В один день, по отдельности, вместе

 В парадную дверь родового замка постучали. Звук был уверенный, короткий, от него напрягся видавший разные эпохи и беды каменный проём. Замок понёс звук дальше. Залы и комнаты глотали его в замешательстве, возмущались такой банальности. Честное слово, как будто у них тут сруб из брёвен, а не несокрушимый образчик старинного зодчества. Стук в парадную дверь замка. Он был столь абсурден, что возникло сомнение, не снился ли пасмурный день, не снились ли спокойные часы раздумий. Жылан нахмурилась и, как была, босая, пошла открывать. Туншыгу уже ждала в парадной, с двумя короткими мечами. Жылан вскинула арбалет. Женщины обменялись взглядами. Туншыгу сняла засов и распахнула дверь. На пороге стояла Аю. Позади, с пасмурного неба на закутанный в туман тёмный лес накрапывал дождь. Капельки дождя были и на её лице: бледный лоб, лихорадочный румянец. Грудь вздымалась — верный признак дышащего, живого человека. Арбалет выпал у Жылан из рук. Аю приоткрыла губы, попыталась сказать — всё, разом, — но, кажется, забыла родной язык и все остальные, что учила когда-то. Ей показалось, что она рухнула со скалы. Всё это время бежала, бежала, сгребала ломанными пальцами пыль-волю в кулак, жила, боролась, бежала, и вот, в мгновение, оказалась у края и вылетела прямо в небо. Рёбра каменным каркасом сжали дыхание, застыли, сердце оборвалось и... полетело. Аю покачнулась, как от удара, и пошла; на заплетающихся ногах, оседая, падая, падая, и Жылан уже бежала навстречу, арбалет тоже падал, не коснулся пола, а она уже протягивала руки, словно от этого зависела жизнь. Словно. Если бы два огромных магнита развели однажды в разные стороны, на запад и на восток, и удерживали их веками, противясь притяжению, то так бы они и встретились в конце концов, с металлическим жадным звоном, оставив позади глубокие борозды-шрамы на лесах и полях; пропахав себе путь и по друзьям, и по врагам. Жылан и Аю вцепились друг в друга намертво. Аю потеряла сознание, но лишь тогда, когда медвежьи объятия сомкнулись вокруг Жылан. Вместе они опустились на пол, подчиняясь начатому паданию. Грохнул арбалет, грохнули они. Со звоном выпали из рук Туншыгу мечи. Лицо Жылан отражало беспредельное потрясение. Разлетелись на осколки маски. Осталась чистая, обезоруженная любовь. Голова Аю, знакомо-тяжёлая, легла Жылан на плечо. Тонкая, хрупка, обманчивая во всём, кроме силы, Жылан удержала Аю от удара, принимая на себя весь её вес. Прислонившись к двери плечом и боком, она держала Аю в объятиях, будто дитя, и гладила её по волосами, по щекам, безостановочно, и не могла насытиться касаниями. Жылан разглядывала лицо Аю, её спину, плечи, покрытые грязью ноги, краешек обветренных губ, шрам на её левом глазу, и думала, что в эту минуту исчерпала все благословения, на которые были способны Богини. Жылан никогда не молилась им, не просила, просить невозможного было бы мучительно, всё равно что ковырять ржавой надеждой рану, но каким-то образом то, чего она желала настолько сильно, что и признаваться себе в этом запрещала, оказалось у неё в руках. Ответ на мольбы, которых она никогда не произносила. Лёжа на ней ничком, в беспамятстве, Аю вцепилась в её платье и не разжимала пальцев. Жылан чувствовала её горячее тело, боль от швов, вслед за натянутой тканью впившихся в кожу, и ей хотелось ещё этой боли, и чтобы жар никогда не кончался, и она с ужасом поняла, что в груди у неё заходились запертые, неистовые рыдания. Она несколько месяцев жила с хронической тоской в сердце и тащила себя вперёд вопреки этой тоске. А теперь тоска исчезла. Жылан не обратила внимания, но в дверном проёме, кроме леса, неба и дождя, были ещё люди. — Надо её куда-нибудь уложить, — заговорили они. — Уважаемые и благородные особы, простите, что мы к вам из леса, но чую я, что тут все знакомы, поэтому ботинки не снимаю. — Эта женщина поразительна. Надо её опоить, чтобы она три дня спала не вставая. Я никогда не встречал людей с такой жизненной силой. Но сначала внесём в дом. Что ж она так резко рухнула-то… — А я наоборот, счастлив видеть, что она наконец-то упала. Начал сомневаться, что эта бабища человек вообще. — Я думаю, она… — точно ребёнок в незнакомом доме, рядом нерешительно переминалась девушка. — Да что ты болтаешь, помоги лучше! — Без проблем. Всё бросил и побежал. А бешеного кто держать будет? — Давайте мы с вами, если вы не против? — быкоподобный мужчина обратился с чем-то к Туншыгу. Словно табор, они привнесли с собой ажиотаж, гомон, бурную деятельность, а заодно и увесистые тюки и сумки. Необходимо было помочь женщинам подняться, запереть засов, разобраться, кто был кто, и, в конце концов, поесть и поспать по-человечески. Айтолкын покусывала губы, у неё нервно подрагивали пальцы, будто она боялась прикоснуться, боялась обжечься. Жарамсыз закатал рукава, приглашающе махнул черноволосой девушке, мол, давайте же, вместе, раз-два. Но ничего не случилось. Туншыгу, вместо помощи, подняла с пола мечи и понесла их обратно в гостиную, где спала. Удивлённо глядя ей вслед, Жарамсыз дал сигнал Айтолкын. Их руки потянулись к Аю. Но они оба, и даже Тазажурек, который просто разносил грязь по парадной, замерли от ужаса. Их глазам предстало нечто необъяснимо жуткое. Женщина, которую они не знали, белоголовая и тонкая, глядела на них зверем. Она обвила Аю, как огромная кобра; кольцо рук, кольцо ног, сгребла в охапку и прижала к груди. Жарамсызу показалось, будто маленькие острые зубы блеснули из-под губы, и он, этот огромный мужик, в котором тоже, по сути, сидел зверь, как-то без слов понял, что им всем только что пригрозили: тронешь — убью. — Не надо нервничать. Мы не причиним вреда, — Жарамсыз поднял руки в знак добрых намерений, бугры мышц под рваной одеждой плохо сочетались с мягким вкрадчивым тоном. — Просто поможем. Мы друзья Аю. “Яблоня в цвету”, вспомнил он. Вот эта женщина, это жадное, злобное существо? — Вон, — сказала Жылан. Будто ледяной крошкой хлестнула. Айтолкын стиснула зубы и стиснула голову, слёзы брызнули из глаз. Она попятилась, выполняя зазвеневший в голове приказ, пока не упёрлась лопатками в стену, но колючая волна отчуждения давила дальше. Тазажурек насупился, смотрел исподлобья, не верил; была бы шерсть — стояла бы дыбом. Им просто сложно было понять — они не знали. А женщина, которая привела их в чистый ужас, которая ускользала от вопросов здравого смысла, откуда-то взяла в своём изысканно-тонком теле силы на то, чтобы встать. Парадная дверь трещала, служа ей опорой. Женщина подхватила Аю под бёдра, будто заснувшего за играми ребёнка, неловким движением поправила её голову у себя на плече, и пошла к лестнице. Её лицо не показывалось из-за широких плеч Аю, и вряд ли она видела пол под ногами. Но она шла. Медленно, ступень за ступенью, она поднималась наверх, и каждое её движение — безумное, сосредоточенное напряжение мышц, — источало совершенно неясное спокойствие. Будто она готова была идти так всегда и была бы этим довольна. Своя ноша не тянет. — Как вы относитесь к крольчатине? — в парадную вернулась Туншыгу. Скрестила руки на груди, не пряча увитую змеями кожу. Но взгляд у Туншыгу был по-хозяйски серьёзный, пересчитывающий. Прикидывала число стульев и вилок. — Мясо кролика хорошо идёт с ореховым соусом и объяснениями. Айтолкын и Жарамсыз обменялись косыми взглядами. — Аю постучала в дверь шутки ради, — прошептала девушка. Слова едва не сталкивались, так быстро она говорила. — Здесь никого не должно было быть. Так ли это место безопасно? Ты посмотри на эту бледную, чисто змей морской. Жарамсыз по-доброму вскинул густые, проседью посыпанные брови. — Плохие люди не предлагают мясо. Терпение Туншыгу было вещью редкой, не на всех хватало. Она сказала: — Если вы предпочтёте ночевать в лесу, воля ваша. Я запру за вами дверь. Тазажурек фыркнул, распускаясь во всех ему доступных формах. Откинул пряди со лба, подбоченился. — Мне две тарелки объяснений, пожалуйста, — заявил он. — Но с хлебом. И, раз уж мы начали разговаривать, куда я могу подконвойного привязать? На коротком поводке из грубых верёвок, который держал Тазажурек, сидел сутулый управитель рудников. Сверля Туншыгу безумными глазами, он яростнее впился зубами в кляп. Кляп был сделан из той же верёвки, уже порядком измочаленной. Туншыгу оглядела его с ног до головы, не особо впечатлённая. — В подвале есть старый изолятор, — прикинула она. — В стену вбиты кольца. — Великолепно! — Но сначала кролики. Кляп придётся вытащить. Я хочу услышать все версии, раз уж Аю из Жерлеу посчитала, что нормально было привести вас всех под эту крышу. — И что же особенного в этой крыше? Я никогда не видела настоящих замков. Ну, если не считать крепостных стен некоторых портов… — Айтолкын встрепенулась и сразу же одёрнула себя за расплескавшиеся дружелюбие и любопытство. — Небось, гнездо давно вымершего рода. Взгляд Туншыгу был красноречив, как продолжительный хруст костей. — Подробности вам Аю сама расскажет. Жылан, может быть, и уволокла любовь всей своей жизни в логово, но судьба остальных всё ещё состояла из условий. Кожа — как книга. Жизнь пишет на ней историю. Жылан опустила руки в фарфоровый чан. Белый тончайший хлопок, словно медуза, вздулся на поверхности воды, скользнул по пальцам. Жылан выловила тряпочку, отжала. Вода заплескалась. Во взволнованном отражении неразборчивый силуэт комнаты — цвета, свечи. Капли бежали из кулака, отсчитывали секунды. Жылан сворачивала хлопок осторожно, он едва не расползался под пальцами, такой был тонкий. Дыхание ложилось на ткань ещё одним слоем. В камине, покрываясь копотью, стояло ведро воды. Жылан часто вставала, подливала кипяток в чан. Затем возвращалась к постели, полоскала тряпочку и обтирала Аю чистой водой. С головы до ног. Она сделала это уже дважды, извела воды больше, чем было бы разумно, и вот, обтирала тело Аю в третий раз. Водила пальцами по старым шрамам. Она их все помнила. Их глубину, рельеф, их форму, и их историю тоже. Не нарисовала бы их по памяти, конечно, но сразу почувствовала бы, если бы один исчез. Как скол на чашке, которую держишь в руках каждый день. Хлопок казался Жылан недостаточно мягким. Она вела тряпочкой по коже, едва касаясь, и слабый влажный след мерцал, будто свет тихонько целовал Аю плечи. Свечи капризничали, покусывали вечерние тени, танец света играл с очертаниями крепких мускулов. Новых шрамов было много. Розоватые по сравнению со старыми, они выдавали чувствительность, пугающую уязвимость. Как новые главы, шрамы рассказывали Жылан историю, которая происходила без неё. Она проводила по ним тканью, затем касалась губами, дула тихонько, но шрамы, конечно же, не исчезали. Жылан думала, что каждый шрам был следом от боли, за каждым стояло страдание, насилие, и целовала их ещё раз. Сожаление было в каждом поцелуе, испарялось с кожи Аю вместе с водой. Осторожные движения: за ушами, по шее, по дугам бровей, умывая лицо; по плечам и груди, по всем впадинам, по рукам и ладоням, заботливо обтирая каждый палец. «И где же ты была?» — спрашивала Жылан, хмурясь от расстройства и уколов злобы. На животе у Аю, чуть выше пупка, был короткий, слегка расширяющийся в центре шрам. Светлое, не розовое веретено. Стало быть, старый, но Жылан его не помнила. Не порез или тупой удар, а проникающая рана, глубокая. Лезвие глубоко в животе — это приглашение смерти, долгой и подгнивающей. Жылан прижалась к животу Аю лбом, ощущая пульсацию крови в ней, вместе с её дыханием опускаясь и поднимаясь. Жилки бились под кожей, мерным пульсом по пятьдесят пять ударов в минуту повторяли Жылан: вот она, Аю, живая, с тобой, навсегда. И под этот речитатив Жылан заснула, внутренне удивляясь, как целое государство могло опустеть для неё без одной-единственной Аю. Аю вернулась к ней. Нет, иначе: Аю всегда была рядом, никогда не оставляла её в мыслях, снилась ей, а затем, пройдя воду, огонь и железо, вернулась к ней. Каким-то образом это меняло абсолютно всё. Свет бесстыдно бил в окна. Пахло тёплым полднем. Когда так пахнет, трудно представить войну или голод, хотя очень легко и расслабленно можно замыслить зло. Лес за витражом танцевал с ветром; качались кроны, шелестел пышный подол зелёной юбки. Дверь в покои была решительно заперта, неподступна даже, её подпирало кресло из цельных кусков дерева. Угли в камине давно остыли. Поверх смятых простыней на широкой постели лежали двое — тесно сплетённые противоположности. Аю обхватила Жылан коконом. Сгребла в охапку, уложила голову себе на предплечье, заперла в решётке рук и полу-согнутых ног. Защищённость была предельной, и Аю со спокойствием и довольством играла белыми волосами. Перебирала локоны, массажными движениями зарывалась в них пальцами, и, так же перебирая воспоминания, не помнила, когда приходилось ещё к кому-то так прикасаться. Проснувшись, Жылан естественно заглянула Аю в лицо — и успела. Увидела её наивный, беззащитный, преданный взгляд. Такая обнажённость натуры бывает только если думаешь, что никто не смотрит. Аю заметила движение, моргнула, и взгляд исчез. «Ну, вот и свиделись», — Жылан улыбнулась, змеёй потянулась к Аю, ложась на неё голым телом. Аю приподнялась на подушках, обхватила Жылан за талию. Дверь была заперта, танцевал лес. «Удивительно, — сложив руки на её груди, Жылан смотрела Аю в глаза, — я столько всего хотела тебе сказать, каждую ночь и день представляла, что скажу, а теперь ни единой мысли в голову не приходит». Аю попыталась улыбнуться в ответ, но не вышло, и как-то болезненно свело под ушами, будто схватили за горло. Жылан начала понимать, глаза сузились в подозрительном прищуре. — Я не слышу тебя, — сказала Аю. От повисшей тишины заложило уши. Они с Айтолкын заметили неладное, когда им на парапланах, выдранных Тазажуреком у сумасшедшей извозчицы Анамкуан, удалось спуститься с Шыгыбийк. В ходе отчаянного манёвра Аю чуть не угробила себя и Тунги-Улу; параплан только грубым словом да молитвами выдержал их вес, а нервному сутулому ублюдку за лишние дёргания мстил неровным полётом. Предгорья были на значительном удалении от рудников, встретившая их Анамкуан и Айтолкын могли общаться друг с другом мыслями, но Аю, как оказалось, нет. Она не слышала, не чувствовала, не могла передать мысли. Аю сразу поняла, как мужчины распознают, что вокруг них женщины разговаривают при помощи эмпатии. Все молчат, а язык тела и мимика меняются — как будто ты глухой в театре. От Аю исходила лишь слабая аура, дававшая понять, что та была живой — но не более; как дерево или как птица. Среди женщин встречались и такие, чей уровень эмпатии был совсем низким, и их силы хватало разве что на мысленный разговор с кем-то из членов семьи или женщинами, находившимися в той же комнате. На совещаниях, собраниях с сенаторами они могли разве что присоединять свою мысль к чужим, чтобы усиливать общую идею. Разумеется, если были согласны хоть с одним из голосов большинства. Потерять эмпатию совсем, ещё и в зрелом возрасте, было немыслимо, трагично. Эмпатия — это способ мироощущения, как слух или осязание. Аю ждала. Смотрела на Жылан и пыталась уловить первый след сожаления и скорби на её лице, удар жалости под дых. — Ну, значит, придётся всё говорить вслух, — сказала Жылан. Подняла руку, провела кончиком пальца Аю по губам. Обветренные, тонкие… — Или руками. Чувства, пожалуй, я могу и руками передать. Аю обхватила её палец зубами, очень нежно, и проговорила: — Можно совмещать. Язык её был тёплым и мокрым. Поцелуи — тоже. Это был долгий, обнажённый разговор. Неторопливо произносились слова, медленно двигались руки. У Аю что любовь, что секс превращались в поклонение. Касаясь, обнимая, гладя, она не опустошала, а переполняла, и от её любви у Жылан кружилась голова — как на высоте. Истории Аю были задорными, о драках или о дураках, она ласкала ноги Жылан, гладила её по спине, мяла, целовала, слушала её смех, но отвлекалась, голос сходил на нет, и Жылан выгибалась в пояснице вслед за её пальцами и просила: — А-а-аю… Впрочем, не просьба это была. Аю оглаживала смуглые ягодицы, подтягивала Жылан к себе, и делала так, как той нравилось. То есть, по-своему. Внутри Жылан была жаркой и мокрой, сок тёк по бёдрам, и пальцы скользили легко. Жылан дышала быстро, глубоко, и Аю, держа её, изнутри чувствовала, как сжимались мышцы. Спасибо Богиням за чуткие длинные пальцы. Жылан стонала и кричала, сжимала измятые простыни, словно край скалы, вот-вот сорвётся, Аю переворачивала её, поцелуями глотала её крики, и просила: держись за меня, кусай меня, царапай меня, всё, что угодно — меня. Жылан кончала, крепко сжимая Аю в объятиях, и не отпускала её, даже обмякнув без сил. В расслабленной неге переплетались пальцы, по плечам и коленям сыпались поцелуи. Дорвавшись, наконец, до того, что больше всего хотела, Аю была ненасытна. — Ты в курсе, что мы обе мертвы? — сказала Жылан, гладя её по голове. Голос шынайы был глухим, горячее дыхание обдало живот: — Официально? — Я — нет. — Тогда всё нормально. А кто тебя убил? — Пока не известно. Аю не ответила. Просто запомнила, как задачу на будущее. Минуты утекали десятками, змея оборачивалась вокруг медведицы, и всё начиналось по новой. Перед Аю всегда было сложно опуститься на колени. Она волновалась. Будто для Жылан было унизительно слезть с кровати, прижаться щекой к её бедру. Как по мнению Жылан, Аю выказывала провоцирующую наивность. Для таких, как они, исколотых золотом, только и требующих от себя и друг от друга «Живи выше, сильнее, больше!» едва ли нашлось бы что-то, способное действительно унизить. Жылан раздвигала Аю ноги, заглядывала в глаза и, дразня, медленно вела языком по бедру до жаждущего, горячего нутра. Как Аю принимала ласки! Жылан управляла целой страной, но по-настоящему всемогущей и любимой чувствовала себя, стоя перед Аю на коленях, вылизывая самые чувствительные её места. Задыхаясь, Аю обращалась к какой-то Богине, кусала пальцы, прижимала ладони к глазам — и желала ещё. Богохульство? — Я не слышу тебя, — напомнила Жылан, обнимая её бедро. И Аю начала говорить свои мысли вслух. У Жылан, бедной, сжалось от любви сердце, а от похоти затряслись колени. Насыщение друг другом было краткосрочным. Экстаз ревел в крови, переполнял, казалось, превосходил пределы и разливался, и только за полным крахом следовало расслабление. Желание отступало, но чудился грохот — сердце в ушах, — волна набирала силы, и Жылан и Аю накрывало опять. — Секс — это обмен жидкостями, — изрекла Жылан, разглядывая полог кровати. Аю лежала к ней валетом. Влажные ноги, свой и чужой пот, подсохшая слюна, смазка, ничего не разобрать да и не надо в переплетении тел. — А любовь — циркуляция душевного наполнения между людьми. — Заучивать твою поэзию будем, или мне поискать бумагу в этом старом замке? — Это только для тебя, Аю. — Я счастлива. И, знаешь, кажется, именно в данное мгновение я счастлива абсолютно. Потому что ты со мной. Лениво и томно, Жылан подползла к лицу Аю и нависла над ней, целуя коротко, нежно. — Опять, — пожаловалась она, прижалась промежностью к бедру Аю. — Я начинаю подозревать, что горы с тобой что-то сделали. Разве так всегда было? Чтобы мы не могли остановиться… — Мы можем, — Аю обняла её за талию; простое движение, а столько радости. — Но не хотим. Возможно, за два месяца разлуки они отвыкли от этой тяги друг к другу, тяги, которая была всегда и всегда будет. Не виделись так возмутительно долго, что не смотрели больше ни на что вокруг. За дверью, тихая, почти мёртвая, дежурила Туншыгу. Сев на пол у стены, смотрела через узкий коридор на запертый замок. Расчёсывала пальцами чёрные волосы. В конце коридора появлялась тень, теряла решительность, исчезала на лестнице. Через полчаса возвращалась. Замок казался огромным — в сравнении с маленьким одиночеством, — он был чужим, не поддерживал, не сопереживал, его самого когда-то бросили, и только одна комната в нём была по-настоящему тёплой. Айтолкын тянуло к этой комнате, как якорь по дну. «Из-за чего плачешь?» — спросила она, бесшумно садясь рядом с Туншыгу. «От счастья, — слёзы катились по щекам, крупные и частые, на губах Туншыгу было солоно. — Счастлива за подругу». Они смотрели на запертую дверь вместе. «Да, — согласилась Айтолкын, тихонько хлюпнула носом. — Я тоже счастлива за Аю». На приглашение открытого окна заглянул ветер. Приятно обдувал щёки, играл лёгкими прядками. Сложив руки на подоконнике, уложив на них головы, Аю и Жылан смотрели на лес. — Я сразу подумала, что твоё пребывание в этом замке без шумной свиты как минимум странно, — протянула Аю. — Кто вообще оставит матриарха в покое при жизни? — Никто, — отвела Жылан, усмехаясь. — Да. Огромная конкуренция за внимание, — Аю зажмурилась, Жылан протянула к ней руки, подцепила короткий завиток отросших волос над ухом. — Тот переворот, что был предотвращён накануне... Ты не спрашиваешь ничего о моём нападении. Значит, что уже всё выяснила сама. Ты ведь вывела своего отца из тени? — Вывела, — подтвердила Жылан. — Отдала под следствие. Попытки захвата власти было бы достаточно для приговора, но доказательства его причастности к рудникам тоже нашлись. Внизу, на поле вокруг замка волновались дикие травы. Склоняли головы вслед ветру, выпрямлялись, снова кланялись. — Жылан, — сказала Аю, — я накинулась на твоего отца с кинжалом не из-за рудников. Ни одна из сцен, что Аю себе представляла, не походила на то, как в действительности пришлось объясняться с Жылан. Ни суда, ни свидетелей, и лежать в ногах, отдаваясь на милость, не пришлось. Оказалось обыденнее и тяжелее. Аю знала, что Жылан могла встретить удар, что она была сильной и предпочитала правду другим вариантам, но причинять боль тому, кого любишь, всё равно что втыкать грудью обоюдоострую иглу. Азгыруш убил Жаркырау; свою жену, мать Жылан, матриарха. Смерть Жаркырау была чем-то вроде стрелы, пронёсшейся над самой головой. Она заставила Аю остро и тревожно ощутить уязвимость Жылан. Охраняемый дворец, самые важные покои в нём, сильная, стойка женщина — и просто не проснулась утром. Аю не могла понять такую смерть, пришедшую без ножа, без крика, без каньонов морщин. Она возвращалась в покои матриарха несколько раз, пользовалась положением и трепетным ужасом, внушаемым званием шынайы, осматривая всё, щупая, думая. После коргау ни одного пыльного предмета не осталось, но Аю не успокаивалась. Загадка была как зуд. Недовольная служанка прибиралась, меняла бельё, складывала вещи в сундуки и поглядывала на Аю тайком, будто на надоедливую муху. Или — мысль промелькнула у Аю в голову вспышкой света, — как муха на паука. Инстинкты в шынайы тренируют в первую очередь. Аю схватила служанку за горло, ласково, чётко, и у служанки тоже обострилось чувство уязвимости. Мысленные образы, что она показала, менялись сбивчиво, прямо как сдавленное дыхание, но Аю поняла. Азгыруш ночью выходил из покоев; в оговореном месте остался пустой бутылёк; служанка тщательно мыла руки, чтобы яд не остался на коже. — А он обнимал тебя всё это время, — Аю пожала плечами. Женщины сидели на подоконнике, свесив босые ноги вниз. — Я заперла служанку в покоях. Такая она была, розовощёкая, с родинкой под глазом, ходила ещё смешно, будто левая у неё тяжелее правой… Не важно. Заперла и понеслась к тебе. Мне тогда казалось, что самым важным было убрать… твоего отца от тебя. Жылан набрала в грудь воздуха, много, как если бы нужно было крикнуть что-то далеко-далеко, чтобы на небе услышали, но секунды тянулись, пространство вокруг наполнялось пустотой невысказанных слов, и Жылан просто выдохнула, так ничего и не сказав. Пространство снова стало обычным, поле перед замком, тёплое плечо Аю рядом. Жылан помнила служанку с кривоватой походкой, но не помнила, когда видела её в последний раз. Вышла ли та из покоев живой? — Отец покончил с собой. Я узнала об этом позже, когда была уже далеко от Орталыка. Так что список его грехов ценен лишь тем, что объясняет, почему произошли те или иные события. — О, — Аю смотрела на свои ноги, от них до земли была пара десятков метров. Они протоптали Шарт по диагонали, чтобы доказать вину человека, который к тому моменту был уже мёртв. — Мне жаль. — Да, мне тоже, — Жылан запрокинула голову, усмехаясь. Её судьба свернула на этот путь довольно резко. Теперь, куда бы ни шла, как бы далеко ни забиралась, Жылан сопровождало слово «жаль». Солнце опаляет землю, одни цветы растут, другие чахнут, и про вторые солнце думает «жаль». — Это даже хорошо, что меня пытались убить. Появилось время отдохнуть от интриг и предательств. От её равнодушного тона Аю стало не по себе. Что-то было потушено, похоронено, закопано глубоко-глубоко, чтобы не болело. — Эй, прекрати, — потребовала она. Перекинула одну ногу, седлая подоконник, придвинулась к Жылан. Настойчивая, не хуже ластящегося зверя, поймала её взгляд. — То, что ты устала, не значит, что ты не справляешься. Жёлтые глаза Аю всегда гипнотизировали Жылан, даром, что это она была из них двоих змеёй. Иссечённая шрамами рука коснулась её груди, тяжесть ожерелья будто бы убавилась. — Эти цепи у тебя на шее ещё не значат, что ты обречена стать такой же, как другие правители. Жить в грязи политических дрязг и страхов, — сказала Аю. — Ты самое прекрасное, что есть в моей жизни. Ты как солнце. Моя золотая кобра; ты умнее, хитрее, Богини тебя любят. Люди слабые и их страстишки убивают их. Их интриги, ты же видишь, убивают их самих, а не тебя. Ты сильнее всего этого. И я всегда буду защищать тебя. Если хочешь, я возьму всю твою боль на себя. Летнее солнце грело старые камни замка, рыже-серые стены казались пёстрыми и радостными. Ожерелье на ладони Аю загадочно блестело, редко отбивая слепящие блики в небо, и будто бы насыщались цветом золотые татуировки на обнажённой коже. Им ещё многое надо было обсудить: сутулого сумасшедшего, который всё же мог быть полезен, торговлю байлады, новых друзей Аю, предателей Жылан, её план — который наверняка уже был. Надо было шевелиться, снова идти, побеждать кого-то, и желудок так некстати подводило от голода, и где-то в сундуках должна же была быть приличная одежда. Аю держала ожерелье матриарха на ладони, гладила пальцем по пластинкам, и в сравнении с тем, что она могла снова быть рядом с Жылан, даже зверский голод не имел значения. Она была непобедимой армией одного человека. — Если ты ещё раз покинешь меня, — проговорила Жылан, — я убью тебя. — Будь добра, — согласилась Аю. — Я второй раз такого не вынесу.