Здесь водятся драконы

      Самая главная проблема заключалась в том, чтобы отдать кому-то контроль. В необходимости отдавать его, с которой предстояло сталкиваться постоянно. Одержимость свободой сковывала, налагала ряд запретов самому себе, становясь одним сплошным противоречием. Слишком много сил, времени ушло на то, чтобы отвоевать право распоряжаться своей жизнью. В нынешний достигнутый статус хотелось вцепиться руками и зубами, отвоевывать его до последнего, вгрызаться в глотку любому посягнувшему против воли. Вгрызаться, впрочем, даже если не посягали. Этого хотел разум, холодный, расчетливый, продумывавший каждый последующий шаг с осторожной решительностью. Тело жаждало, в противовес, иного, ему осточертела сдержанность, смиренная улыбка в ответ на все, будь то комплименты или оскорбления, оно хотело быть искренним. Мысли требовали помнить, какой путь был пройден с самого низа, от сына безымянной шлюхи из Юньмэна до главы богатейшего ордена. Белый пион, вышитый на золотистых одеждах, становился особенно ненавистным в такие моменты, как будто обжигая кожу, въедаясь в нее клеймом.       Потому что самому Цзинь Гуанъяо хотелось научиться отдаваться без сомнений о том, что он просто-напросто уподоблялся своей покойной матушке. Он и ее-то ни в чем не обвинял, просто все вокруг твердили, каким обязан быть тот самый идеальный наследник, да и ходившая за отцом репутация ни чуть не красила орден. Вдруг поползли бы слухи? Глупая, идиотская получалась ловушка, самого себя он загнал в западню.       — Ты опять напряжен. Все хорошо? — голос Сичэня такой поразительно спокойный, словно прохладный ночной ветерок, в нем едва различима выдававшая возбуждение хрипотца. Он остановился, пытаясь поймать чужой взгляд, отведенный в сторону. Безуспешно, свеч в комнате было достаточно, чтобы различать черты лица, а сам Лань настойчив. Гуанъяо готов был его проклясть за промедление, недовольно поморщившись, и сам толкнулся бедрами, для удобства упершись обеими ладонями в широкую грудь.       Только бы обошлось без болтовни.       Они обращали внимание на малейшие перемены друг в друге с необычной чуткостью, и было странно, что у них не получилось с самого первого раза. О нем вспоминать не решался никто из них. Произошедшее они не обсуждали, и, наверное, Лань Хуань еще мог бы покопаться в причинах странного поведения любовника, чтобы наверняка избегать ошибок в будущем, но тот наотрез отказался от подобного. Ему не нужны слушатели, чтобы вываливать весь опыт накопленных травм. Это его личное дело, от чего страдать. Тогда они, наконец-то, признались во взаимных чувствах, и отпала необходимость в полунамеках и влюбленных взглядах, брошенных исподтишка. Мэн Яо позволил в порыве страсти уронить себя, однако, исключительно бережно, на пол, зажать этим сильным божественным телом. От прикосновений выгибало дугой, для девственника, не имевшего опыт не то, что с человеком своего пола, с женщиной, Цзэу-Цзюнь обладал каким-то врожденным талантом делать приятно. Интуитивно он все делал правильно, нежно, распаляюще, горячо. Но стоило рукам избавить их обоих от верхних и нижних одежд, как сердце дрогнуло. В голове едко рассмеялись голоса сотен людей, которые слышал Яо всю свою жизнь: шлюха породила себе подобную шваль. Все старания минувших лет ушли на то, чтобы раздвинуть перед кем-то ноги.       Лань Сичэнь, спустя десять минут сцеловывавший с прекрасных зажмуренных глаз навернувшиеся не пойми откуда слезинки, так и не понял, что сделал не так. Почему пылко отвечавший ему А-Яо вдруг отстранился, как будто его окатило бочкой ледяной воды. Его просто убеждали, что все замечательно, это усталость и нервы, ничего более того, просили продолжить ласки, но Сичэнь не поверил сбивчивым заверениям. В тот вечер между ними ничего не было, кроме долгих объятий в повисшей неловкой тишине. В дальнейшем он много экспериментировал, добравшись до запретных в собственном ордене книг о любви между мужчинами, и принял тот факт, что глава ордена Цзинь человек в самом деле сложный, со своими причудами. Выходило так, что он не хотел брать на себя верхнюю роль в прямом смысле слова, ему нравились неторопливые ласки, постепенная подготовка, которую он, по его же словам, не мог представить для безупречного Первого Нефрита. Ему нравилось чувствовать себя наполненным… но быть снизу ему что-то внутренне претило. Потребовалось множество попыток, приятных им обоим и процессом, и результатом, чтобы лучше узнать свои предпочтения. Сичэнь всегда был способнейшим учеником, и Гуанъяо не отставал от него в этом. Теперь были известны все слабые места, от прикосновения к которым сладко крутило низ живота, все нужные точки, для достижения пика. По крайней мере казалось, что все. Выбранная поза для близости устраивала обоих.       Мэн Яо нравилось регулировать глубину проникновения в себя, быть властным в любой момент по своей прихоти остановиться или изменить, замедлить или усилить, ритм, угол проникновения, нравилось видеть под собой возлюбленного, съехавшую в бок лобную ленту и его разметавшиеся волосы, которые, наконец-то, не были в идеальном порядке. Грудная клетка вздымалась, выдавая сбившееся, как и свое собственное, дыхание, до ушей долетали тихие стоны. Он был абсолютно открыт и не думал пытаться укрыться, кажется, оставаясь довольным, что приковывал к себе столько внимания.       В свою очередь Сичэнь любовался прогнувшимся в пояснице юношей, который, приподнимаясь, сразу так тесно льнул вплотную к его бедрам, игнорируя пошлые влажные звуки единения двух разгоряченных тел. Изящный, подтянутый, хрупкий — тот терпеть не мог все эти слова, обращенные к нему, но был не в состоянии обуздать мелькавшие в голове Ланя мысли. Он был именно таким. С румянцем на щеках и дрожащими коленками. Увлекаясь иллюзией контроля, Гуанъяо переставал сдерживать себя, позволяя облизнуть пересохшие губы кончиком языка, вскрикивать от задетой внутри чувствительной точки, слегка закатывать глаза и запрокидывать голову, от чего в воздух взметались отдельные пряди.        Правда, иногда случалось так, что партнер в своих вечных размышлениях как будто ускользал куда-то в противоположную от заботливых рук сторону, и приходилось возвращать его к настоящему. Главами великих орденов со всеми сопутствующими этим званиям проблемами они были за пределами постели, здесь правила были иными — они по умолчанию отсутствовали, кроме лишь обоюдных договоренностей. Об этом нужно было напоминать время от времени. Как, например, сейчас.       — Все хорошо, — прошептал ему в ответ Гуанъяо, почти рыкнув от нетерпения, от следующего его движения собственный член тяжело качнулся. Однако, провокации не работали с кем-то, прошедшим хваленную дрессировку в Гусу Лань, о выдержке Нефрита можно было слагать отдельные легенды, разве что вырезав сопутствующий контекст. Выдохнув, не скрывая своего раздражения, Мэн Яо провел ладонями до плеч, наслаждаясь рельефом мышц под своими пальцами: такими не могло похвастаться его худощавое тело. Короткие ногти царапнули, оставляя светло-розовые полоски, почти сразу поблекшие и исчезнувшие, — но если ты не продолжишь, — руки сместились к шее, без всякого сопротивления обхватывая ее и сжимая, — я тебя самолично придушу.       Сичэнь ничего не ответил. В этом, в сущности, не было необходимости, Яо удивленно выдохнул, отмечая, как расширились зрачки глаз, продолжавших смотреть на него, правда, с совсем иным выражением, как увеличился, стал тверже член внутри. Он невольно сжался, плотнее обхватывая плоть, и проскулил что-то невнятное, когда Лань Сичэнь без предупреждения толкнулся на всю немалую длину, крепко сжимая его бедра, и никогда раньше его касания не грозили живописными синяками. Толчок. И еще. Снова. Головка проехалась по тому месту, от слишком сильного давления на которое по телу расходилось что-то, напоминавшее электрический разряд. Мэн Яо случайно сжал руки сильнее, он забыл, что те по-прежнему угрожали Цзэу-Цзюню удушьем.       Лань Хуань резко перевернул его на спину, не выходя, вышибая из легких весь оставшийся воздух, а заодно и сомнения. Разжавшиеся от неожиданности пальцы вцепились в плечи опустившихся по обе стороны от головы рук, одна из них, кажется, придавила собой часть волос, но было целиком и полностью плевать. Плевать на то, что поза пришла к той, что изначально вызвала омерзительные ассоциации, приравняла себя в своих же глазах к продажной девке. Кое-что другое заставляло плясать веселые искры по-лисьи прищуренном взгляде. Надо было суметь вывести из равновесия главу ордена Лань. Необыкновенное достижение, причем каким образом! Чувствуя, как его тело восхитительно безжалостно втрахивают в сбитые к изголовью простыни, Яо довольствовался оставшейся у него единственной возможностью: стонать. Подмахивать — и то не получалось из-за жесткого ритма и скорости. Надо же. Но даже так он полностью владел положением.       Заметив, что Лань Хуань неожиданно начал замедляться, видимо, засомневавшись, Гуанъяо снова захотел завыть. Нельзя быть таким правильным, не рядом с ним, чтоб его, когда требовалось нечто другое! Сжав свободно свисавшие края белоснежной ленты, он ловко развязал ее, стягивая с нахмуренного лба. Благо, у всех адептов она достаточно длинная, чтобы свисать чуть ли не до середины спины, довольный взгляд мельком пробежался по вышитым плывущим облакам — в этот момент все праведные предки должны были содрогнуться в нескрываемом отвращении. Потребовалось две секунды, чтобы воплотить картинку из воображения в реальности. Раз: лента касается открытого горла Сичэня спереди. Два: концы оборачиваются сзади, перекрещиваясь, и несильно затягиваются у самого основания, ниже выпирающего кадыка.       — Вот и ты слишком напряжен. Все хорошо? — Протянул откровенно передразнивающий предыдущее беспокойство расплывшийся в улыбке Мэн Яо, потянув ленту на себя. Он не планировал удушить Лань Сичэня всерьез, натяжения не хватило бы даже на то, чтобы оставить какие-либо следы, кожа могла лишь покраснеть на ближайшие полчаса-час. Но то, каков был предыдущий ответ на подобную забаву… Интриговало. Яо понимал, что делал все правильно, ему красноречиво подтверждали это потемневшие почти до черноты глаза самого праведного и благопристойного человека его жизни.       У каждого свои демоны. Или это он пустил корни собственного порока так далеко в чужую душу? Какая разница, если это приносило исключительное наслаждение им двоим.       Это подчинение. Этот контроль. Никогда еще не крутило с такой силой от интимной близости между ними: было восхитительно, было незабываемо, но чтобы вот так, до какого-то сумасшествия, ни разу. Они впервые пренебрегали своей рассудительностью. Цзинь Гуанъяо закинул на пояс Сичэня ноги, обхватывая его, заставляя прижиматься вплотную, сменить размашистые толчки на короткие, но более мощные, как будто сильнее растягивавшие и без того поддававшееся напору тело. Наскоро руки Яо завязали кривой, но крепкий узел из концов ленты, оставляя его в одной руке, натяжения все еще хватало, чтобы ограничивать воздух. Меньше кислорода. Пусть дышит только им одним, пусть от упоения и контрастов ощущений мутиться перед глазами, пляшут черные точки, пусть плывет весь мир и, заодно, привитые устои.       Яо потянул за получившийся силок, в который попался самый драгоценных и редкий зверь их краев, и коснулся сухих губ поцелуем. Он не ждал, что поцелуй сразу же станет глубоким, ненасытным, так утоляет голод уставший путник. Он никогда не предполагал, что его могли бы жаждать настолько сильно. Еще, больше. Язык толкнулся в приоткрытый рот, и грубого укуса хватило, чтобы тесно зажатый между измазанных смазкой животов член напряженно вздрогнул, пачкая мужчин семенем. Без прикосновения к себе Мэн Яо кончил так, что треклятая горизонтальная опора под ним вылетела прочь. Ослабевшие ноги, онемев, почти соскользнули с поясницы, но Лань Хуань придержал их, двинувшись еще раза три-четыре, отзываясь тем самым саднящей болью во всем напрягшемся после оргазма теле. Плотно обхватывавшие его мышцы обожгло, когда Сичэнь, наконец-то, замер.       Выходить из родного, любимого тела не хотелось. Он с волнением посмотрел сверху вниз, вспоминая, что не следовало самовольничать в постели без учета мнения и другого. В конце концов, секс ведь не об удовлетворении животных потребностей, не только об этом… Идя на поводу у кольнувшей сердце вины, Лань Сичэнь собрался с силами и сбивчиво начал:       — Я…       — Ты — мой, — перебил его Цзинь Гуанъяо, распутывая опороченную ленту, но оставляя ее в собственных руках, — только мой.       Белый шелк обвился вокруг тонкого запястья.