыжком перемахнула через борт телеги. Тяжёлая рука тут же опустилась на плечо, уйти ей не дали.        — Ты должна нам денег, — торговцы нависли над ней, телега дружелюбно упёрлась в лопатки. — За проезд. И за оскорбление. Отрабатывать будешь?        Жылан прищурилась, дразнящая спесь в ней была что спрятанные в глубине клыки.        — Конечно. Раз вы… настаиваете, — ответила она. — Как?       Братья заволновались, будто два коршуна, долго договаривались, кто первым сторожит телегу, всё время держа Жылан то за предплечье, то за длинную растрёпанную косу, таскали из стороны в сторону. Телега осталась на «задах» рынка, младший брат, недовольный, в ней на козлах, а Жылан пошла за старшим на постоялый двор. Женщина за стойкой посмотрела на неё с предупреждением, вроде и хотела вмешаться и отговорить, но не посмела нарушить границу правила «это её выбор и её дело». Жылан не просила о помощи, и руки окружающих были связаны. Она поднялась по ступеням, куда сказали, скрутила косу, чтобы не мешала, покорно легла на кровать. Послушная и тихая, почти позволила улечься на себя. Затем, как учили, обхватила торговца ногами, прижала к себе спиной и душила его штаниной от своей пижамы, пока он не потерял сознание. Переставшее дёргаться тело Жылан с отвращением сбросила с себя на пол. Никто не поднялся на грохот, ведь торговец щедро заплатил. Только птицы, пристроившиеся на окне с той стороны, испуганно вспорхнули прочь.        Босая и голая, Жылан поспешно слезла с постели и пошла в угол, где стояли таз и графин с водой. Набрав воды из-под крана — холодной, но это едва ли её заботило, — она быстро омыла лицо и тело при помощи ночной рубахи. Мурашки покрыли смуглую кожу, несмотря на жаркий сезон. Жылан забрала у торговца его костюм и его сумку, в которой был кошелёк. Рубашка, достаточно длинная чтобы прикрыть ей колени, пахла чужим потом, что было меньшим из пережитых ею зол, Пояс был великоват, Жылан затянула длинный конец в практичную петлю,определённо с излишней злобой; нечего было и говорить о безропотном смирении перед судьбой.        Ключ в замке отсутствовал, эдакой финальной попыткой зажать её в углу. Лазая по карманам торговца, Жылан чутко прислушивалась к его дыханию, к напряжению мышц. Придушить его неожиданно было легко, а вот справиться с ним, будь он начеку, не нанеся при этом значительных увечий, Жылан могло стоить усилий, которые она прикладывать не захотела бы.        Его ресницы дрогнули. Ей это почудилось, на мгновение, и она замерла, широко открыв глаза и думая, что осколок графина можно было бы использовать. Ей всего лишь показалось, но она готова была жалить. Если бы Аю была рядом, Жылан не пришлось бы никого душить, не пришлось бы искать оружие. Аю просто убила бы этого торговца, ещё у телеги, если бы Жылан не остановила её, а Жылан… она могла бы не захотеть остановить. Эта вторая череда мыслей заставила Жылан внутренне содрогнуться.        Она нащупала ключ, схватила сумку и поспешила прочь с постоялого двора. У женщины за стойкой, когда по лестнице зачастили лёгкие босые ноги, возникла странно-беспокоящая мысль, что нужно было немедленно проверить, не отваливалась ли подошва на её левом ботинке, и скрип петель на входной двери её от этого не отвлёк.        Скрывать отсутствие матриарха в Орталыке долго не удалось. Сенаторы, при всей их влиятельности, не имели ни права, ни нерва утаивать подобное от общественности. Первые три часа после обнаружения пропажи они с надеждой смотрели на Жерменке, которая, то ли в силу своего статуса и длинного меча, то ли благодаря личной симпатии Жылан, всегда оказывалась посвящённой в замыслы матриарха, хотя бы отчасти. Но Жерменке не получала ни указаний, ни весточки, и когда её впалые щёки выказали первые признаки взволнованной бледности, Сенат забил тревогу. В итоге, после того, как все пятнадцать сенаторов охрипли, было решено, что матриарха — либо её тело, — будут искать семь дней.        Народ пришёл в состояние лихорадки, а все ответственные лица в Шарте, от анакызмета до высочайших постов в шабуыл, отказались ото сна на неделю.        Жизнь синонимична циклам. Нет ничего естественнее смены сезонов, поколений, состояний. Возбуждение сменяется подавленностью, энергичность — усталостью, молодость — старостью, день сменяется ночью, напряжение — расслаблением. Тотальная неизменность состояния, вечная жизнь, например, или вечная империя, если бы существовали, были бы настолько неестественны, что вселили бы в любого нормального человек ужас и инстинктивное отвращение. Возможно, ужас больший, чем идея смерти. В Шарте, если молодые люди не справлялись, если мучились вечными вопросами, если подростки заходили слишком далеко в своих терзаниях, их отправляли пожить в город Итмурын. Там сам воздух был пропитан принятием неизбежного вращения карусели судьбы. А ещё ароматом цветов.        Ныне Итмурын переживал не лучшие свои дни. В бойницах его красной, украшенной флагами цитадели часто мелькали обеспокоенные лица, разговоры и мысли были тревожны. Идя мимо города, Жылан остановилась у дороги, пропуская череду погруженных на колёсные пары бочек. В бочках был лёд из горного грота, а во льду, баснословно дорогие и повсеместно знаменитые, покоились единственные в своём роде белые куанышИтмурына — цветы, которые росли только в его теплицах. Жылан задумчиво обвела взглядом Итмурын, зарисовку крыш на фоне голубого неба, остроугольные розы на больших витражах. Жылан могла пройти мимо, короткой дорогой, но материнский инстинкт — или чувство ответственности за то, что она считала своим, — определил выбор.        Пчёлки, никогда по-настоящему не знавшие, кто она, почувствовали  присутствие  Жылан немедленно. Она ворвалась в их сознания, будто порыв ветра, распахнувший окно со стеклянным дребезжание.        «Я пришла, — позвала Жылан. — Есть кому встретить меня?»       Старушка, кошка и девочка-подросток мальчиковских повадок подобрали Жылан на экипаже спустя пять минут.        Старушка — женщина преклонных лет, как поправили бы в приличном обществе, — была пышной и положительной, будто только что оставила выводок из трёх внуков и гору домашнего печенья со сливками. Её манера двигаться была мягкой и в то же время решительной. Старый и уверенный пловец жизни, она знала всё про бури, морское дно и солнечный штиль, и одно тёплое пожатие руки, морщинистой, но крепкой, вмещало поддержки больше, чем любая колонна. Девушка, которая, очевидно, старушку знала, но не приходилась ей роднёй, была из тех молодых побегов, кто очень хотел жить, но постоянно волновался из-за собственной беззащитности. Она прятала любопытные глаза под спадающей чёлкой, ловкое тело под широкой одёжкой, и долго выжидала, прежде чем сказать или сделать. Кошка была умной, жила с девушкой уже немало лет и считала, как и всякое разумное и независимое животное, что это человек пришла с ней,  а не она с человеком. У кошки было плотное, как снаряд, тело, сильные лапы, и дымчатая шерсть искушала запустить пальцы.        Пчёлки смотрели на Жылан так, будто ждали всю жизнь, как чудо какое-то или божественного посланника, и то, что она оказалась не только пред ними живая и настоящая, не только со всей своей эмпатической мощью, но и красивая до неприличия, лишь усилило их восторг. Людей, по крайней мере. Сколько недель они добровольно доносили ей на всё, что Жылан интересовало? Вынюхивали, выглядывали и с радостью рассказывали чужие тайны неведомому голосу совершенно чужой женщины, принимая «благодарю» с трепетом подставленных под золото ладоней. Она свалилась на них без предупреждения, не хуже беды, но и это они восприняли как благословение.       — Приветствую, уважаемые, — сказала Жылан, садясь в экипаж, трепетно и без нужды направляемая на каждом движении. Ей достаточно было улыбнуться, чтобы старушка, девчушка и кошка расплылись в расслабленную лужицу дружелюбия и перестали волноваться попусту.        «Вы не голодны?» — спросила девчушка. Восторг разросся, лез, как дрожжевое тесто, не оставив место под вопросы о том, кем была Жылан, чего и зачем хотела.       Редко люди задают вопросы, знание ответов на которые может им навредить.       Жылан, в сущности, не было дела до пчёлок, их будней и предпочтений. Она хотела знать, как давно и почему люди в Итмурын ходили неудобными, ограничивавшими их группками, кто в народном совете имел больше всего влияния, и чего так боялись бледненькие, тревожные человечки в цитадели. Никаких обид, это было ничего, что Жылан интересовали не их собственные персоны, старушка и девчушка рассказывали ей всё слаженным хором, находили удовольствие в удовлетворении её любопытства. Личной трагедией стало бы, если бы Жылан пришла к ним, а у них не нашлось бы, что ей дать.        Бабуля Жапалак, оказалось, все печенья испекла вчера, сбагрила перевязанные лентами коробки детям вместе с толпой внуков ещё рано утром, и в несколько захламлённом, но просторном доме было тихо и приятно для задушевных бесед. Брюнетки Итмурына вплетали в волосы цветы, светловолосые вымачивали волосы в растворе порошка из марены. КороткостриженнаяТульки носила венок из скромных гвоздик и эвкалипта, Бабуля Жапалак свою седину окунула в благородный и опасный бордовый. Жылан тоже следовало бы притвориться кем-то другим, и ей с радостью предоставили и глубокую ванну, и табурет, и полотенца. Зверьё вокруг Итмурына обнаглело в конец, на цветочных полях и днём работать стало опасно, а в теплицы заходили с оглядкой. Стекло, говорила Тульки хмуро, хорошо защищает только от ветра. Новые правила в городе тоже не особо помогали. Комендантский час снижал число потенциальных жертв монстров, и пострадавших стало меньше, но меньше крови не значит, что у тебя топор не занесён над головой. Кошка человеческие правила не соблюдала, но и ей спокойнее было, если за горизонтом следили несколько пар глаз. Поэтому никто не ходил один, ни человек, ни питомцы, ни скотина.       «Испуганные твари сбиваются в группы», — по дну эмалированной ванны бегали красивые искорки-волны, Жылан слушала, отвечала редко, смотрела будто сквозь эти искрящиеся переливы, подставляя голову под ковш.  Краски на Жылан едва хватило, как и её терпения, которое, в тон волосам, было слабо-розового оттенка. Ласковые полные пальцы Бабули Жапалак наткнулись на стальное ожерелье, отпрянули почти стыдливо, и Жылан спокойно пережила похлопывания сухим полотенцем, и поспешно вздёрнутый ворот туники. Старушка спрятала цепи и пластины под одежду, пока один только вид ожерелья — символа безмерной ответственности, — не пригнул её саму к земле.        Весь Итмурын жил на том, что выращивал тонны цветов круглый год. Яркие поля, как калейдоскоп, сменяли цвета и геометрические формы, зеленея, пестрея каждое в свой срок, выстреливали яркими бутонами, а затем налитые соками тяжёлые цветы падали в корзины, которые рядами встраивались на осиротевшую коричневую почву. Из цветов, стеблей и корней делали краски и ткани, ковры, розовое варенье, их заливали стеклом в качестве украшения, сушили и заплетали в хрупкие венки. Без денег, получаемых с цветущих полей, некому было бы платить сапожникам и пекарям, лавочникам и портным, и, стало быть, монстры вокруг города означали пустые чуланы и животы. Пустые испуганные глаза, злобу, растерянное бессилие.        «Так-то уже и про цитадель подумывают», — Бабуля Жапалак вышагивала по улицам почти неприлично торопливо для её возраста, часто здоровалась с лавочниками и прохожими, проливала на них свет доброй улыбки, но не спрашивала о делах. Дела шли не очень, незачем было лишний раз печалить людей. «Монстры стали заходить прямо в город, — рассказывала Тульки, когда старушка, поддавшись то ли печали, то ли тяжёлым раздумьям, замолкала. — Осмелели. Или озлобились. Не знаю, правда, может ли что-то такое стать ещё злобнее. Они даже детей грызут. Был мальчик, которого загрызли. Отца еле в дом затащили на следующую ночь, он мстить рвался. Страшно это. Они каждую ночь на одну или две улицы ближе. Их в окнах видят. У них глаза горят».       В Тарату, наверное, десять раз на дню жалели, что не возвели в своё время крепостные стены вокруг Итмурына. Дали слабину, хотелось им медленных пышных закатов, полосатой панорамы цветущих полей. Обошлись цитаделью. Теперь народ рвался в эту цитадель, как в последний приют, не думая о том, что люди в таком количестве — это не цветы, по вазам не расставить. Все дышат, едят, срут, всем надо где-то спать, где-то сесть и чем-то развлечься. К тому же, в тёмных лабиринтах цитадели иногда хаживали крысы. Кошка уже видела, что и в крыс иной раз вселялось страшное нечто.       Когда дело доходит до распила благ — различных, от бюджета до безопасности, — общественный совет и тарату города часто сходятся в жестокой битве, стенка на стенку, с острыми аргументами и противопоставлениями. Чаще всего драку затевали на открытом месте, где-нибудь в зале библиотеки или прямо на площади перед тарату.  Первый гений, посмевший бы предложить проект тарату без пространства вокруг, пошёл бы под суд как преступник. Щемящая ностальгия замурчала у Жылан в груди, от гомона общественного совета сразу стало хорошо и весело. «Устали уже все, — Бабуля Жапалак со знанием дела выбрала местечко на парапете высокого цветника, смахнула платочком пыль и присела. — Который день ругаются. После обеда страсти утихают, закат теперь всех нервирует. Но покуда солнце высоко, бьются насмерть». Кошка, разлёгшись на стопах Тульки в  тени парапета, принялась вылизывать лапы, походу цепляя шершавым языком ботинки девчушки.       УэкелетИтмурына носила отпечаток беспокойных ночей и плохого аппетита. Растрёпанная, утомлённая, она смотрела на представителей общественного совета исподлобья, тёмные круги под глазами зловеще подчёркивали красноту глаз. Она в тайне проклинала и их упрямство, и день, когда выдвинулась на свою почётную должность. Предел, за которым ещё хватало сил сохранять доброжелательности и соблюдать какие-то нравственные правила общения с гражданами, просвистел мимо этой женщины ещё пару дней назад, и с тех пор её полёт в пучину управленческого хаоса был неуправляем и безнадёжен. «Она старается», — Тульки пожимала плечами, в двухстах метрах от уэкелет, которая и не подозревала о столько высокой оценке от шестнадцатилетней нигилистки. Общественный совет тоже старался. Они требовали дауысов дежурить круглые сутки, требовали оборудовать цитадель для укрытия самых уязвимых горожан, требовали провести полное вооружение народа, требовали отчёты, анализ и статистику. Тульки, словно забывшись, улыбалась иногда лукаво, когда очередной представитель совета запрыгивал (или запрыгивала) на условную платформу — взятую из сквера скамейку, — и вновь выдвигал те же предложения, в сотый раз пережёвывая их обоснование. У мастера в руках и ложка будет смертельным оружием, бормотала Тульки, а нашим людям против монстров ни ножи, ни сабли не помогут, даже если научить ими пользоваться. Тульки  вполне беззлобно для подростка, но крепко верила, что вовсе не каждый вокруг достаточно умён, а если и умён, то не достаточно храбр. «Они часто так делают, — говорила она хмуро. — Придумают себе план в голове и борются за него до конца, при этом считают, будто отказаться от провальных вариантов это значит что-то там проиграть». Жылан, чья политическая жизнь началась очень рано, только качала головой, выражая бесконечное«ты себе даже не представляешь». Вовремя остановиться перед ямой, в которую с припрыжкой шёл по ошибке — этому многим следовало поучиться.        При соприкосновении рук Тульки к Жылан была особенно бережна, содранные ладони не зажили, корочка чувствовалась кожей, и девчушку это как-то особенно впечатляло, будто увидеть бога, а потом увидеть у него кровь. Тульки ничего не знала наверняка, ожерелья не видела, старушка ей не рассказала, но это невнимательным и поверхностным нужны были внешние символы власти, а не вдумчивым хитрым девчушкам. Не будучи представителем общественного совета, Жылан встала на скамейку с подозрительной уверенностью, вспорхнула даже, как будто приходилось ей говорить и перед большим количеством людей, и о более тяжёлых проблемах. Бабуля Жапалак заволновалась; до чего красивой была девушка, до чего сильной, и волосы-то, волосы красили прямо у неё в доме!       Жылан же злилась. Она была в том состоянии, когда всем кажется, что ничего не предвещало, а потом миг, помутнение, и оставалось только из-под завалов выползать. Негодование на трусость и зашоренность толкало изнутри, трясло, но надёжно сдерживалось рёберной клеткой. Уэкелет сначала не хотела слушать, но у тонкой розововолосой женщины через волнующееся море голов и голосов от неё оказались на редкость мощные лёгкие и поставленная дикция. Опыт речей в лагерях, когамдас и различных залах Жылан не подводил. Комендантский час, перебирала она, загибая пальчики, передвижение группами — то были трусливые, но действенные шаги, они не только доходы таверн и баров снижали, но и смертность. Но с таким же успехом можно было бы залезть по пояс в окно и оставить жопу торчащей снаружи. Полумеры губительны, когда ты знаешь, что надо жёстко решать вопрос, но на реальные жертвы не готов. Плохое всё равно происходит, просто медленнее, и ему не страшны разгневанные члены общественного совета, уставшие горожане и уэкелет, пытающаяся хотя бы себя удержать от распада, коль порядок в городе удержать не могла.        — И что ты предлагаешь? — уэкелет устала, энергии на вежливость в неё уже не хватало. Она упёрлась руками в бока, стоя на ногах не надёжнее, чем не закреплённый монумент. — На эту скамейку забираются с предложениями, видишь ли. Уважаемые люди открывают рот и дают альтернативу, а не критику.        Старческие ноздри затрепетали, вдох ужаса всё не прекращался.  Бабулю Жапалак накрыло негодование и страшные картины расправы. Кошка, повидавшая всякое на улицах цветочного города, лениво махнула хвостом и потёрлась о щёку старушку. Жылан имела кожу не только смуглую, но и упругую, даже прочную, во всех смыслах. Потеря контроля у других придавала спорам приятную откровенность, без шелухи около-выражений и намёков, и тогда Жыланстановилась более снисходительна. Люди, увы, были несовершенны. Зная причины, легче прощать. Тёплые объятия Бабули Жапалак чуть ослабли, кошка довольно расправила лапки.        — Бежать имеет смысл, только если ты бежишь к спасению. В случае, когда время или дистанция помогают тебе выиграть, — объясняла Жылан, терпение острым краем сверкало в каждой её черте. — От монстров спасения нет. И они всё равно смогут продержаться дольше вас. У людей всегда три выбора: бежать, драться и договориться. Первое вы пробовали, последнее невозможно. Осталось драться.       Некоторые истины, сколько ты их ни слушай, в полной мере понимаешь лишь испытав. От этого несчастья, свойственного человеческому уму, спасает только догма. Догма довлеет над человеком, как десять поколение предков, жмёт и жмёт, до паники, и её уже нет нужды понимать, можно лишь подчиняться. Дерись, если драка неизбежна — это догма. Интересы хищника и жертвы никогда не сходятся и редко меняются, Жылан это было очевидно, и от звонкой силы её голоса становилось очевидно и другим; словно кто-то протёр грязное стекло, и сквозь новую ясность забил солнечный свет. Помимо караульных на периферии города и наблюдателей в цитадели нужны были охотники. Охотникам в руки следовало дать острое оружие и достойную оплату за то, чем они рискуют. Монстров, несмотря на их извращённые повадки, легко вычислить: они оставляют след ярости, безумной злобы и боли. Иди за бессмысленным разрушением, и найдёшь монстра.        — Сидеть, спрятавшись, и надеяться, что беда пройдёт мимо — вот настоящее безумие, — Жылан мимолётно улыбнулась уэкелет; сначала выпорола её и прочих прилюдно, а затем улыбнулась, обескураживающим очарованием отбирая у них все способы тупой упорной защиты.       Тульки, впервые показавшись из-под своей опасливой маски, хлопала в ладоши, восхищённая и воодушевлённая, едва не полезшая в добровольцы-охотники. Бабуля Жапалак сунула ей нож в руки и отправила чистить яблоки на пирог, между делом отпуская снисходительные шутки про молодых и глупых и поглаживая голодную кошку. Охотники, впрочем, тоже в бой не рвались, стоял вопрос цены, команд, смен, Жылан, ещё сходя со скамейки, знала, что уэкелет придётся не спать ещё пару ночей, чтобы наладить работу, но можно было отдать им должное, всем представителям общественного совета и анакызметам из тарату: они не стали расходовать энергию на ненависть к ней за то, что она была права, а сразу перешли к делу. Медленно, мучительно медленно и неэффективно, как колёса по песку нерешительности, страхов и предрассудков. Даже мысли раздражали Жылан, она не садилась, переплетала розовые косы, смотрела в окно, на ночные огни, подчиняясь здравому смыслу и комендантскому часу. Бабуля Жапалак отрезала горячий пирог, отломала кусочек вилкой и с причмокиванием принялась нахваливать тесто. Жылан, оценившая прозорливость и жест, позволила себя накормить, кошка позволила ей себя погладить, и на рассвете, когда в голубой дымке проступили обтёсанные веками горы, Тульки долго мялась, прежде чем прижаться лбом к тыльной стороне её руки. Физическое прикосновение позволило ей убедиться, что Жылан не была сном, пусть и исчезала так же, оставив послевкусие огромного смысла и целеустремлённости, которые ни старушка, ни девчушка, ни тем более кошка не испытывали до этого дня.       Начав перебирать в уме возможных предателей, есть риск погрязнуть в горьком, беспомощном сомнении. Но след, который оставляет на душе совершённое зло, зудит, напоминает о себе непрестанно, от него не отмахнуться. Хочется знать, за что сделали больно. И кому мстить. Жылан правила лошадь от Итмурына с чувством, что она не то плохая мать, не то капризная женщина. Бросила город, как ребёнка в воду, выплывет или нет — вопрос естественного отбора. У неё отобрали государство, фигурально выражаясь, а потребность направлять и улучшать мироустройство выдрать из неё забыли. Да и вряд ли получилось бы это выдрать, солнце у неё на спине, веление сердца. Жылан, если бы у неё был равный ей враг, тоже пришла бы к мысли, что надо убить. Радикальные решения вносят ясность в жизнь. Из Итмурына пришлось уйти, радикально, чтобы не погрязнуть в решении городских проблем, чтобы не навязывать свою волю, не превращать людей в кукол на ниточках. Разум, едва не обернувшийся вокруг знакомой проблемы тарату, отпускал Итмурын неохотно, не прекращал деятельность, хоть по рукам себя бей, в самом деле, и от планов по организации патрулей Жылан скатилась к схемам другого рода — заговорам. Как оказалось, для каждого можно найти повод. Самый глупый повод, банальный, литературно-избитый повод. Намыс могла бы попытаться убить её из зависти, любой из жауапберов — из ненависти или по политическим и идеалистическим мотивам, служанок или охрану могли подкупить, а сенаторы… да хоть бы из гордости. И были ещё коргаушы. Жылан допускала даже обидную, холодящую мысль, что она не знала своего убийцу. Мысль холодила, потому что расширяла круг возможных предателей до масштабов, выходящих за пределы её власти, за границы государства и даже континента. Мало ли кто из соседей нашёл момент удачным. Что, если они тоже добывали страшные камни, блокировавшие эмпатию?       Лес окутывал Жылан и её невесёлые, по-змеиному приземлённые мысли огромным жарким свитером. Тропы вели через толстые петли ветвей, нехоженые, солнечными пятнами раскрашенные бесконечные тоннели. Старые обломанные слои древесины путались в новых сочных побегах, год за годом укладывая грудь земли. Прелый настил сминался под копытами кобылы, и где-то глубоко, под выдохом пыли хрустели веточки и сучья. Старые указатели — те, что уцелели, не сгнили под дождями, не были сточены червями, — Жылан отряхивала от налипшей грязи, срывала сухую старую и крепкую новую лозы. Плющ колол пальцы, Жылан, щурясь, разбирала надписи. Половина дороги казалась ей сном, который она видела давно и теперь не могла припомнить деталей. У Жылан не было карты, каждая развилка была своеобразной ставкой, игрой в подбрасывание монетки. Интуитивно, опираясь на осколки впечатлений, засевших глубоко в памяти, она выбирала верную дорогу.        За двадцать с лишним лет она впервые ехала по этой дороге одна.        Жылан вообще с трудом могла вспомнить, при каких обстоятельствах ей приходилось путешествовать в одиночку. Её, как драгоценность, или породистогодетёныша, всегда заворачивали в мягкие кульки, слои защиты и заботы, окружали кольцом слуг, свиты, сверстников. Находились наставники, незримо за ней приглядывавшие. Были друзья, отборные, с обострённым чувством верности и самопожертвования. А потом у Жылан появилась Аю, и она вообще никогда не чувствовала себя одинокой.        Скулы свело, заболело под языком. Горячим обдало глаза и нос. Жылан пришлось остановить лошадь, спешиться и, сев на землю, долго пережидать. Она сняла со спины арбалет, купленный на деньги торговца, и долго смотрела в лес. Глубокое дыхание напоминало ритм разбега. Толчок вверх и вперёд, с растяжкой, один, другой, третий, чтобы перемахнуть через пропасть горя. Или не перемахнуть.        Лес положил Жылан на голову большую тёплую руку. Невесомую, как солнечный луч. Пригладил по волосам, вздохнул гулко, покачивая могучими ветвями. Он был стократ её больше, старше, он знал, что горе проходит, что жизнь и смерть держатся за руки — нежно. Стало немного спокойнее.        Затем появился олень. Он был далеко. Яркий, как пламя, ломился через чащу. Раскидистые рога цепляли ветви, отростки, будто язычки пламени, танцевали, вспыхивали. Жылан смотрела на него удивлённо, не уверенная, что видела его здесь, что это она его видела, и что не было всё сном. Огненный след оставался на деревьях и гас, необожжённые листья качались на ветру. Олень был весь — огонь, огонь, запертый в изящных изгибах ног, в бочку массивной груди. Огонь бился внутри черепа, горел в глазах и на кончике хвоста. Волк, вышедший ему навстречу, был настоящий. Настоящей, во всяком случае, была его шкура, сидевшая на звере тесно. Она едва налезала на челюсти, топорщилась на загривке, бугры мышц тянулись на пружинящих лапах, вот-вот лопнут. Жылан подняла арбалет. Движение было уверенным, как рефлекс, лёгким, арбалет она покупала именно для этого, хотя всю дорогу, до Итмурына и после, ей лично не попался ни один монстр, как будто они обходили её стороной. Волк повернул к ней кривую, испачканную в кровавой пене морду. Уши торчком, красные глаза отчётливо буравят десятки метров леса между ними. Он развернулся затем весь, целясь, большая смертоносная туша. Но кинуться не успел. Опустив голову, праведно-злой и неумолимый, олень побежал. Огненные рога вонзились волку в бок, пламя вспыхнуло, жарко и жадно вгрызлось в шерсть. Раздался вой, жалостливый, горький, и тело волка, откинутое на несколько метров, обмякло, будто жизнь из него выпустили вместе с кровью, с воздухом, он скрючился, уменьшился, спрятались злые зубы. Вой стих, будто почудился. Что-то ещё горело в нём — злоба, ярость, бесцельность, — беззвучно погибало в огне.        А потом всё разом потухло.        Тёплая ладонь с головы исчезла.        — Похоже, мне нужен не арбалет, — Жылан растерянно опустила руку. Вернулась на лошадь, поехала дальше.       Лес оборвался, печально поредела поросль, и обнажился, точно язва на теле, древний замок. Изъеденные временем оспинно-больные камни ровной мозаикой, рыжей, коричневой и серой, выложили крепкие стены. Башенки гордо несли остроконечные колпаки крыш. Окна, одетые в пышные платья архивольтов, были черны от грязи. То, чтобы было внутри, от глаз надёжно скрывали витражи. В детстве это место казалось Жылан сказочной страной, огромным миром, в котором она могла бы легко потеряться, к когамдас замок стал милым, уютным местом, семейным гнездом. Теперь же, законсервированный, замок саднил на дне сердца, давил воспоминаниями, как всё, что нельзя вернуть.       Жылан отпустила лошадь пастись и пошла внутрь. Ключ от парадной двери лежал в щели над третьим камнем сверху. До него пришлось карабкаться по каменным подставкам для ваз. Барельеф хранителя-крокодила услужливо подставил шипастый хвост под ищущие пальцы, чтобы удобнее было держаться. Жылан подмигнула ему, спускаясь. Замок впустил в себя неохотно, со скрипом, будто неприветливый старик. Внутри крепкая мебель, пережившая три поколения детей, ветшала под белыми чехлами. Тусклая позолота перемигивалась с блеском глаз на портретах. Лица, меняя наряды и меняя тона, неуловимо походили чертами на Жылан, были по-змеиному милы. Птицы, навеки запертые в расписном потолке, кружили у винтовой лестницы, провожая её наверх.        Жылан зашла в свою спальню,  положила сумку и арбалет на обёрнутый в желтоватую робу трюмо. Чехол на диване хрустел пылью и старостью, Жылан сдёрнула его, пыль поднялась в воздух, песчаная буря в стакане, осела на пол вместе с чехлом. Вместе с шорохом ткани прекратились все звуки, в пустом старом замке тишина замерла на цыпочках, на грани жизни. Жылан скинула сапоги, села на диван в позу лотоса и глубоко, с наслаждением вздохнула. Она так давно не медитировала.         Туншыгу подъехала к замку практически в ночи, взмыленный конь под ней расходовал уже не силы даже, а жизнь, прилипшие к копытам листья походили на следы лап, оставленные на животном лесом, который, строптивый, не хотел никого пускать. На втором этаже замка затрещало, заскрипело, с визгом несмазанных петель распахнулось окно. Розововолосая, но узнаваемая, как собственные руки, как мать, Жылан посмотрела вниз на Туншыгу. Они встретились глазами.       — Это должна быть очень интересная история! — крикнула Туншыгу.       Жылан улыбнулась. То была хищная, змеиная улыбка. Такой улыбке не место было на портретах. Она обнажала океан готовой пролиться злобы, она была призраком тысяч злых морских демонов.        Туншыгу была в восторге. Она жаждала крови и мести, а её госпожа как раз была в настроении.