В один день, по отдельности, вместе

 Волка, говорят, ноги кормят, пирата — паруса. Им одним на море не было равных в навигации и судовом деле. Да, подлые, да, воры и убийцы, однако по части командных усилий и судоходного мастерства пиратов нельзя было превзойти. Кто чем живёт, тот в том и мастер. Капитан Тегин гордился свой командой. Прямо не говорил, но гордился, его кошачье скуластое лицо смягчилось при виде их слаженных усилий, хотя матросы кривлялись и стискивали зубы от проклятой изматывающей рутины. Часто в их плаваниях корабль шёл наперегонки с луной. Напряжённый темп погонь и состязаний со штормами изматывал команду, но он же давал ощущение силы и объёма, делал их одним страшным «мы», которое было способно на многое и с которым нужно было считаться.  Но новое их путешествие больше походило на лихорадочный бред.  Девчонку, которая развела капитана на спор Удачи, звали Айтолкын из Ракым-Сарай, и она, будь прокляты её потомки до седьмого колена, оказалась не просто какой-то юнгой, отбившейся от своих, а потомственной пираткой, родившейся под парусом. Таких, говорят, в колыбели навещают морские демоны, вкладывая в их души беспокойство океана. Сильные или слабые, все родившиеся под парусом безрассудны.  На борту не может быть двух капитанов, как не может быть двух ветров. Айтолкын не пыталась управлять кораблём, но этот её большой не затыкающийся рот производил на Тегина эффект, сравнимый с тем, что испытываешь, влетая в центр поножовщины. Она регулярно взвинчивала его, провацировала, и все её высказывания, витиеватые и предельно личные, заканчивались одним: мы спешим, корабль может и должен идти быстрее. Лови течение, бери южное дыхание парусами.  Айтолкын не была сильной, не такой, как Аю, например, или Туншыгу, но она умела выносить мозг. Жылан этим пользовалась. Сама Жылан часами сидела в кают-компании, уйдя в глубокую, мощную, как прилив, медитацию. Аю караулила по ту сторону двери, загорая под морским солнцем, Туншыгу наблюдала по эту. Флёр загадочности — тревожной, как слепящий свет, — не спадал со всей группы, но благодаря Айтолкын пираты в принципе были слишком заняты, чтобы думать о них или ненавидеть их: из брига выжимали всё, на что он был способен.  Якорь бросили утром следующего дня. Жарамсыз, прежде чем спуститься в шлюпку, тщательно проверил походную сумку. Тазажурек, предельно независимый с виду, поглядывал в сторону берега едва ли не с вожделением.  — Мальчишка-то совсем сухопутный, — усмехались матросы, но усмехались аккуратно. Лошадь хороша на суше, дельфин — в воде, а ворон Дана — в небе.  Спуском руководил сам капитан, хотя ему, вроде бы, было не по чину, и всё шло слажено. Оркестр не сыграл бы лучше. Вокруг Жылан любая работа на корабле, выполненная на десять из пяти, выглядела чем-то само собой разумеющимся. Женщина воспринимала труд команды обыденно, как придворный этикет, утренний распорядок или речное течение, и даже в голову не приходило, что она не знала в действительности, как всё было устроено и каких усилий морякам стоило.  Растрёпанная морским ветром и от этого ещё более красивая, Жылан наставляла Жарамсыза:  — Сначала к жауапберу с главным письмом. Он квартируется в Орманшети, если не в столице. Скажешь те слова, которым я вас научила, иначе на порог не пустят. Отдашь ему также стопку для дауысов. На карте я отметила города, куда вам нужно отправиться лично. Передадите мои письма каждому из уэкелетов. В руки. Пусть прочтут при вас.  Жарамсыз был раза в три больше Жылан, не утратил ни бандитской ауры за эти месяцы, ни грозного лица. Стоял перед ней, тоже немного белый — от седины, — и необычайно собранный. Опустив голову, он внимательно ловил слова, будто клялся когда-либо ей служить, будто должен за что-то отвечать, хотя нет, ничего он не должен, и их с Жылан контраст был до боли трогателен.  — А этого кому передать? — Тазажурек, раздражённый и ревнивый, кивком указал на Тунги-Улу. — Я надеюсь, это не обуза мне теперь на всю жизнь в качестве награды? При всей широте моего честного сердца, увольте.  — Сразу в Орманшети скинем, — сказал Жарамсыз. Попытался успокоить одним тоном, взглядом. Не любил он, когда Тазажурек волновался. — Знающие люди будут с ним разговаривать, нам больше не придётся.  Сжатые губы и нежелание смотреть в лицо. Тазажурек отмахнулся. — Отлично, всё. Садись в лодку, старик. Мне уже порядком поднадоело это приключение. Шатаемся с тобой по всему Шарту, спим по камням да лавкам. Веселье, тоже мне… — Твой друг, кажется, расстроен, — Жылан посмотрела на Аю из-под ресниц. — Он тебе ещё нужен, или оставишь как есть? Верующий выполнит мои поручения в любом случае. Вор, никому не нужный ребёнок, закапывающий трупы за ничего не ведающим праведником. Парнишка, который поджёг улицу и вытащил Аю из клетки, который потащился с нею в горы.  — Эй, — Аю догнала его в пару шагов, приобняла за плечо, — мы ещё встретимся, — сказала она, глядя ему в лицо. — Матриархат огромен, и дороги у нас разные, но ты знаешь моё имя, и старик твой тоже, а этого достаточно, чтобы сесть за один стол однажды. Я не забуду тебя, Тазажурек из Шабындыктагы-ауыл. Его хватка на её руке была крепкой, почти отчаянной, как и надежда в распахнутых, мальчишеских ещё, глазах:  — Не забывай. — Не понимаю, — кок, прислонившись по своему обыкновению к косяку, с хрустом пожёвывал яблоко и смотрел на поработителей их корабля. — Зачем они это делают? Это какие-то особые техники выпускниц когамдас? Они точно оттуда, татухи вон, на пол тела. Сядут и сидят на месте. Вроде как думают. Я вот умный человек, но даже я понимаю, что одни только думки жопу в нашем мире не спасут. Может, они так спят по-особенному? — Ты у меня спрашиваешь? — капитан Тегин фыркнул, отобрал у кока яблоко и пошёл проверять корабль.  Пошёл мимо Жылан, Аю и Айтолкын, сидевших на палубе поверх расстрелянного покрывала. Те продолжали медитировать, несмотря на совсем близкий скрип мокрых досок под его лёгкими ногами. Ветер трепал волосы. Чёрные пряди, обрезанные чуть выше плеч, постоянно закрывали Тегину лицо, и он не убирал их, скрываясь, поглядывая на пассажирок исподволь. Даже с закрытыми глазами и сидя на полу, называвшая себя «Аю» не казалась сколько-нибудь уязвимой.  — Боюсь показаться совсем тупенькой, — Айтолкын осторожно приоткрыла один глаз, — но о чём я должна думать?  — Ни о чём, — проговорила Жылан. — Тебе не нужно стараться размышлять о чём-то, анализировать, судить. Наоборот, в медитации мы пытаемся отпустить. Впечатления рождаются и проходят сквозь тебя. — И ноги обязательно так складывать? — Так осанка держится, — пробормотала Аю, будто сквозь сон, — и диафрагма расправляется свободнее. Айтолкын потёрла зачесавшийся нос, глубоко вздохнула и попробовала ещё раз.  — Это совсем не то, чему учили меня родители, — проговорила она уже с закрытыми глазами. — Я полагала, думать — это самое главное, если не хочешь помереть под забором. — Так и есть, — голос Жылан потеплел от лёгкой улыбки. — Но уметь управлять своим разумом, вместо того чтобы позволять всему вокруг тащить твоё внимание и вводить тебя в заблуждение, это совершенно другой уровень... «думанья».  — Некоторые техники медитации не преподают даже в когамдас, — пояснила Аю. — Можно сказать, мы объясняем тебе сверх-продвинутый уровень. Прости. Должно быть, это трудновато. В кунарлыжер такому не учат. Айтолкын громко фыркнула. — Я вообще не ходила в кунарлыжер, — сказала она. — Никакой базы по медитации у меня нет. Меня корабельный клерк и семья учили, когда выдавалось время.  Жылан приоткрыла один глаз, особенно остро ощущая волны неловкости и подспудной даже вины, исходившие от Айтолкын. Независимость от чужого мнения и «сухопутных» правил у пиратов была обязательным атрибутом — не важнее компаса, но вроде того. Айтолкын, хоть и родилась под парусом, была по природе чувствительна, особенно ко мнению кого-то, кем восхищалась и любви которого желала. Жылан рассматривала это как слабость, с которой можно было только смириться, как форма пальцев или острота зрения. Но всё равно сказала, так как правда в отношении с людьми чаще была благом, чем нет (кто бы что ни говорил): — Таким знаниям, как твои, полученным от случая к случаю, может не хватить основательности и структуры. Но в принципе плевать, как и каким путём они пришли. Это твоё богатство. Сейчас, сосредоточься на полноте дыхания. Моряки обходили ту часть палубы, где сидели женщины, по широкой дуге, но всякий раз как бы пригибались, шли тише, медленнее, и было очевидно, что клеили уши, пытаясь разобрать хоть пару слов, которые посвятили бы их в тайны разговора. Разговор же, тем временем, стих, и, пока море пенилось, и брызги взлетали над бортами, а стаи дельфинов провожали бригантину, по Шарту, словно шорох, змеясь и вкрадчиво перебирая умы, шёл поиск. Жылан искала Намыс. Айтолкын послушно вдыхала солёный воздух, и беспокойная её природа постепенно сливалась с качкой корабля. Вверх, тягуче и жизнеутверждающе, вниз, широко и щедро. Немного более отчётливо стали слышны веселье и лёгкость дельфинов в воде, голодный поиск чаек над парусами. Но Айтолкын, конечно же, думала: о себе, об Аю, о том, как хорошо было оказаться в море, о том, что ничего у неё не получалось с медитации, и что Тегин был похож на кота с этими его скулами и узкими, будто бы сонными глазами. Айтолкын, внутри ещё ребёнок, боязливо тянулась к Жылан, пытаясь нащупать, где были мысли этой невероятно женщины, ну, просто чтобы сравнить, но духу не хватало. Казалось, что тянуться пришлось бы к облакам. Солнце грело макушку, качка убаюкивала. Айтолкын всё ещё медитировала, но уже во сне, поддерживая иллюзию, пока тело её опустилось на постеленное одеяло. Подложив руку под голову, она тихо сопела в плечо.  Жылан, вездесущая в эти минуты, связанная с собой, Айтолкын и ещё десятками женщин и живых существ на многие километры вокруг, могла бы показать ей, как далеко простирается сила духа, если медитировать правильно. Могла бы, но не стала. Для Жылан в этих усилиях не было смысла.  Когда Аю вернулась к ней, все свободные связи Жылан захлопнулись. У неё было государство, и у неё была её шынайы. Сытая этим, она не тянулась больше ни к чему, не распылялась, и мимолётные её улыбки, от которых у людей в голове образовывалась блаженная пустота, ничего искреннего не несли в себе, ничего не значили. Они были как мягкий указ: расслабься, успокойся, подчинись. Айтолкын путала сон с реальностью. На мгновение мир покачнулся, накренился, будто она упала на пол, и девушка приоткрыла глаза, стягивая с себя дремоту, как тяжёлое шерстяное одеяло. Сквозь дымку ресниц Айтолкын видела борт корабля, а ещё ближе — Жылан и Аю. Жылан, ни сгорбившись ни на градус, сидела в той же позе, бесстрастная с лица. Аю, умёршись пальцами в пол, сидела напротив и любовалась ею. Айтолкын снова заснула, и в следующий раз, через мягкие пересечения ресничек, увидела, как Жылан открыла глаза, положила руки Аю на колени и, наклонившись к ней всем телом, поцеловала прямо в губы. Айтолкын зажмурилась, ощущая под собой покрывало, жёсткие рассыхающиеся доски палубы, и странное давящее чувство в груди; когда одновременно ужасно больно и ужасно умилительно.  Через несколько часов после прощания с праведником и его мальчишкой на берег сошли Жылан и Аю. В отличие от якоря, надёжно и спокойно лежавшего на дне, капитан Тегин боролся с тревогой и демонами. На собственном корабле он уже не был главным, не он указывал направление и выбирал стоянки, и необходимость оглядываться на что-либо, кроме погоды, лишала его покоя и сна. Спор Удачи решил его положение относительно женщины по имени Жылан, но в голове Тегина не прекращался внутренний диалог: почему бы было не перебить всех этих женщин, не выбросить за борт, с какой стати он, пират, держал своё слово перед сухопутными людьми. Эти мысли искушали его, свербели в виске, подначиваемые недовольными взглядами команды, и при виде отплывающей шлюпки помнить о своей чести стало только сложнее. На борту, однако, помимо Айтолкын, осталась женщина по имени Туншыгу, и сам этот факт был достаточно… страшным. Один её взгляд на Тегина создавал впечатление, будто Туншыгу его насквозь видела, со всеми демонами, морскими и человеческими. Она и не скрывала, что знала, и, пусть она стояла от него на отдалении, Тегину чудилось, будто змея обвила ему шею. — И как они будут по суше передвигаться? — заговорил он, лишь бы хоть что-то сказать. Моряки, выстроившись вдоль борта, в гнетущем молчании провожали шлюпку. — Ни провожатых, ни лошадей. Если твои подруги провозятся дольше трёх дней,  я не гарантирую, что экипаж не взбунтуется.  — Они купят коней, — ответила Туншыгу. — Это не проблема. Айтолкын, удручённая, упёрла руки в бока и спросила:  — Мне вот что не понятно. Всё время задавалась этим вопросом. Откуда у Аю деньги? Мы и еду покупали, и лошадей, и даже экипаж нанимали. Жылан, конечно, красивая, золотистая кожа, волосы — платина, но с неё золото не посыплется, верно, если за косу дёрнуть?  — Я тебе дёрну… — Туншыгу искренне возмутилась, но бить Айтолкын не стала. Детей не бьют. — Аю никогда не нужны были деньги. Хотя многие из… окружения Жылан думали раньше, что Аю была её охраной, и что ей за это прилично платили. Жылан никак не комментировала эти слухи, им обеим они были выгодны. Аю — седьмая дочь южного клана. Представь себе, у них ни одного сына в семье, и при этом они владеют половиной всех оружейных в стране. У них свои кузнецы и доля в добыче металлов по всему Шарту. Если на рынке появляется новый сплав, то это наверняка работа южного клана Жерлеу. Младшие дочери интересуются металлом и его свойствами больше, чем самим оружием. Все доходы распределяются в семье, поровну. Я не посвящена в детали, но знаю, что Аю раз в год приезжает на инспекцию продукта — то есть оружия. Семейные кузницы куют только, что она одобрит, и лично я ни разу не слышала, будто что-то у них не продаётся. Аю примут в каждом банке Шарт, ей достаточно предъявить фамильную татуировку за ухом. В отличие от нас, она может никогда не работать. — Бред какой-то, — сказал Тегин. — Человек, которому не нужно думать о выживании и пропитании, обречён. Такие сходят с ума от безделья.   — Это так мило, что ты, капитан, переживаешь за моих подруг, — Туншыгу, несмотря на слова, хранила холодное выражение лица. — Но лучше брось это дело. Как пёс не поймёт, зачем бежит боец поутру, так и ты не поймёшь моих подруг. Мозгов не хватит.  Члены команды завозились, сдерживая зачесавшиеся руки; им и раньше приходилось выбирать, на кого быковать, любая свобода, даже пиратская, относительна, но оскорбления от сухопутной бабы терпеть — это было что-то новое, и моряки предпочли бы от такого опыта отказаться. Прищурившись, Тегин долго смотрел на профиль Туншыгу, его чёрные глаза почти скрылись за тяжёлыми веками, приглушая откровенную неприязнь.   — Зачем ты им нужна, я точно не пойму. Чтобы жизнь слишком сладкой не казалась?  — Верность сама по себе ценное качество. Верность как себе, так и другим. У меня она есть, капитан. А вот тебя сейчас, пока моя госпожа высаживается на берег, от предательства и нарушения своего слова удерживает только суеверный страх перед богинями и удачей. И то, что я точно тебя зарежу, хотя бы тебя, если мне покажется, что на корабле поменялись планы, — уходя, Туншыгу хлопнула Тегина по плечу. — Никак не могу понять, — сказала Айтолкын, — добрая она на самом деле или злая.  Тегин покосился на девчонку, красноречивее любых слов. Ему хотелось стряхнуть отпечаток с плеча.  Волны облизывали каменистый берег. Надвигались, заполняли щели, гремели и бежали обратно, будто барашки. Оплетённые тиной и отполированные песком, булыжники мокро блестел под солнце. Аю спрыгнула в воду, штаны и ботинки залило по колено.  — Мы точно это делаем? — спросила она ещё раз, в последний раз, держась за борт шлюпки. — Это займёт не меньше двух дней. Жылан, с трудом держа равновесие на покатом дне шлюпки, разглядывала веснушки Аю. От солнца лицо загорело, и казалось, что бившая из жёлтых глаз дерзость — дерзость жить, — рассыпала по лицу Аю светлые золотистые искры. «Согласна ли ты отдать это время мне?» — вот что Аю на самом деле спрашивала. Все люди носят в разуме своём весы, но не каждый использует их умело. Жылан просчитала шаги ещё на корабле, взвесила шансы против потерь, взвесила безусловное доверие к Аю против эгоистичной и надменной своей натуры. Когда Жылан выбирала Аю, это был выбор разума. Любовь Аю была чем-то непостижимым, она была сильнее, чем Веление Сердца самой Жылан, то самое, которое привязывало её к государству, которое заставляло её нести тяжесть власти. Да, ответственность была тяжела, но она была привычна и желанна, как охота для хищника. Без неё Жылан не смогла бы жить. Иные рождены для счастья, другие бесцельно, третьи для служения, а Жылан была рождена, чтобы делать мир лучше, чтобы поддерживать порядок и баланс. Её можно было упрекнуть в надменности за подобные мысли, но и надменность, в таком случае, была частью природы Жылан. И когда Жылан выбирала Аю, она сознательно приносила в жертву какую-то часть своих амбиций и желания управлять. И, за такую огромную любовь, думала Жылан, она отдавала ещё постыдно мало.  Аю, разумеется, знала о том, что Жылан всё продумала заранее. И всё равно просила у Жылан чётких слов согласия; взвешенные слова давали ощущение полного понимания. Они были вместе, и для них, сильных и способных вести за собой, это требовало гармонии. Гармония рождается из трёх ингредиентов: доверия, понимания и общей цели.  — Что бы мы ни нашли, это будет важно, — Жылан протянула к Аю руки, обыденной манерой сметая любую торжественность. — И я доверяю твоей интуиции. Ты умеешь слушать её вопреки доводам разума. — Какой сомнительный комплимент, — усмехнулась Аю. Тревогу унёс солёный ветер.  Аю подхватила Жылан на руки и понесла её над волнами к побережью. Солнце лениво подбиралось к зениту, и обрыв перед морем, словно обрезанный некогда могущественной рукой, отбрасывал серую тень. Моряки, осушившие вёсла, смотрели женщинам вслед. Суровые обветренные лица отражали запутанные и не совсем добрые размышления. В памяти их отпечатался образ: длинные белые косы, заброшенные Аю на плечо — чтобы не коснулись морской воды и не намокли.  Аю и Жылан пешком дошли до ближайшего поселения, там купили двух лошадей, сухой паек и попросили местного торговца хлебом нарисовать им карту до нужного места. Ехали туда, где среди плантаций и садов, будто россыпь камней в траве, бросали вызов времени основательные и очень старые дома жерондеу. В одном из таких домов, не особо благоденствующих, родилась когда-то Намыс; девочка, не блиставшая в лагерях, не попавшая в когамдас, но оказавшаяся во Дворце и служившая матриарху. Несколько дней, с момента, когда матриарх Жылан бесследно исчезла из столицы, ходили слухи, что её верных подруг видели то там, то тут где-то на окраинах Орталыка или дальше, на большаках юга страны. Это были слухи о слухах, кто-то слышал, что кто-то другой слышал, а тот передавал услышанное третьим, но Жылан, прощупав сознания сотен женщин, не нашла ни одной, которая видела бы Намыс собственными глазами. Тонкая, милая, весёла, как лисёнок, Намыс просто исчезла.  Кажется, это стало модным в последнее время. Умирать без следа. Жылан не верила слухам. Медитируя, она видела настойчивые воспоминания: ту мерзкую рвоту, вышедшую из неё после событий на кузнице, и содранные колени. Не сопротивлялась этим воспоминаниям, позволяла растворяться в других мыслях, но искала Намыс настойчиво, может быть, даже более настойчиво, чем стоило искать не совсем однозначный ключик к нужным секретам.  Пришлось едва ли не землю перевернуть, и в этом не было ничего удивительно, ведь когда люди умирают, их перестают видеть, о них не говорят, и их следы исчезают в огне. Обожавшие её пчёлки — верные женщины, девочки, звери по всему Шарту, — слыша голос Жылан, начинали искать сами. Спрашивали у подруг, у сестёр, невзначай узнавали у тех, кто обладал большей властью. Спрашивали у тех, у кого власти не было, но была наблюдательность, привычка гулять нехожеными тропами и наглость «неприличных» людей.  Намыс действительно не видели после того утра, но видели, как её тело укладывали на каменное ложе и поджигали погребальный костёр. Одна женщина из сезонных рабочих поделилась с Жылан обрывками впечатлений. Женщина была неспокойной, ненасытной, всегда считала, что зарабатывала слишком мало, была достойна большего и вечно бежала на новое место, полагая, что где-то за углом ей будет лучше. Она стала случайным свидетелем чужого горя и, будучи катастрофически невоспитанной ни роднёй, ни жизнью, осталась поглазеть. Жылан вместе с ней ощутила волны рыданий от матери, стоявшей у костра. Видела, как та упала коленями во вспаханную землю. Будто сломавшаяся опора. Женщина гордилась тем, что смогла дать Жылан что-то ценное для неё. Жылан же скорее закрыла своё сознание, оставив детали картины забвению. Матери никогда не поджигают костёр. Это делает самая младшая женщина в семье. Матерей берегут от того, чтобы хоронить детей. Но кто может запретить матери рыдать над огнём, зажжёным кем-то другим? В когамдас попадали лишь избранные — почти буквально, — и не многие из них были выходцами из богатых семей или старых родов. Те же, однако, кто не проходили испытание воротами, обеспеченные или босые, чаще всего и не были способны видеть мир дальше, чем дотягивалась рука.  Намыс была способной и хитрой, по-лисьи, смышлёной, и прошла подготовку в нескольких лагерях, но в когамдас не прошла. Не хватило широты сердца. Намыс относилась к этому иронично, другим не показывала горечи, а себе придумала не унижающее оправдание: бедная семья, мало связей, не хватило веса. Семья действительно могла быть причиной. Из семьи может прийти и мелочность, и бесплодная мечтательность. Завистливость прорастает хорошо в детях, которым всегда хочется большего и прямо сейчас. Большой людный стол со многими ртами учит загребать решительно и жевать быстро. Покуда главной мечтой остаются сытое брюхо да руки в перстнях, веление сердце хиреет.  Семья Намыс не была совсем уж бедной, но не из тех, о ком знают, и чьи рождения помечены цветом в архивах тарату. Не ветвь даже, а так, владельцы земли; ни ремесла не знали, ни особого знания. Их земля плодоносила, но она же требовала удобрять себя потом и кровью, и только неравнодушие тех, кто взращивал культуры на ней, давало плоды. Именно на эту землю вернули труп Намыс. Родителям объяснили всё достаточно просто, но — умышленно, — недостаточно ясно. Осталась пропасть вопросов, которую заполнил страх. Намыс повесилаcь. Намыс повесилась от несчастной любви. И Намыс повесилась тогда же, когда исчезла матриарх. Этого было достаточно, чтобы тело увезли в родной дом в наглухо забитой коробке, а коробку, в качество подарка или выражения соболезнования, заполнили льдом и белыми куаныш Итмурына. Намыс эти цветы, эти баснословно дорогие цветы, ненавидела. Они ей не шли, как шёлк к деревянным башмакам. Белые куаныш, их охапки с холодными хрустальными каплями на листьях, прямо из дворца, больше всего напугали её семью. Потому что нельзя без подозрения относиться к щедрости, которую оказывают чужой смерти. Среди цветов была и верёвка, и записка. Комплектом, свившись в самых ногах трупа. Из цветов ярко выглядывала полоса на белой шее. Не так они представляли себе возвращение дочери домой. Цветы и верёвка создавали гнетущее впечатление. Как темнота, в которой почудилось движение. Тело нужно было сжечь и, если не забыть о случившемся, то навеки замолчать, пока что-то страшное из прошлого не пришло за ними в настоящее по следам вмятой фиолетовой борозды.  А оно пришло. Точнее, они. Двух всадниц никто не заметил из окон старого дома, потому что заботы важнее, чем выглядывать в окошко.  Жылан вела. Она поспрашивала, и ей подробно рассказали, где искать остатки погребального костра. Аю насторожено осматривала окрестности, как медведь, вставший на задние лапы и прощупывающий лес обманчиво-маленькими круглыми глазами. Ловушки быть не могло, для любой подляны нужна хотя бы сорокапроцентная предсказуемость событий, но Аю не упускала из виду элемент случайности. Случайная смерть — это когда что-то не предусмотрели.  Над полями стояла сезонная жара. Оглушительно высоко разносился ленивый рокот насекомых, и то и дело, едва не задевая голову, из колосьев вспархивали испуганные птицы. Хлопанье их крыльев казалось одиноким в масштабах гектаров плодоносящей земли. Сложив руки козырьком, женщины смотрели через поле. За зелёными колосьями распахнул пасть чёрный от гари остов погребального костра.  — Сначала туда, потом в дом? — предложила Аю. Жылан смотрела на далёкое пепелище как на что-то неприятное, но необходимое. — Я бы предпочла не заходить в дом вообще. Портить чужие посевы не хотелось, да и было бы просто подлостью. Аю спешилась, привязала лошадь и помогла спешиться Жылан. Жылан, разумеется, могла бы спуститься с лошади сама, она была достаточно сильной, чтобы многое делать самостоятельно, но протянутые руки Аю, её глаза заставляли Жылан ощущать себя кем-то маленьким и нежным, с кем обещали обращаться мягко, кому ярко показывали, что не обидят, не нажмут слишком сильно, не станут неволить. Заботиться о Жылан было для Аю удовольствием — если не честью, — и Жылан всякий раз думала, что не могла сделать для Аю ничего, кроме как позволять любить себя до умопомрачения.  Вскопанная земля вокруг костра была слабо утоптана.  Угли и головёшки уже утратили тепло, остыл пепел и смешался с пылью. Каменное ложе, на которое укладывали покойницу, выскоблили дочиста, и пепел Намыс уже покоился где-то под новым саженцем родового посмертного сада.  — На пару бы дней раньше пришли, ещё труп бы застали, — вздохнула Аю. Она ловила ладонью щекочущие колосья, смотрела на погребальный костёр с равнодушием, которое только шынайы испытывают к посмертию. — Надо придумать что-то быстрее лошадей. С размерами нашей страны так нигде не успеешь... Они и костёр-то смогли увидеть, потому что не нашлось у семьи сил разобрать его сразу. Повезло ещё, что не было дождей, и следы людей и их горя потрепал разве что ветер.  Каменная плита, служившая умершей ложем, была покрыта трещинами. Каждый раз огонь обгладывал ложе жадными челюстями, испытывал прочность, а у прочности той был свой предел. В каньонах трещин смешались частички пепла нескольких поколений. Отцы, бабушки, сёстры… Невозможно вычистить всё, хотя и пытались, щётками расширяли трещины, вместе с пылью своих умерших выскабливали каменную крошку.  — У костров всегда пусто, — сказала Жылан, присаживаясь на корточки и касаясь пальцами земли. — Как будто открываешь створку шкафа, а там голая полка, без пыли даже. Без отпечатков. Мы чувствуем друг друга и общаемся, покуда в нас теплится жизнь. У костра жизни нет. Так, эхо горя. Здесь нечего искать.  Рыхлая земля грела пальцы — отдавала тепло, принесённое солнцем. Жылан отряхнула руки, мимолётно вспоминая пепел всех тех людей, которых тоже пришлось когда-то провожать. Пепел матери, оставшийся в Дворцовом саду под смоквой. Смерть Намыс не сделала Жылан больно. Их совместный проход через эту жизнь, Жылан всегда знала, не мог быть долгим. В некотором смысле, Жылан относилась к Намыс как к питомцу. Ты всегда помнишь, что твоя кошка проживёт меньше тебя.  Жылан не хотела чувствовать печаль из-за смерти кого-то, кто, возможно, предал её. И не чувствовала. А утоптанная земля вокруг костра ещё отдавала тепло и эхо эмоций: скорбь и смущение перед фактом, что члены семьи Намыс были бессильны, что они испугались, что оставили всё, как есть.  Для Аю пустым было всё, кроме кострища. Она утратила способность к эмпатии, и потому слабый отголосок горя и сумятицы не доносился до её сознания. Но что-то Аю чувствовала. Оставив Жылан у края воображаемого круга, круга, очерченного вскопанной землёй и отпечатками ног, она пошла к каменному ложу. Его шершавая поверхность неприятно тёрла кожу. Аю осмотрела камень, осмотрела головёшки, прикоснулась ко всему, будто касание дало бы ей что-то новое, чего не давали глаза или уши. Прогоревшие дрова оставляли на её пальцах чёрную золу, и эта зола очень походила на ощущение, которое внушало Аю кострище. Будто был на нём чёрный отпечаток, неустойчивый, подвижный, как тихий звук, происхождение которого неясно, но источник которого необходимо обнаружить, чтобы выяснить его природу. Аю ходила вокруг потрескавшейся плиты, прислушивалась к полю, прислушивалась к себе, осторожная, пытливая. Ветер прочёсывал колосья, рыхлая почва скрадывала шаги. Аю нужно было выяснить, что это такое она чувствовала — ибо неизвестное всегда может оказаться угрозой. — Придётся идти в дом, — Аю посмотрела на Жылан так, будто просила прощения.  — Такова жизнь, — ответила та.  Эту мудрость — спокойно принимать все превратности на пути к цели, — они делили на двоих. То ли черта сильных людей, то ли следствие образования. Аю в голову не пришло предложить Жылан вернуться к лошадям и предоставить ей, Аю, разобраться с семьёй Намыс самой. То было бы смертельное оскорбление. До дома Намыс они шли пешком. Наслаждались отсутствием качки, запахом поля, пока не испортил всё это очередной тяжёлый разговор. Шли, как давно не доводилось, взявшись за руки, переплетя пальцы. Во Дворце часто приходилось помнить о дистанции, о манерах и слухах; бывали дни, когда расстояние между телами раздражало, нервы шалили, будто отобрали что-то, или обижали кого-то близкого. Ладонь в ладонь они шли, и каждая могла бы проделать этот путь в одиночку, но было бы это не так хорошо, как прожить каждый день вместе.  — Может, милосерднее забраться в дом рано утром, когда все уйдут на работы? — Аю с неприятным предчувствием смотрела на старый дом, подкатывавшийся ближе с каждым шагом. — В этой семье случилось достаточно необъяснимого и пугающего, — ответила Жылан. — Хуже мы уже не сделаем. Перспектива ночевать с тобой под звёздами в стоге сена, конечно, искушает, но я бы предпочла решать проблемы быстро. Иначе они начинают гнить и вонять. — Я бы придумала что-то интереснее сена. Но ты права.  Аю улыбнулась во все свои тридцать два зуба, и Жылан, подняв их сомкнутые руки, шутливо прикусила Аю за костяшки. Когда угодно могла бы себе позволить, но только с Аю позволяла. — Прошу простить за беспокойство. Мы ненадолго. Женщины, те, что работали в доме, выглядывали из разных комнат, явно застигнутые врасплох — мокрые руки, фартуки, какие-то корзины. Смотрели на пришедших молча. Медведю не задают вопросов. Аю обладала ореолом животной силы и диковатой весёлости, которые, в сочетании со шрамами и боевой комплекцией, тоже к вопросам не располагали.  — Мои соболезнования. Положив руку на сердце, Жылан склонила голову в приветствии — мимолётном. Женщины дома подошли ближе, настороженные, взглядами друг у друга спрашивали, стоило ли быть гостеприимными.  — Чем обязаны? Настоящая семья.  Жылан, о которой Намыс не хвасталась, они видели впервые, слышали о матриархе, разумеется, но не сложили два и два. Последние гости привезли им мёртвую девушку. Все они были в чёрных одеждах, не сильно отличавшихся от обычной их рабочей формы.  Жылан не нужно было их гостеприимство, не заинтересована она была и в их покое и утешении. Чем больше у тебя ответственности, тем осторожнее ты берёшь новую. Как стопка хрустальных тарелок на голове. — Не отвлекайтесь от своих дел, — сказал она, кладя руку на плечо самой старшей из женщин. — Мы проверим вещи, оставшиеся от Намыс, и уйдём. Слова Жылан мало отличались от приказа. Они не подразумевали, что кто-то мог быть против.  Все женщины в этом доме неуловимо были похожи на Намыс. Те же круглые глаза, намёк на ямочки на щеках. Даже руки вылеплены примерно одинаково. Жылан таким рукам и глазам больше не доверяла.  Комната была маленькой, на одну кровать, заставленная личными вещами и случайным свалом каких-то домашних предметов, не нашедших себе места и отправленных сюда за пару лет как в чулан. Конечно, родные не выбросили её одежду — ту, в которой Намыс привезли, — как не выбросили мешок с испорченным платьем (удушение не самая чистая смерть), не выбросили они верёвку и записку. Завернули в ткань, положили на пустую кровать поверх милого светлого покрывала. Избавиться от этих вещей означало бы спрятаться от реальности, совсем сдаться. Матери не сдаются.  — Что остаётся от заурядного человека после смерти, — Жылан присела перед кроватью, развернула свёрток. Развернула вытянутыми пальцами, откидывая ткань, будто та была заразной, требовала дистанции если не физической, то нравственной. — Ни книг, которые читали бы тысячи потомков, ни памяти, которую хранила бы пара поколений. Ни имени. Верёвка, одежда, сухие цветы, оплавившиеся украшения. Прядь волос.  Аю пожала плечами. — Я, как раз, предпочла бы как можно меньше оставить после себя. Меньше не испробованного или не узнанного, — она осторожно коснулась грязной одежды. — Понимаешь, чтобы, умирая, знать, что я жила. И хотеть жить ещё.  — Вот так, — Жылан кинула на неё хитрый, провоцирующий взгляд, какой позволяют себе, зная о другом бесконечно много. — Я припомню тебе это позже. Лет через сорок. Аю растерялась, глупо выдавая своё новое, тяжёлое знание, невинное «но» отражалось на её лице забавно, как удивление ребёнка. Только за это вспоминала иногда Аю Катыгездык, и вспоминала с завистью: та умела сохранять беспечное лицо несмотря ни на что. — Твои слова, да Богиням бы в планы, — Аю улыбнулась. Что ещё она могла сказать.  Жылан прищурилась, сотни раскладов перебрала в уме за мгновение. Но отпустила. Взяла верёвку, свёрнутую кольцом, пощупала волокна.  — Семья Намыс ничего не знает, — сказала она. — Они напуганы и бегут от любых мыслей, которые я внушаю им, чтобы выяснить, что им известно. Слепые, которые зажимают уши. Но ты… мне кажется, ты что-то слышишь, — Жылан протянула верёвку Аю. — Верно? То, что у погребального костра было лишь слабым намёком, чем-то, что могло просто показаться, быть плодом воображения, в комнате Намыс шептало отчётливо и независимо. Не спутать с ветром, не принять за шорох мыши. Это был именно тот шёпот, какой ожидаешь услышать с изнанки жизни. Бездушный отголосок, эхо чужого прошлого. Воспоминания, витавшие в воздухе после смерти и возвращавшиеся вновь и вновь по кругу. Воспоминания, оставленные, как последок души, впитывались в вещи, в стены, во всё, что не обладало своей жизнью, как тонкий запах, который вещи могли хранить годами.  — Оно разговаривает? — спросила Жылан. Телепатии между ней и Аю больше не было, но без неё обнажились другие уровни восприятия, которые они раньше не замечали. Язык тела, например, молчание, скорость движения и мимика. Когда умолкает самый громкий звук, и сотни других становятся слышны, чувствуешь, как недостижима тишина.  — Нет, — Аю покачала головой. — Это просто эхо. С той стороны.  Она отложила верёвку, взяла прядь волос. Эхо было безрадостным, потому что ничего радостного не думают люди перед смертью.  — Насколько тебе страшно? — А должно быть страшно?  — Действительно, — Жылан выгнула бровь, то ли в осуждении, то в насмешке. — Слышать мысли мёртвых. Только ты и могла бы не испугаться. — Ты принимаешь это тоже довольно спокойно. — Я принимаю тебя.  «Только ты и можешь принять», — подумала Аю, фантомной болью вспоминая лезвие в брюхе. Человек склонен сомневаться, в основном, от того, что боится ошибок, не хочет терять или упускать удачу. Но стоит один раз решить и запретить себе колебаться — запретить поддаваться страху, запретить гнаться за миражами, — и мир приходит в  космический баланс. Аю и Жылан друг друга выбрали. Всё остальное было второстепенно.  — Расскажешь, что говорит эхо? — Жылан лениво кивнула на выпотрошенный свёрток. — Я хочу решить, наконец, считать мне Намыс предательницей или просто дурой. Аю тоже любила определённость.  Они провели в комнате двадцать минут. За закрытой дверью, из-за которой не доносилось ни звука, затаив дыхание наблюдали несколько пар глаз. Между стиркой и готовкой, сортировкой и сушкой, женщины замедляли шаг и опасливо ждали. Ждали хоть чего-то. Они попытались забить глубоко в себя все те вопросы, возникшие в их голове, когда труп Намыс привезли в тяжёлой коробке, наполненной льдом и цветами. Все эти вопросы ещё раз всколыхнуло в них появление на пороге Жылан и Аю. Как удар волны по дамбе, когда водохранилище впервые заполняют водой. И пока они, нервные, будто незащищённая стая, ждали открытия двери, Аю сидела у кровати с Жылан, прислонившись к её плечу, и слушала шёпот, оставшийся после мёртвой.  Когда обрывки предсмертных мыслей Намыс повторились достаточное количество раз, чтобы проследить смысл, Аю заговорила. Рапортовала тихо, будто из транса, и сглаживала углы.  Намыс была дурой. Она действительно поверила, что существовало приворотное средство, которое заставило бы парня, что ей так сильно нравился, полюбить её больше жизни. Её позвали посреди ночи и предложили уговор: зелье взамен на то, что она поможет уничтожить тело Жылан. Намыс согласилась. Так что, да, она была предательницей. А потом, когда она вернулась за наградой, уверенная, что сожгла Жылан, её встретили верёвка, бумага, и очень мощное телепатическое подавление. Намыс ревела, забираясь на стул, а накинуть верёвку на шею ей помогли. Ревела из-за чувства вины перед Жылан, и из-за собственной дурости. Страх тоже был. Впрочем, эхо, которое слышала Аю, было просто эхом. Оно говорило «страшно», но самого страха не передавало.   — И кто же это обладает настолько сильной эмпатией, что ей не смогли сопротивляться на пороге смерти? — спросила Жылан. Аю поморщилась, вспоминая лицо, отыскивая в памяти имя. Политиком из них двоих была Жылан, она запоминала имена, достоинства и промахи.  — Аспен из Орталыка, — ответила Аю.  Верёвка, одежда, оплавившиеся украшения и прядь волос остались на кровати, в ткани такой же разворошённой, как сердца женщин, похоронивших Намыс. Дверь комнаты, впрочем, Аю и Жылан за собой закрыли. Эхо должно было оставаться внутри, затухать, а пыль — оседать снаружи. Вопросов снова не последовало, неловкие взгляды, поспешно обтираемые о фартук руки. Только Жылан, тонкая, смуглая, показалась им ещё более опасной, чем прежде. Знание может сделать человека опасным.  — Спасибо за ваше терпение, — обернувшись на пороге дома, Аю склонила на прощание голову. — Мы не вернёмся. Никто не придёт.  Жылан снова положила руку на плечо матери Намыс — самой старшей женщины в доме.  «Намыс была дурой, — сказала Жылан. — За это её и убили». Сказала и ушла, оставив за собой оглушающую, как гром, тишину.  Лошади, привязанные в тени, нетерпеливо били копытами, хотели пить. От них повеяло радостью, когда Жылан и Аю взялись за поводья.  — О чём ты думаешь? — спросила Аю. Спросила через силу, потому что всё ещё чувствовала ненависть к пустоте, образовавшейся в ней там, где была когда-то способность к телепатии.  — Об Аспен. Хотела бы сказать, что удивлена, но едва ли. Это то, что делают люди. Люди предают. Но теперь мне очень интересно, ради чего она всё это затеяла. — Ну, давай съездим. Спросим, — Аю махнула рукой на север.  Жылан улыбнулась. Эта была та же улыбка, которую видела Туншыгу в окне родового замка. — Спросить — это слишком просто. К тому же, только ты у нас с трупами общаешься. Матриархату понадобятся голоса понадёжнее.