В один день, по отдельности, вместе

Горький дым клубами заполнял тоннели. Он нёс с собой звук — оборванный вдох, сжатое удушьем горло. Надсадный кашель и свист. Рудники горели. Пожар, судя по всему, начался на нижнем горизонте, но они заметили слишком поздно. Упустили момент, когда ещё можно было бороться, тушить, спасать себя и пожираемые пламенем шахты. Кирки побросали в тоннелях. А зря. Рабочие пожалели об этом немедленно. Увидели пока ещё чистый ствол шахты, путь наверх — и пожалели. Потому что другого конца, от пиков гор, от неба и чистого воздуха, спускались еки-аружан. Кто-то не защёлкнул до конца замок на связывавших еки-аружан цепях. В конце концов, замок расстегнулся совсем, отпустил, цепи ослабли. Непростительная халатность. Звероподобные байлады сорвали шоры с глаз. Они чуяли страх и дым, слабость тех, кто бил их и принуждал, и перестали бояться кнута. Лезть в рудники было как лезть демону в глотку, всегда опасно, и то, выживешь ты или нет, зависело от неукоснительного соблюдения правил. Рабочих защищал порядок и удача. Аю с лёгкой руки разрушила и то, и другое, пригласила хаос широким жестом. Выживет тот, кто выживет. Тунги-Улу крикам и дыму придал удивительно мало значения. Любовь к порядку особо не проявилась. Горит? Пусть горит. Всё сгорит. На кривом кинжале сошлись все его нерациональные, истеричные желания: убить Аю и сделать это чудовищно. Он так жил, фиксированными, всё заполняющими идеями. Тунги-Улу нужен был Аю живым. В идеале — с письмами от Азгыруша, которые если бешаный и хранил где-то, а не уничтожал сразу же после прочтения, искать следовало в бараках наверху. Поэтому стычка была напряжённой. Аю блокировала несколько выпадов, ушла от удара в горло. Отпечатки ног взбили пыль пещеры, рассыпались кругами. Тунги-Улу наступал рваными атаками. Примерялся беспокойно, по-животному, как будто не порезать Аю хотел, а откусить кусок. Она отступала широкими мягкими шагами. Ошибкой было дать ему понять, что она не намеривалась его убивать. Тунги-Улу бил злобно и веря в безнаказанность. Под ноги кидались, будто его союзники, хлам и свитки, тряпки, камни. Хриплые выдохи напоминали рычание. Пещера подхватывала их, разносила, выла и лаяла. Аю не нравился темп схватки. Он тоже больше напоминал хаос. Она атаковала Тунги-Улу несколько раз, метя по сухожилиям, оценила его реакцию. Осталась недовольна. Хаос в башке сутулого делал его опасно непредсказуемым. Вместо того, чтобы уклониться, он попытался сунуть кинжал ей под рёбра. Его крепкая грязная шея мелькнула у Аю перед глазами, уязвимое для быстрой смерти место. Аю среагировала, отвела его руку, встретила Тунги-Улу коленом. Он использовал свой вес и инерцию, чтобы лишить Аю равновесия и перебросить через себя. Подчиняясь потоку энергии, Аю вошла в этот акробатический трюк. Удар ногой в зажатый живот, кувырок через боль, она приземлилась на три конечности. Прямо перед носом оказался маслянистый край воды. Тунги-Улу напал со спины одним большим прыжком, и Аю, грязно выругавшись, снова пришлось танцевать под его нервную фальшивую дудку. Огонь в недрах рудников свирепел. Аю знала об этом и становилась беспокойной. Верёвки остались в сумке, а сумку у неё работяги отобрали. Аю рассматривала как подручные средства удар камнем по голове и разрезанные на куски шахтёрские одежды, валявшиеся всё той же кучей. На очередном сходе, под свист лезвий, Аю чётко поняла, что её руки были слабее, чем она рассчитывала. Плохой сон, плохая еда и огромная концентрация руды, которая буквально отравляли её изнутри, подтачивали силы Аю, что черви. Кончать сутулого надо было быстрее. Тунги-Улу, похоже, жал её к воде. — Что с озером? — спросила Аю. — Нырни, проверь. Может, всплывёшь живой. В это озеро несколько байлады ныряли. Не совсем слабые, ещё могли работать, если бить посильнее. Но все всплывали пузом кверху. И ни следа, представляешь? — Тунги-Улу расплылся в мерзкой, как протухшее мясо, улыбке. — Даже воды в глотке не было. — Прелесть какая, — Аю стёрла со лба пот. — Это твой запасной план? На случай, если кинжалом меня не убить? — Я развлекаюсь, шынайы. Как тебя убить, чем — мне без разницы. Процесс куда интереснее. Мужчины редко вызывали у Аю эмоции, но этот конкретный очень преуспел. — Мерзкая же ты тварь, — процедила она. Они огребли друг у друга по несколько незначительных ударов, дышать в пещере становилось тяжело. — Ха-ах, ты себя видела? — Тунги-Улу сплюнул кровь. На скуле у него наливался фиолетовый фингал. — Я постоянно это слышу. От идиотов. Ты считаешь меня мерзким? Пф, твои руки не чище моих. — Кто говорит о руках? Аю начинала злиться. Напряжение давило на виски. Она должна была нанести не смертельную рану, не напоровшись при этом на кинжал. Она должна была сохранить жизнь человеку, от которого её воротило больше, чем ото всех камней в этой пещере вместе взятых. Как уверен он был в своей правоте, слеп. Глаза, залепленные заблуждениями. Последний выпад Аю оставил Тунги-Улу с порезанным предплечьем, а её с раной на бедре. От потери подвижности спасли плотные комбинезон и слои карманов. К сожалению, сутулый кинжал тоже не выронил. Он с ненавистью посмотрел на порез. Ненавидел то ли боль, то ли уязвимое тело. А может и факт того, что Аю его достала. — Смешнее всего твои потуги кого-то спасти, — сказал он, глядя на неё исподлобья. Нахмурился, тёмная ненависть сверлила из впадин глазниц. — Ты слишком долго шла. Несколько недель назад я лично отправил два ящика камней в Орталык. Как думаешь, что он с их помощью сделал? Аю промолчала. Пещера вокруг неё на секунду содрогнулась, потемнела, сузилась до точки, в которой светлым пятном осталось лишь лицо Тунги-Улу. Аю вдохнула ещё глубже, разгоняя тьму. — В горах новостей ждут долго… — Тунги-Улу скалился, набок, болел, наверное, кровоподтёк на скуле. — Именно. Засунули ведь тебя в самую жопу этой страны. Сбродом из авантюристов и насильников помыкать. А ты так рад. — Разницы-то никакой. Ты для людей такая же, как я. Грязный зверь. Даже хуже. Предательница. Да, ты предательница. И смеешь мне тут носик поджимать. Сука. Матриарх, по сути, жадная до власти тупая баба, но с ножом на неё лезть? Азгыруш подробно рассказал, что ты сделала. Отбитая. — Ты же умеешь писать? — верхняя губа Аю приподнялась, обнажая острые резцы. — Как закончим, я отрежу тебе язык, и мы оставим его здесь. Шынайы всегда были лучшими. Но и лучший воин на своём пределе становится уязвим. Цели должны быть чёткими. Воин без цели — курица без головы. У Аю была цель: схватить Тунги-Улу живым, получить доказательства измены Азгыруша, остановить работу рудников. Аю эту цель потеряла. За усталостью, за злостью, за горьким вкусом слова «предатель». Она просто нападала, механически. Фокус сбился. Пот дрожал на ресницах, за вдохами не стало слышно мыслей. Аю едва его не убила. Вспомнила, что нельзя. Вернуться к Жылан она посмела бы только с чистыми руками, восстановленной репутацией. Положив Жылан всё к ногам. Аю остановила удар на полпути, не перерезала ему горло. А Тунги-Улу, воспользовавшись сбившимся ритмом, всадил кинжал ей в живот. — Ха! — заорал он с триумфом. Лезвие пробило кузнечный фартук, тонкую кофту, крепкий корсет мышц и врезалось в мягкие гладкие внутренности. Хлынула кровь. Тунги-Улу не отпускал ножны. Аю увидела его огромные, сумасшедшие глаза. Живот горел огнём, на живот она не смотрела. — Я же обещал, — сказал Тунги-Улу. Он давил на кинжал, он заставлял Аю пятиться. Будто на поводке-палке вёл. — Обещал, что твою судьбу я решу. Я решил! Он толкнул её. Аю глотнула напоследок задымлённый горький воздух. Пещера провернулась, оскалилась ей в глаза сталактитами. Аю со всплеском упала в озеро. Чёрная вода разошлась брызгами, обхватила её и потянула на дно. — Это было покушение, — говорит Жылан. Руки скрещены на груди, она смотрит на океан. — Они надеялись, что я утону. — Я выловила седло, — отвечает Аю. — Ремни были перетёрты камнем, чтобы выглядело, как разрыв. Но кожа новая, и место разрыва неверное. — Никому нельзя доверять. Меня позвали в Азаттын бырыккен жеры как делегата мира. Этот молодой человек, что предложил покататься на рептилиях, был очень мил, верно? Чем больше яда, тем больше мёда льют. Пора это принять. Предательство — это то, что делают люди. Никому нельзя доверять. Рептилии, те самые, драконы Азаттын бырыккен жеры кольцами вспенивают океанские волны. Ветер треплет волосы, пахнет солью и горячим песком. Туншыгу и Намыс ждут позади, держат коней. Жылан смотрит на них с новой надменностью. Предательство — это то, что делают люди. — А я? — спрашивает Аю. — Я могу тебя предать? Могу причинить тебе вред? Жылан смотри на океан. — Да, — отвечает она. — И это самое страшное. Аю достаёт нож из сапога, Жылан смотрит искоса, ждёт. — Держи, — говорит Аю. — Порань меня сейчас. В залог. Сразу отомсти за то, что я предам тебя и пораню в будущем. Раз ты так уверена, что я это сделаю. Жылан режет ей руку, правую ладонь. Жылан холодна, как рептилии в океане, плотно сжаты пухлые губки. Линия сердца набухает алой полосой, кровь выжидает, прежде чем заструиться вниз к локтю обильными ручьями. Останется шрам. У Аю их много. Лезвие останавливается, хотя есть ещё, что резать, и Жылан отбрасывает нож. Дрожит. Она прижимается к порезу губами, слизывает кровь, целует руку, целует запястье. Аю притягивает Жылан к себе, заглядывает ей в глаза, коротко сцеловывает кровь с её рта. — Я не предам тебя, — говорит она, горячечно, шёпот едва слышно за громом океана. — Я не хочу причинять тебе боль. Никогда. — Я тоже. Не хочу причинять тебе боль. Никогда снова. Аю закричала. Открыла рот и выпустила из себя смертельный ужас. Будь она в воде, на шее вздулись бы вены, напряглись мышцы, и пузыри воздуха, расщепляясь, устремились бы к поверхности. Но этого не произошло. Ничего не происходило. Тела не было в физическом смысле. Было лишь воспоминание о нём, двадцать пять лет памяти о движениях, ощущениях, о расстоянии и весе. Разум не мог от них отказаться, цеплялся, как за последний оплот реальности. «Люди так существуют». Аю была ничтожна. Этот факт она не чувствовал, но понимала, в отрыве от зрения и обоняния. Она была очень маленькой и очень незначительной, как песчинка на песке у океана Азаттын бырыккен жеры. Да и океан был ничтожен в сравнении с той, кто обратил своё внимание на Аю. Аю была ничтожна. Богиня была бесконечна. Не было ни дна, ни краёв, ни звуков. «Я боюсь, что не вернусь назад». Аю помнила боль от кинжала в животе. Ни на что не похожий жар. Сколько было у неё ран, сколько шрамов, всё, казалось, испытала, а колотый смертельный удар — впервые. Ей хотелось выть от горя. Она выла. «Хочешь вернуться?» «Да». «Я хочу покоя». Они потревожили её. Пробирались к её лежбищу через тонны породы, маленькие и надоедливые, пищали, покусывали. Их жадность раздражала её, их страх раздражал её. Выгребали из земли отравленные её сном камни. Богиня кричала, чтобы они убирались прочь, её крики обращалась духами ярости и гнева. Когда Богини требуют покоя, не уважать их волю смертельно опасно. Люди продолжали копать. Богиню никто не слышал, и только двудушные бесились, стонали, чуя её. Еки-аружан к озеру не подходили, но кто обращал внимание? «Ты уже по мою сторону». Богиня держала Аю в ладонях, у своих губ. Таково было впечатление. Ничтожность грозной шынайы, смертельно раненой шынайы, вызывала у Богини нежность. «Жаль». Аю рыдала. Боль разрывала её, боль и горе, беззвучные, сухие. Она так хотела вернуться к Жылан. «Теперь я слышу их крики». Рудники пылали, рабочие выбирались на поверхность, горели заживо, задыхались. «Ты сделала это. Мне нравится». «Стоило мне Жылан». «Стоило тебе жизни». «Это одно и то же». «Жизнь чудовищно мала. Но это для меня…». Богиня не ведала благодарности, но знала равновесие. За отданное воздастся. «Я могу вернуть тебя. Но за то, что я возьму смерть, я отягощу тебя». Аю помнила жар боли. Аю помнила, как билось сердца, когда она смотрела в глаза Жылан. Восхищение, поклонение, любовь. Хранить и защищать. «Чем отяготишь?» «Знанием». Ничтожная, Аю всё же была сильной. Сгусток воли, решимость, золотые доспехи на плечах. «Честный обмен», — согласилась Аю. Богиня рассмеялась. Это было словно ослепнуть от солнца, полной грудью вобрать летний ветер, почувствовать свободу. Как если бы радуга заструилась во тьме, обрисовывая контуры чего-то прекрасного и непостижимого. «Тебе — жизнь. Мне — покой». «Они не потревожат тебя больше». Аю дала обещание. Оно опустилось ей на грудь, будто кто-то вжал его в неё, оттиск сделал прямо на рёбрах. Возможно, золотом. А затем она услышала: «Живи. Храни. Защищай. И знай: твоя любовь умрёт раньше тебя». Аю открыла глаза. Зарычала — рёв вторил крови в жилых, отторжению смерти и горькому сопротивлению новой тяжести на сердце. Пузыри воздуха, расщепляясь, устремились к поверхности. Она ударила. Вода поддалась, туго ударила в ответ под руки. Шёпот Богини растворялся на грани между физическим и ментальным: «Познать меня — это тоже не пройдёт бесследно». Тунги-Улу бежал. Оставил барахло, оставил смачный след плевка у края озера и рванул к выходу. Злой триумф над поверженной сукой схлынул быстро, как и всякие иные приятные чувства в его жизни, снова остались злоба и голод, его вечные спутники. Услышав плеск, он остановился. Гримаса злобного пса заняла место лицо. Он сопротивлялся даже мысли. Происходившее не укладывалось в его представления о мире, о том, как должно было быть. Тунги-Улу обернулся, одним взглядом намереваясь разрушить наваждение. Озеро всегда было тихим. Оно обязано было быть тихим. Просто всплыл труп. Не больше, не меньше — так он думал. Ошибся. Аю выбралась из воды. Сначала на четвереньках, затем встала на колено. Ручьи стекали с её волос, с одежды; насыщалась и темнела пыль под ногами. Кинжал в животе мешал, Аю выдернула его и отбросила. Зияющая рана выцвела, побледнела и затянулась. Остались только рваные края одежд да свежие кровавые разводы на комбинезоне. — Не может быть, — Тунги-Улу ворочал языком, но сиплый лай остался в глотке. — Ты не можешь. Пошла вон. Аю провела рукой по волосам, убирая их с лица, выжимая воду. По выражению глаз, странно-ярких, жёлтых, стало понятно, что она считала, что могла всё. Коль она выбралась из этого озера, думал Тунги-Улу, то Азгыруш был прав. «Берегись Аю из Жерлеу. Какова бы ни была её цель, она раздавит тебя, если ты станешь на пути. Она шынайы, а их учат умирать, но доводить дело до конца. Убей, отделили голову от тела, сожги в разных местах. Пока она мыслит, её не остановить». Стряхнув воду с рук, Аю быстрыми шагами направилась к сутулому, и всё её мощное тело словно летело, набиралось энергии, будто впереди был прыжок через пропасть. Без сомнений, без лимитов. Тунги-Улу, к величайшему его ужасу, отказали ноги. — Вот сразу бы так, — фыркнула Аю, взваливая его, пластилинового и жалкого, себе на плечо. Она шагнула в тоннель, пошла на звуки и свет. Рудники уже превратилось в ту самую обитель демонов, до мельчайшего штриха повторяя поэтические обороты древних легенд. Крики и грохот раздавались из-за породы. Редкие факелы валялись на земле, их свет тускло пробивался через дым, который резал глотку и глаза. — Ты предпочтёшь сдохнуть в этих глубинах вдвоём или будешь показывать дорогу? Толстый грязный палец ткнул в сторону левого поворота. Тунги-Улу послушно висел башкой вниз. — Вот и чудно, — пробормотала Аю. — Это был предпоследний раз, когда я умирала. На ближайшие тридцать лет мне хватит. Впереди лежал долгий путь через тьму. Иногда Аю спотыкалась о тех, кто не смог выбраться, и поддержкой ей служили укреплённые стены тоннеля. Это было всё равно, что идти по натянутой верёвке, один конец которой уже был в огне. Вымоченные в озёрной воде тряпки они с Тунги-Улу повязали на лицо, но угар это мало останавливало. Сквозь пелену, на обманчивом расстоянии, проносились иссушенные смазанные тени — упорно пытавшиеся выжить люди. Они растворялись во тьме; откуда пришли, туда и вернулись. Пару раз, когда тени сталкивались, одна из них поглощала другую. Еки-аружан, наверное, узнавали кого-то, кто бил их кнутом. Пока мог, сутулый показывал дорогу; он напоминал уродливого ребёнка, так податлив и испуган он был. Аю начала узнавать тоннели ближе к поверхности. Здесь всё ещё горели факелы на стенах, и трупов под ногами было меньше, но ужасно остро ощущалась тонкая грань маячившей свободы и того ада, что оставался позади. Грань была прямо за пятками, преследовала по шагам. Тунги-Улу потерял сознание, Аю чувствовала его тяжесть вдвойне, от ломоты в плече и шее болела голова. Если бы она не тащила его наверх, она тащила бы всех остальных, всех, о кого спотыкалась и кто ещё дышал. Его туша напоминала ей о данном обещании. — Ай да я, — бормотала Аю, не прекращая идти, — ай да молодец. Профессиональная убийца. Мастер уничтожения. Жарамсыз может гордиться. Здесь не останется ни одного раба. Ни байлады, ни еки-аружан, этих страдальцев буйной природы, ни других нелюдей, рабов наживы и власти — никого не останется. У тех, кто выберется, огонь выжжет мысли, позволяющие подчиняться, бояться кнута и смерти или продавать себя. И ни один не вернётся. Клеть, в которой шахтёры спускались вглубь горы, болталась далеко наверху, в пятне солнечного света, затянутого мёртвенно-серой дымкой. Скинув Тунги-Улу на землю, Аю побрела к подъёмному механизму, разбираться в рычагах и узлах. Громыхая, клеть спускалась вниз, железо стонало, скрипело, шестерёнки смачно перемалывали грязную смазку. Не отрывая глаз от клети, Аю слушала эти мерзкие звуки и отстранённо замечала, как дрожала рука на рычаге. Оставалось совсем немного. В забеге финишная прямая — самая любимая её часть. Последний рывок стоил Аю дорого. Она закинула Тунги-Улу в клеть, запустила механизм в обратную сторону и на последнем дыхании побежала к шахте. Ухватилась руками за дверцу подъёмника, разбила колени о дно и, забравшись внутрь, легла на спину, рядом с бессознательным сутулым гадом, из-за которого всё это и происходило. Клеть раскачивалась на тросах, тросы горели, и под ногами не было видно ничего, кроме серой пропасти дыма. Аю смотрела на приближавшийся свет через мелкую сетку клети. Сетка ничем не напоминала ту, другую клетку, в которой Аю довелось побывать, но воспоминания вызывала неприятные. Аю была сильной. У сильных всегда одна и та же проблема — никто не протягивает тебе руку помощи. Аю привыкла, она всегда справлялась сама. А потом появились Тазажурек и Жарамсыз. И Айтолкын, которая, может, и не лезла за неё в драку, во всегда пыталась поддержать и дошла вместе с ней до этих самых рудников. Аю оставила их всех позади. Заставила держать дистанцию. Легче был биться со всем дерьмом в жизни один на один, а не переживать, что она упустит момент, и кто-то умрёт рядом с ней. Она лежала на горячем, грязном днище клети и готовилась к остатку пути. Вдыхала, кашляла, выдыхала, пока клеть поднималась вверх. Вытащить Тунги-Улу на себе, обыскать бараки, если их не разорили освободившиеся еки-аружан, и протащить себя и сутулого демона через весь Шарт до самого Орталыка. Клеть ударилась о верх шахты, громыхнула и накренилась. Аю и Тунги-Улу, будто яблоки в коробке, покатились к левому борту. По прямой, через решётку и пропастью в полшага, был выход из рудников. Тунги-Улу застонал, приходя в себя, заворочался, и Аю схватила его за шею. — Тихо, — приказала она, опасливо глядя по сторонам. Клеть раскачивалась. Раскачивалась, как что-то, висевшее на соплях. — Медленно. Открывай дверцу, и ползём. Медленно. Ты же можешь медленно, бешеный? Он бы, конечно, попытался её убить, если бы соображал яснее. Аю помогло это «если». Она была в том положение, когда условные шансы казались вполне приемлемыми. Ползком, шатаясь, будто вся гора болталась на горящих тросах, они выбрались из рудников. Позади на прощание оборвалось и полетело в пропасть нечто огромно. Летело и выдыхало с наслаждением, будто отходило ко сну. Возможно, Аю это только показалось. Они вышли на воздух. Начинался закат. Гора, точно дракон, выдыхала тонкие струйки дыма, и ветер уносил их в небо. Вокруг, точно стадо козлов спасалось от пумы, всё было перевёрнуто и затоптано, сломано, снесено и сбито в грязь. Забег был кончен. Аю жадно глотала свежий воздух и выкашливала лёгкие. Рядом, напоминая умирающую от старости собаку, загибался в кашле Тунги-Улу. Короткая трава приятно мялась под пальцами, живая, сочная. “Три, два, один”, — отсчитывала Аю, зелёные пятна оставались на пальцах. Красный горизонт изгибал хребет, горы стремительно темнели. Сейчас кто-то должен был хлопнуть в ладоши, и начался бы новый забег. Обратно. Ноги совершенно не держали. Это всё дым... — Вот она! — завизжали рядом, и у Аю заложило уши. По стоптанной сотнею ног дороге к ней бежали Айтолкын и Тазажурек. Налегке, без сумок, но с фляжками воды и безумной радостью на лицах. Будто это они сами только что вернулись с того света. — Ей нужна помощь, — тараторила Айтолкын, беря на себя тяжесть Аю. — Тазажурек, воды! — Красавица, я вор, а не посол мира… — бурчал тот, а смазливое личико никак не скрывало беспокойства. «Это я падаю? — думала Аю, оседая, хватаясь за руки Айтолкын, удивлённая, всё ещё уверенная в собственном могуществе. — Кажется, нужно отдохнуть. Немного. Посидеть». — Врежь ему по башке, — Тазажурек растерянно кружил вокруг сутулого чудища, присматривался, неуверенный, что же делать. Аю пила жадными глотками и сипела в перерывах: — Вон кусок балки лежит, выруби гада. Не убей только. Он мне нужен. — Помощь тебе нужна! — Айтолкын была в ужасе, в её ужас не верилось, как не верилось в ад, когда Аю была в аду. — Боже, Аю, сколько на тебе крови! И трясёшься. Ты трясёшься. Тазажурек, она трясётся! — Чудно! Значит, жива. — Что же делать, куда нам, не к лекарю же… Путь до Орталыка был долгим. Аю мысленно представляла себе карту, свою большую богатую страну. И всех коргаушей в ней. Азгыруш, рано или поздно, узнает о рудниках. — Есть одно место, — сказала она, наконец. — На время сойдёт. Там мы будем в безопасности. Тазажурек прицелился и смачно врезал Тунги-Улу по голове. — Допустим, — он фыркнул, откидывая балку. — Туда можно добраться на параплане? — Каком параплане?