16 марта
19:12
— Я дома! Джоана тяжело вздыхает и, не снимая берцев, проходит вглубь квартиры, медленным шагом направляясь на кухню, откуда уже пахло чем-то очень вкусным. — Выглядит очень аппетитно. — Ты, должно быть очень голодна, детка? — Камилла медленно разворачивается и целует свою дочь в лоб, чуть улыбаясь. — О, да! — Джоана смеется, она дома. В месте, где нет этих глупых людей, где нет шума и всегда спокойно. В месте, где ее сильно любят и о ней заботятся. — Как себя чувствуешь? — Спрашивает Сеньора Бианчи. Этот вопрос уже вошел в привычку, словно вместо приветствия, все к нему уже привыкли, и никто даже уже не обращает на него внимания. — Неплохо. — Отвечает Акоста, хватая со стола печенье, предварительно взглянув не видит ли этого мама. Но она все же замечает. — Перестань кусочничать. — Я всего одну. — С наигранной обидой произносит Бианчи, стреляя бровями, и Камилла улыбается, потому что она действительно счастлива видеть свою дочь такой. Потому что они прошли с ней огонь, воду и медные трубы. Потому что, когда Джоана улыбается и ведет себя, как ребенок, Камилла не может не улыбнуться в ответ. Губы Акосты растягиваются еще шире, когда она видит довольное лицо своей матери, и Джоана уже собирается уходить, но ее останавливает всего лишь одна фраза сказанная ей в спину. — Профессор Наварро звонил мне сегодня. — Камилла говорит это расслабленно, стоя спиной к дочери и продолжая готовить, не видя, как Бианчи напрягается всем телом, сжимает кулаки. — И что он сказал? — Слова с губ слетают натянуто, напряженно, но Джоана всеми силами пытается не подавать виду, снова считая до десяти. — Ничего. — Акоста громко сглатывает, от неожиданности раскрывая глаза, вскидывая брови. Расслабляет руки. — Сказал, что ты не пропустила ни одной лекции сегодня. Она молчит, совершенно ошеломленная, хватает ртом воздух, пытается что-то сказать, разводя руки в сторону. Джоана, конечно, знала, что выглядела ужасно жалко, тогда стоя в его кабинете и умоляя, но она не думала, что это сработает. Она мысленно ставит напоминание над пунктом: «Поблагодарить профессора Наварро». — Ты молодец, Джоана. — Произносит Камилла любящим голосом, и Акоста готова расплакаться от внезапно нахлынувших и интенсивных чувств. — Мы любим тебя, детка. — Я знаю… — Тихо шепчет Джоана и уходит в свою комнату. Она тихо открывает дверь, кладет рюкзак рядом со столом, вытаскивает оттуда ноутбук, снимает джинсовку, слегка ослабляет шнуровку на обуви, чтобы снять ее, а после плюхается на кровать. Внимательно осматривается по сторонам, будто бы находится здесь впервые. Стены ее комнаты увешаны рисунками, некоторые из них склеены скотчем, различными плакатами, тоже местами порванными и склеенными. Небольшой шкаф, стоящий впритык к кровати, на который навалено много всякого хлама, по типу скейта на котором она так и не научилась кататься, куча уже не нужных, старых видеокассет. Старая стереосистема, стоящая у самого изголовья кровати на небольшой тумбе. Окно по другую сторону от двери, а над кроватью, тоже над изголовьем, висит ее любимая гитара, и Бианчи всегда удивлялась, глядя на нее, как та всегда оставалась целой во время ее психов. Джоана садится на кровать по-турецкий и смотрит на свое отражение в зеркале, что стоит у кровати впритык. Не то что бы она ненавидела свою внешность, но ПРЛ штука странная, настолько, что утром ты считаешь себя самым красивым человеком на свете, а к вечеру можешь ненавидеть свое тело всем сердцем. И сейчас Акоста смотрела на себя, проходясь пальцами по бледным скулам, вспоминая, как Вероника говорила ей, что отдала бы душу дьяволу, чтобы иметь такие сексуальные скулы. В тот вечер они занялись любовью. И это был очень странный опыт для Джоаны, хотя бы потому что их застукал младший брат Вероники, которому было пятнадцать. Это было очень неловко. Помнит, как они долго смеялись, лежа в кровати. Помнит, как она однажды устроила Веронике что-то вроде романтического ужина, на крыше одного заброшенного здания, где-то на отшибе Мадрида. Помнит, как они встретили там рассвет, укрытые пледом, и бесконечно целовались. Помнит, как Вероника любила фотографироваться и выкладывать Джоану в свои истории, где та обычно кривлялась, щуря глаза и высовывая свой язык. Помнит, как Вероника любила проводить ладонью по ее коротким волоскам на затылке, все время повторяя: «Ты такая колючая». А Джоана любила зарываться в ее волосы, потому что они у Вероники были мягкими и шелковистыми, не то что волосы Акосты, которые успели побывать и зелеными, и голубыми, и осветленными, и какими только можно, а сейчас их кончики были окрашены в синий. А потом Бианчи вспомнила, как у нее начался кризис, и она… Она все испортила. — Джоана, детка, ужин готов! — Иду! Акоста встряхнула головой, отгоняя воспоминания и, заделав на голове неряшливый пучок, вышла из комнаты. Они ели в тишине. Они всегда так делали. Камилла всегда говорила: «Не важно говорим мы или нет, не важно что мы делаем — главное вместе. Мы же семья». Джоана молча рассматривала гаспачо в своей тарелке, пытаясь вызвать у себя аппетит, который вдруг куда-то исчез. — Как у тебя с Вероникой? — Непринужденно спрашивает Камилла, и Бианчи сначала кашляет, а потом смотрит на своего отца, который хмурит брови и даже не поднимает взгляда со своей ложки. — Мы расстались. — Выдыхает Акоста, замечая, как ее отец хмыкает в легкой ухмылке. Знала, что он счастлив слышать это, ведь он ненавидел всех девушек, с которыми та встречалась. Он ненавидел ее бисексуальность. — Что случилось? Джоана чуть приподняла уголки губ, воображая реакцию своей матери, если ей вдруг сказать всю правду. Сказать о том, что она чуть не задушила Диего, что она громила комнату на прошлой неделе вовсе не из-за плохого балла за тест. Акоста уже представляет, как у матери затрясутся руки, и улыбка исчезает с лица Джоаны. Она опять чувствует себя куском дерьма. — Ничего, просто, мы не сошлись характерами. — Коротко отвечает она и все же кладет ложку гаспачо себе в рот. Есть вещи, о которых им лучше не знать. Есть вещи, которые должны остаться тайной, ради их же блага. Есть вещи, о которых лучше не говорить, чтобы не сделать больно и не заставить волноваться лишний раз. Они и так волнуются за нее, каждый день, Бианчи не хочет, чтобы это волнение побило все рекорды. Джоана вообще не хочет побивать какие-либо рекорды. Она спокойно выслушивает то, как прошел их день, частично говорит о своем, но многое умалчивает, говорит лишь о хорошем. Например о том, что сегодня она переспорила профессора по литературе, обсуждая произведение русского писателя Достоевского «Преступление и наказание». Профессор изо всех сил пытался доказать неправоту мнения Акосты, а та в свою очередь пыталась доказать, что это нечто иное, как «исповедь убийцы и проститутки», главная роль в которой отведена человеческим поступкам и их последствиям, самым главным, из которых являются — человеческая совесть и душевные страдания, ничто иное, как само наказание за проявление человеческих пороков и пороков общества. И как ни странно, она доказала. Она рассказала о его растерянном взгляде, и о том, как он разводил руками, признавая свое поражение, а после в сотый раз восхищался ее познаниями в мировой классике. После они стали обсуждать «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте и «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл. Она рассказала, только о светлой стороне, не хотела портить вечер. Хотя бы не сегодня. Спустя примерно час Джоана поблагодарила свою маму за ужин и ушла в свою комнату, но перед этим зашла в ванную, чтобы выпить свои лекарства. И от одного только вида этой прозрачной баночки с красными продолговатыми таблетками внутри, что-то в ее животе выворачивало наизнанку. Акоста покрутила капсулу в руке, а после откусив четвертинку, запила ее водой, кладя лекарство в ящик над раковиной и закрывая, снова встречаясь со своим отражением. Она не любила зеркало в ванной комнате хотя бы по тому, что оно хранит все воспоминания о приеме различных нормотимиков, нейролептиков и антидепрессантов. Это далеко не те воспоминания, которые Бианчи бы хотела хранить в своей памяти, но она натыкалась на них каждый раз, глядя в это зеркало. Поэтому она просто закрывает ящик и мигом скользит по отражающей поверхности равнодушным взглядом, выходя и комнаты. Когда в комнату задувает прохладный ветер, Джоана закрывает открытое на проветривание окно и понимает, что больше не может повторять пройдённый материал, потому что ее голова, явно, против этого. Акоста уже час читает одни и те же конспекты, ощущая, как с каждым прочитанным ей вновь словом, информация словно бы рассеивается в воздухе, а сосредоточится становится все труднее и труднее. В конце концов, она просто выключает ноутбук и принимается за единственное до безумия любимое ей дело — рисование. Линии ее рисунка толстые, обведенные несколько раз черной ручкой, слегка неряшливые. Бианчи рисует лицо какой-то девушки с веснушками и черными глазами, проткнутое стрелами, а вокруг нее что-то похожее на звезды, и Акоста ухмыляется, осознавая то, насколько она откровенна в своих рисунках, словно раскрытая книга, ведь все ее рисунки обычно являются отображением ее внутреннего состояния. И Джоана долго бы могла рассуждать о метафоричности небольшого скетча, о том, что значат чёрные глаза, стрелы и звезды, но она слышит стук в дверь и облокачивается на спинку кресла, чтобы ответить. Камилла слегка приоткрывает дверь, осторожно выглядывает из-за нее, словно бы боясь, что в нее может полететь что-то увесистое, а ведь, действительно, могло бы, но Бианчи спокойна и лишь кивает головой, разрешая войти в ее личное пространство. — Что делаешь? — Она спрашивает аккуратно, потому что, как бы Акоста не скрывала этого, но ее мама заметила, как та поменялась в настроении после разговора о Веронике. — Рисую. — Коротко отвечает Джоана, чиркает что-то в скетч буке, дополняет деталями свой небольшой рисунок, штрихует, сосредоточенно напрягая глаза. — Можно посмотреть? Она кивает Камилле, слегка отодвигаясь от стола, и та несказанно радуется, потому что ее дочь редко позволяет видеть ее творчество. Камилла подходит осторожно, словно бы одно лишнее движение и Джоана закроется, захлопнет скетч бук и скажет ей уходить, а Акоста видит это напряжение и начинает злиться от того, что заставляет самого родного человека испытывать это. — Это похоже на… — Протягивает Сеньора, внимательно вглядываясь в лист бумаги. — На рисунки сумасшедшего. — Ну почему же? Это похоже на… — Камилла не любит, когда Джоана такая колючая, самокритичная, потому что понимает, что ее дочь ненавидит себя сейчас настолько сильно, что это сложно представить. — Сюрреализм? Джоана смеется громко и искренне, как смеются только дети, а после тепло щурится, мотает головой, улыбается. — Ты совсем не разбираешься в искусстве, мам. — Ну давай, смейся над пожилой женщиной. — Камилла подхватывает смех дочери, и обстановка разряжается, но лишь на мгновение, после взгляд Бианчи снова опускается куда-то на руки, она перебирает пальцами, разглядывает ногти с потрескавшимся черным лаком. Больше не улыбается. — Что случилось, Джоана? Хочешь поговорить об этом? Джоана отрицательно мотает головой, ощущая теплые руки матери, которые утягивают ее в такие нужные сейчас объятия. Камилла не давит. Нельзя давить. Если Акоста захочет, она сама расскажет. Давить ни в коем случае нельзя. — Ты никогда не останешься одна, детка. Мы тебя не бросим. — Но она же бросила, как и все остальные… Камилла зажмурилась, ощущая, как пальцы Джоаны смяли под собой ткань на ее спине, и Сеньора Бианчи сделала бы что угодно лишь бы забрать боль своей дочери. Только вот сделать этого невозможно. И от этого материнское сердце рвалось на части, болело вместе с сердцем дочери, обливалось слезами и кровью, больно билось в конвульсиях. Камилла ничего не могла сделать, и эта беспомощность ее убивала. Эта невозможность помочь. Невозможность забрать всю боль. Единственно, что она могла — это быть рядом и наблюдать за тем, как ее маленькая девочка глотает по несколько таблеток в день: утром, днем и вечером. Каждый день открывать шкафчик над раковиной и видеть все эти баночки и пузырьки. Каждую неделю отвозить ее к психиатру. И видеть, как ее дочурка огромное количество времени, а может быть и всю жизнь будет бороться с самой собой в заранее проигрышной схватке. Это больно. Больно видеть, когда тот, кто буквально является частичкой тебя, страдает, и не уметь ничего с этим делать. Поэтому Камилла просто сильнее прижимает ее к себе и мягко целует в макушку головы. Волосы твердые, сухие, выжженные краской, но пахнут так по-родному, пахнут надеждами и беспомощностью, и этот запах заставляет глаза слезиться, с болью проникая в легкие. — Но мы с папой никогда не уйдем. — Камилла громко вздыхает. Не знает, стоит ли говорить об этом? Но, наверное, все же стоит, потому что она мать. Просто мать, которая просто плачет из-за своей маленькой дочурки. — Я не хочу, чтобы все обернулось так же, как тогда с Поло. — Джоана молчит, не отталкивает, а это значит, что ей можно продолжать, что ей разрешают, но она все равно боится. — Я хочу, чтобы все эти шрамы остались лишь воспоминаниями, понимаешь, детка? Акоста первая разрывает объятие, но не потому что разозлилась, а потому что ее тело уже затекло в полуповороте. — Я больше не буду резать себя, мам. Обещаю. — Я верю. — Тихо шепчет Камилла, улыбается, снова целует ее в лоб, говорит: «Доброй ночи» — и уходит. Джоана остается одна в пустой, темной комнате, где единственным источником света является ее настольная лампа. Трет свои глаза, закрывает скетч бук, кладет его в рюкзак, слышит, как в окно начинает барабанить дождь и улыбается. Ведь она безумно любит дождь. А больше всего она любит гулять под ним, потому что в дождь на улицах тихо, на улицах нет людей, только ты и твои мысли. Только ты. Джоана еще какое-то время листает ленту инстаграма и ложится спать. Джоане редко снятся сны, а может быть она их сразу забывает. Джоана чувствует, как веки ее тяжелеют, а тело расслабляется — лекарство начинает действовать. Джоана не сопротивляется. Джоана закрывает глаза. Джоана засыпает…***
18 марта
13:04
Джоана идет по коридору резвым шагом, в наушниках играет Nirvana «Heart-Shaped Box». Сегодня ее настроение намного лучше чем вчера, потому что вчера она, казалось, ненавидела весь белый свет. Настолько невыносимой она была вчера, что ее не трогали даже преподаватели. Даже профессор по литературе не решался спорить с ней в этот раз, потому что Бианчи всем своим видом показывала «Скажешь мне хоть слово, и я изобью тебя своим ноутбуком». Такую Акосту лучше не беспокоить, потому что это чревато последствиями. Все это знали. Именно по этой причине вчера она не смогла поблагодарить Наварро, но вот сегодня случай самый подходящий. Джоана быстро поднялась по лестнице, обходя студентов, кто-то кивал ей головой в знак приветствия, а кто-то косо смотрел и шептался. У нее не было друзей, только знакомые, которые относились к ней нейтрально или более менее хорошо, когда у нее не было кризиса, конечно, в это время ее обычно никто из них не трогал, да и она этого не хотела. Акоста, как и все подростки ее возраста, ходила на тусовки, но редко, если и пила, то мало или вообще не пила, потому что ее лечение не позволяет, правда курила она часто. В целом, когда она была нормальной, она любила общаться с кем-то. Она шутила и смеялась, рассказывала истории, которые происходили с ней в средней и старшей школе и в Аргентине еще до переезда в Испанию и слушала чужие. Бианчи помнит, как на одной из тусовок факультета она позволила себе чуть больше кружек пива и пару стопок водки, а после, обкурившись травкой одногруппника, чуть не устроила тройничек с парнем и девушкой на год ее старше. И слава богу все обошлось, потому что на утро она бы вспоминала это, как самую постыдную пьянку за свои девятнадцать лет. А с другой стороны ей бы было плевать. Джоана часто совершала импульсивные вещи ввиду своего расстройства, и уже привыкла не обращать внимание на косые взгляды после. Если подумать, она живет среди этих взглядов. А когда ты видишь что-то очень часто, то ты просто привыкаешь. И, наверное, это самая грустная ее привычка. Джоана постучала в дверь указательным пальцем, прежде чем войти в кабинет, который оказался пуст. — Профессор Наварро? — Осторожно и тихо произнесла она, оглядываясь по сторонам. Никто не отреагировал. Пусто. Тихо. Или не совсем тихо, потому что она услышала шорохи за еще одной дверью, где Наварро обычно хранит разные документы. Своего рода мини канцелярия. Бианчи бесшумно открыла дверь. Шорох раздавался откуда-то из-за большого железного шкафа. Она была уверена, что это именно профессор, кого-то другого здесь просто быть не может, он никогда и никого сюда не пускал, а Акосте всегда было интересно, что здесь находится. Она заглянула за шкаф, и какого же было ее удивление, когда Наварро оказался там не один. То есть там был он и профессор Домингес, и они…целовались. Джоана резко спряталась за шкаф из-за которого только что выглянула и зажала себе рот, потому что единственное, что хотело вырваться из ее рта — это «Блять». — Стой. — Бианчи задержала дыхание, словно бы ее могли вычислить по тому, как она дышит. — Что такое, Клаудио? — Там кто-то есть. — Боже, да кто там может быть? — Посмотри, Лино. Домингес безнадежно выдохнул, приближаясь к двери, обошел шкаф и пропал из виду. Наварро стоит среди документов, нервно потирая руки, осматривается по сторонам, тяжело выдыхает. — Я же сказал, там никого нет. — Улыбается Домингес. — Тебе показалось, Клаудио. Наварро облегченно выдыхает.***
Джоана приземляется за пустой столик в столовой и пытается обработать увиденное. Она не имеет ничего против, просто это немного неожиданно. Ладно, это очень неожиданно для нее. Настолько, что ей хочется смеяться и плакать от стыда при этом. Бианчи улыбается и хмыкает. Кажется, попадать в неловкие ситуации — это ее скрытая суперспособность. И она улыбается еще шире, чувствуя, как скулы ее горят. Но самое странное то, что у обоих есть семья и дети, ведь им двоим уже больше тридцати, а Акоста не понимает, как можно изменять своем женам и мужьям, изменять своему собственному выбору. Она бы так никогда не сделала. Если не любишь, скажи прямо, зачем разыгрывать эту недокомедию, Джоана так считает. А делать что-то за спиной — это как минимум мерзко. Она протяжно выдыхает, встряхивает головой, отгоняя мысли — это не ее проблема, ее не заметили, а это главное, не придется извиняться и чувствовать себя еще более неловко, чем сейчас. А потом она поднимает свой взгляд, смотрит в даль, и всю ее словно бы парализует. Бианчи хлопает глазами, чувствует, как от былого спокойствия не остается и следа, напряжение подкатывает к ней так резко, что от этого ее мышцы начинает буквально ломить. Она медленно встает с места, твердая как бетон, напряженная и злая. Шаги ее широкие, тяжелые, увесистые берцы шумно соприкасаются с полом. — Какого хуя!? — Она толкает Веронику слишком сильно, что та ударяется об стену. Растерянно хлопает мутно-зелеными глазами, хватаясь за ушибленное предплечье. Боится? О да, она ужасно боится, потому что Джоана даже не дает времени ответить. — Как ты могла, мерзкая сука!? — Остынь, пиздализка! — Диего смотрит на нее с презрением и злостью, но ей плевать, она просто хочет разбить ему нос, просто хочет придушить его еще раз, и на этот раз до конца, пока он не перестанет дергаться. — А почему пиздализка здесь только я!? Да, Вероника!? — Акоста тыкает в нее пальцем, больно в одно и тоже место пару раз. Вероника морщится, жмется к стене, но ничего не говорит, боится. — Ну-ка, давай расскажи всем, кто трахает тебя лучше: я или этот уёбок!? Резкий сильный толчок в левое плечо, и Джоана отшатывается в сторону, едва не падая. Вокруг собралась целая толпа, стоят, глазеют, перешёптываются, и Бианчи считает до десяти, но это не помогает. Она слишком зла. Она в ярости. Она бы никогда не могла подумать, что увидит свою бывшую девушку через четыре дня, целующуюся с Диего, с тем, кто оскорбил ее на глазах у многих. С кем угодно, только не с ним! Джоана дышит тяжело, прерывисто, втягивает в себя воздух сквозь стиснутые зубы, а челюсть снова вот-вот взорвётся от напряжения. Демоны в ее голове пляшут хоровод, поджигают огни ярости в ее темных глазах. Бианчи оборачивается к Диего, смотрит на его мерзкое лицо. Мерзкое, смазливое, лицо! — Твоя мамаша тоже такая же больная или что!? Это у вас семейное!? В ушах нет ничего кроме шума. Кроме шума и «Твоя мамаша тоже такая же больная»«Твоя мамаша»
«Больная»
Джоана бьет сильно, взмахивая правой рукой, расставляя ноги, и костяшки жжет от столкновения с острой скулой. Она не слышит ничего и никого, только слова, сказанные Диего. Джоана никому не позволит оскорблять свою маму. Человека, который заботится и любит ее больше всего на свете, потому что они понятие не имеют, через что ее маме приходится проходить. Никто не знает! Акоста чувствует, как теряется в своей ненависти, как тонет в этих эмоция, как вновь становится неконтролируемой. Она сейчас просто груда напряженных мышц, готовых сорваться в любую секунду. Она сейчас ярость в чистом виде. Она сейчас не управляет своими действиями. Не видит ничего кроме Диего, что слегка согнулся, хватаясь за щеку. Все словно бы за пеленой, есть только он и ее желание уничтожить его. Все. Демоны в голове смеются, ликуют, и Джоана набрасывается на Диего, который был выведен из строя неожиданным ударом в лицо. Прыгает на него, всем весом давит, и они падают на пол. Диего ударяется затылком об пол, и в глазах его темнеет, он теряется и видит лишь безумные карие, черные глаза напротив, а потом он чувствует удар. Удар за ударом, Бианчи бьет не жалея своих рук, больно, но она не чувствует боли. Она не чувствует ничего, кроме злобы. Краем уха слышит, как все вокруг перепугано гудят и суетятся, а еще она чувствует, как ее кулаки покрываются кровью. Не ее кровью в основном. Она была на полу, на ее кофте, на ее предплечьях, кулаках. Темная, теплая. — Успокойся, Бианчи! Ее оттаскиваю за предплечья, а она кричит, рычит сквозь зубы. — Еще раз назовёшь мою мать больной, я убью тебя, уебок! — И Джоана вырывается, снова залазает на его торс и снова бьет. — Уебок! Еще раз! Сукин ты сын! Убью понял! Мразь! Уебок! — Блять, она же убьёт его! Сделайте что-нибудь! И ее снова оттаскивают, а Бианчи уже не может себя контролировать. Она истерически плачет, бьется в конвульсиях, когда ее заваливаю на спину, прижимая руки коленями к полу. Она не видит ничего из-за слез, но наконец начинает чувствовать, как болят ее костяшки. — Блять, он без сознания! Позовите Наварро кто-нибудь! Быстрее! Джоана бьется головой об пол, с каждым разом все сильнее и сильнее, словно бы хочет размозжить себе череп. Плачет, задыхается, понимает наконец, что сделала. Понимает. И плачет еще сильнее, кричит, что есть силы, сдирает горло. Слышит быстрые шаги. Кто-то бежит. — О боже! Отпустите ее! — Но ведь… — Я сказал отпустить! Джоана чувствует, как вес с ее рук исчезает, и она поднимается. Медленно, потому что ослабла. Потому что боится. — Врача! Сходите за врачом и вызовите скорою! — Кричит Наварро, и Джоана видит панику в его глазах. А после, она смотрит на свои кровавые руки, и перестает дышать, буквально. Зажимает себе рот, пытается контролировать дрожь, но не может. Она напугана. Она не хотела. Она не знала, что все выйдет именно вот так. — Джоана, ты слышишь меня? — Наварро щелкает перед ней пальцами, а она не видит, все размывается, она не здесь, она парализована страхом. — Давай, поднимайся, слышишь? Он помогает ей встать, а вокруг все смотрят, напуганы, так же как и Акоста. Ее ноги ели передвигаются, и она чуть не падает и бледнеет, когда видит окровавленное лицо Диего. Оно было все в гематомах и опухшее, даже сложно назвать это лицом, и Джоана нависает на профессоре, потому что не может идти, потому что ей страшно. — Я не хотела… — Тихо повторяет она, и заливается слезами. — Все хорошо, идем. — Шепчет Наварро, и она жмётся к нему, ужасно дрожа. Джоане всего девятнадцать, а она ели передвигает ноги и, громко плача, уходит, опираясь на профессора, чувствуя, как целая толпа студентов сверлит ее испуганными взглядами…***
19 мая
15:40
Сегодня Джона не пошла в университет. Не пошла, потому что боится. Не пошла, потому что еще слаба. Не пошла, потому что сейчас она сидит на холодной банкетке в приемном покое, среди белых стен, и периодически проходящих мимо людей в белых халатах и в повседневной одежде. Сидит, нервно озираясь по сторонам, и практически до крови сгрызает ноготь на большом пальце правой руки, облупляя на нем черный лак и слушая разговор своего отца с семьей Диего, который отошёл не слишком далеко, и каждое сказанное ими слово эхом от белых стен доходило до нее. Камилла стояла рядом со своим мужем, практически плача, но не вмешиваясь в разговор, как и мама Диего. Они лишь стояли напротив своих мужей, слушая их разговор, который плавно переходил на повышенные тона. — Послушайте, Сеньор Ньето, моя дочь она… — Мне плевать, что-то там с вашей дочерью! — Голос становится громче, и Акоста отгрызает кусок ногтя, больно, стряхивает рукой, замечая сочившуюся кровь. — Важно, что мой сын лежит в больнице с сотрясением и сломанным носом! Бианчи дышит часто, глубоко, считает до десяти, но это не помогает, и по щекам текут слезы. Она закрывает лицо руками, облокачиваясь локтями о колени. Наступает тишина. — Сколько вам нужно? — Говорит отец Джоаны и трясущимися руками достает бумажник из барсетки, висящей на его бедре. — Вы серьезно думайте, что жизнь и здоровье моего сына можно откупить деньгами!? — Он буквально взрывается, взмахивая руками, и Сеньора Ньето успокаивает его, хватая за предплечья. — Послушайте, — Вмешивается Камилла, видя, что конфликт неизбежен. — Мне очень жаль, что все так вышло, но и вы поймите, моя дочь не здорова… — Она замолкает, выглядывая из-за спины своего мужа, чтобы посмотреть на Джоану, жмурится, понимает, что нужно было отойти подальше. — И как бы я не хотела это признавать, но это так. Моя дочь психически не здорова! И вы не сможете понять мои чувства, потому что понятие не имеете, каково это. — Снова тишина и Ньето расправляет плечи, презрительно глядя на Сеньору Бианчи, но та продолжает. — А вот я прекрасно понимаю, каково это волноваться за жизнь и здоровье своего ребенка каждый божий день. — Это ничего не меняет. — Хмыкает отец Диего, скрещивая руки на груди. — Ваша дочь должна нести ответственность за свои поступки. — Но вы не можете написать заявление, черт возьми! — На этот раз взрывается ее отец. — Все что угодно, но не это! Неужели вам станет спокойно, если вы испортите ей жизнь!? — Альберто, прошу тебе не кричи, Джоана здесь. — Жалостливо просит Камилла, но ее не слушают. — Я не позволю посадить мою дочь за решетку! Не позволю, слышите! И вновь тишина. Оба стоят друг напротив друга, готовые сорваться в любой момент. Отец, который просто защищает своего сына, и отец, который просто защищает свою дочь. Оба в одинаковом положении. Ну или почти в одинаковом. А Джоана сидит, раскачивая ногами, вытирает слезы оттянутым рукавом белой кофты, и ей чертовски страшно. Ньето протяжно выдыхает, и с выдохом исчезает все его напряжение. Он запрокидывает голову, после смотрит на свою супругу, которая утвердительно кивает ему. — Хорошо, но только при одном условии… Камилла напрягается, сжимая не менее напряженное плечо мужа, сверлит стоящую напротив пару испуганным взглядом. — Никто в университете больше не должен пострадать от рук вашей дочери. — Он на секунду замолкает, хмурит брови и четко проговаривает последнюю фразу. — Надеюсь, вы понимайте, о чем я. Альберто кивает, и родители Диего исчезают за дверью палаты своего сына. Опять немая пауза, и Джоана чувствует, как кто-то садится рядом. Она убирает руки с лица, видя перед собой грустный взгляд матери. Они сидят в полной тишине, и Камилла кладет дрожащую ладонь на колено дочери, нежно поглаживая его большим пальцем. — Все хорошо, детка. Бианчи больше не хочет и не может здесь находится, ей нужен воздух, ей нужно одиночество. Срочно! — Куда ты? — Обеспокоенно спрашивает Альберто, когда Акоста молча встает с нагретого места. — Прогуляться. — Кидает она даже не развернувшись, слыша за спиной «Будь на связи, детка». Они не останавливают ее, потому что знают, что это бесполезно. Потому что их дочь всегда так делала, когда была мягко говоря не в себе. Всегда уходила и возвращалась лишь ближе к вечеру, периодически отсылая Камилле сообщение, о том, что она не бросилась под машину и не скинулась с какого-нибудь моста. Не останавливают ее, потому что понимают, что ей это нужно. Джоана затыкает уши наушниками и двигается в неизвестном ей направлении, куда глаза глядят. Нервно закуривает, знает, что в кризис ей нельзя, но кого это сейчас волнует. Джоана разбита. Джоана напугана. Джоана не знает, что ей теперь делать. Джоана потеряна. Джоане всего девятнадцать, а она чуть не убила человека, и ее чуть не упекли за решетку… Глупая история, так она думает…***
20 марта
11:07
— Что ж, Джоана… — Профессор Наварро выглядит усталым и грустным, но его лицо и рядом не стояло с лицом Бианчи, потому что та просто забыла, что значит сон. — Думаю, ты уже понимаешь, зачем я позвал тебя… Джоана кивает, а взгляд у нее усталый, не выражающий ничего кроме безразличия, словно неживой, пугающий, глаза впалые, лицо бледное, худое. Наварро страшно за такую Джоану. Страшно потому что он не представляет, что та чувствует, прячась за этим безразличием. Он не хочет говорить этого, не хочет так поступать с ней, но если не поступит, то у него будут проблемы. Ему грустно, ему паршиво, мягко говоря. Он знает, что Акоста хорошая, просто она оказалась не в то время не в том месте. Просто она этого не заслужила, ведь она так любит философию. Так любит спорить с профессором по литературе, так любит читать книги в библиотеке университета, так любит сидеть в столовой во время обеда и что-то рисовать в своем скетч буке, так любит сидеть на территории кампуса и слушать музыку в наушниках. Наварро громко сглатывает и решает начать из далека. Не хочет кидать это резко в лицо. Не хочет расстраивать ее, не подготовив. — Ты знаешь, что насилие не допустимо в стенах нашего… — Давайте без прелюдий, профессор Наварро, мы все здесь взрослые люди. — Джоана ухмыляется, щурится, пытается выглядеть уверенно, но он видит, как напряжены ее кулаки, которые та прячет в карманах своей джинсовки. Тишина, и Наварро шумно выдыхает. — Мне придется исключить тебя, Джоана… Она молчит, а он смотрит на нее с сожалением, а Бианчи терпеть не может сожаление и жалость по отношению к себе. Терпеть не может этот кабинет, это место, этих людей, себя. — Хочешь что-то сказать? — Спрашивает Наварро, и ему правда жаль, он не хотел бы этого, но должен. — Да. — Джоана мнется, ухмылка становится шире, внутри все словно бы горит, ей хочется смеяться и плакать одновременно, совсем как сумасшедшей, хотя почему это «как». Она и есть сумасшедшая, забыла что ли? —Мне просто интересно… — Акоста поднимает на него свой взгляд, и Наварро видит, что тот не предвещает ничего хорошего, но Бианчи говорит спокойно холодно, словно бы режет его словами. — Вам больно, когда профессор Домингес трахает вас в жопу? Глаза Наварро округляются, а лицо у Джоаны такое невинное, словно бы она спросила его о погоде, и эта ухмылка: злая, ехидная, лицемерная. Он хочет что-то сказать, но его перебивают. — Просто анальный секс, сами понимайте, не очень приятен, а иногда болезнен. — Она смотрит ему прямо в глаза, а Наварро забывает все слова разом. Его пальцы холодеют, а ладони потеют, он весь слегка дрожит. — Но мой вам совет… — Бианчи слегка накланяется, тихо шепча. — Больше не делайте этого на работе, иначе ваша жена узнает. Акоста хмыкает, видит растерянные глаза напротив выпрямляется, щурится еще сильнее и уходит, громко хлопая дверью. Какая же она невыносимая. Какая же она мразь! Просто конченная сука! Быстро идет, выгибает губы, хмурит брови, злится. Злится на себя. Зачем сказала так!? Нужно было просто попрощаться и уйти, но она и в этом облажалась! Идиотка! Чокнутая! Вытаскивает руки из карманов и буквально вышибает дверь из универа. Джоане всего девятнадцать, а ее здесь больше никто не увидит. Она здесь больше не числится.***
20 марта
20:41
Джоана мнется, стоя у знакомой двери, снова грызет ноготь, и плевать она хотела, что тот все еще болит. Она не чувствует боли. Она теперь вообще нечего не чувствует, кроме всепоглощающего чувства разочарования в самой себе. Она топчется на одном месте еще минут десять, а после дрожащей рукой нажимает на дверной звонок. Через дверь слышит, как тот звонит на всю квартиру, но никто не идет. Акоста знает, что квартира не пуста, поэтому настырно стучит по двери. Нервничает. Даже очень. Смотрит по сторонам. Стучит еще раз. Слышит шаги и резко выпрямляется, убирая левую руку от своего рта. Дверь медленно приоткрылась, но тут же почти закрылась бы, если бы Бианчи не задержала ее своими дрожащими пальцами. — Постой, Вероника, прошу тебя. — В панике тараторит она, и дверь останавливается, оставаясь чуть приоткрытой. — Что тебе нужно? — Равнодушно спрашивает Вероника, не решаясь выходить на лестничную площадку. — Я хочу извиниться… — Акоста выглядит опустошённой и совершенно искренней, опускает голову, глядя на свои берцы. — Извинения приняты, уходи. — Нет, послушай. Вероника раздраженно выдыхает, когда Джоана вновь хватается за дверь, и видит, как руки у нее трясутся. Поднимает на нее мутно-зеленые и видит в карих глазах надежду, смятение и полную потерянность. — Я… Просто… Блять… — Пытается подобрать слова, но мысли ускользают, голос дрожит. Паршивое ощущение. — Я не хотела этого… — Конечно, да, я поняла, уходи. — Вероника, тебе нужно было сказать мне… — Бианчи цепляется за дверь еще крепче. Глаза начинают слезиться. Вот дерьмо. — Сказать, что Диего нравится тебе, а не разыгрывать весь этот спектакль. Так… Так ничего бы этого не произошло… Я бы не… — Да!? — Верника повышает голос, и Акоста жмурится. Ей стыдно. Ужасно стыдно. Она ненавидит это и себя за одно. — А почему я должна была быть уверена, что ты не проломишь мне голову чем-нибудь тяжелым, что в руки попадётся!? Джоана прерывисто вздыхает. Она сейчас заплачет. Она больше не может терпеть. Она не может. — Ты ужасна, Джоана! Ты монстр! Ты просто блядское чудовище! — Слова падают на голову словно камни, и Акосте кажется, что с каждым новым она падает. Падет так низко, что уже не видит света впереди. Ей больно. Больно настолько, что она вот-вот упадет буквально. Что тело становится словно искусственным и не ее вовсе. Что по щекам стекают слезы, а она даже не замечает этого. Ей больно. — Вероника, я… — Уходи, пока я не вызвала полицию. — Она говорит грубо и четко, а Бианчи, кажется, не дышит, пытается, но не получается. — Я больше никогда не хочу тебя видеть. Дверь захлопывается перед ее лицом, и с этим хлопком, Джоана перестает существовать. Она словно бы наблюдает за всем со стороны. Словно бы это кино, а она сидит в пустом зале и смеется над нелепостью происходящего, кидая попкорн в большой экран, крича «Что за дерьмовая комедия». И ей бы так хотелось в это верить. Верить, что это просто какой-то нелепый фильм, но она стоит на пустой лестничной клетке, захлебываясь собственными слезами, ощущая это, как реальность, и только спустя пару секунд до нее доходит. Это не фильм, не дешёвая комедия — это реальность. Ее дерьмовая реальность. Как глупо, так считает Джоана. Она не помнит, как вышла из подъезда. Не помнит, как шла по улицам, расталкивая людей. Не помнит, как подошла к дому. Как поднялась на третий этаж. Как открыла дверь. Не помнит и то, как ее мама взволнованно выбежала из кухни, потому что Акоста не отвечала на звонки. Не помнит, как прошла мимо нее с убитым и зареванным лицом. Как закрылась в своей комнате, опустившись на пол по двери. Но помнит, как громко разрыдалась, сжимая свои волосы, ударяя себя по голове. — Джоана, детка, открой дверь пожалуйста. — Умоляюще произнесла Камилла, слегка толка ручку. — Джоана? Джоана, прошу. Давай я войду, и мы поговорим, хорошо? Джоана? — Да почему вы просто не можете отъебаться от меня! — Она резко встает с пола и останавливается у зеркала. Дышит тяжело, быстро, сжимает кулаки, смотрит на себя в зеркале, и не понимает, кто это там смотрит на нее с отражающей поверхности с черными от злости глазами. Ей нужно одиночество. Ей нужно закрыться. Вспомнить, что все то лишь иллюзия, а не реальность. Она просто хочет побыть одна! Просто хочет этого!? Неужели они не понимают! — Джоана!? — Кричит Камилла когда слышит шум разбитого стекла за дверью. — Черт! Открой дверь немедленно! Джоана! Камилла безрезультатно дергает ручку, слушая, как ее дочь с криками начинает громить собственную комнату. Нет! Только не это! Только не снова! — Давай я! — Альберто отодвигает свою жену, с силой толка дверь плечом, которая как назло не поддается. Шум в комнате становится все громче и громче. Истерические крики вперемешку с грохотом и плачем. — Давай же! Паскуда! Треск дерева, и дверь с шумом выламывается, чуть не слетая с петель. — Джоана!? — Камилла буквально влетает в комнату, и ее сердце останавливается, когда в паре сантиметрах от ее головы об стену разбивается прикроватная лампа. Из глаз текут слезы, когда она видит смазанные кровавые следы на стенах, кровавые осколки от зеркала на полу и кровавые кулаки дочери. Сердце ее сжимается, когда она видит, как Акоста вышвыривает вещи из прикроватной тумбы, в ярости кидая их на пол. Камилла не может видеть свою дочь именно такой. Это больно. Больно и страшно, когда та резко поворачивается в ее сторону с совершено безумными глазами. Бианчи подходит к столу и одним резким движение скидывает все на пол. Она бьет его кулаками, кричит, почти задыхается, собирается схватиться руками за стул, но их заламывают сзади, выгибая и прижимая к спине. Она кричит, кричит так громко, что кровь перестает циркулировать, вокруг все размыто из-за слез. — Чшшшш, все хорошо, Джоана. — Успокаивает ее Альберто, но она не верит, вырывает руки и падает на пол. Пытается подняться, но он прижимает ее к полу, вновь заламывая руки. — Успокойся, Джоана! — Отпусти меня! Отъебитесь от меня! Отъебитесь от меня все! — Бианчи рычит сквозь стиснутые зубы, кричит не своим охрипшим голосом, вырывается, но сильные руки отца прижимает ее к полу сильнее. — Отъебитесь! Идите к черту! — Это все расстройство, детка, все будет хорошо, просто успокойся. — Вторит заплаканная Камилла, а Акосту уже тошнит от этого слова — «расстройство» — последнее, что она хочет слышать. — Я сейчас принесу успокоительное, подожди, детка. Камилла выбегает из разгромленной комнаты, а Джоана чувствует, как ее тело мякнет, как она больше не может сопротивляться. Устала. Она расслабляет мышцы и плачет. Плачет громко, без остановок, в захлеб, давясь воздухом и слюнями. — Отпусти меня… — Сквозь хрипы и всхлипы произносит она. — Прошу, пап. И Альберто отпускает с радостью, но осторожностью, потому что терпеть не может так поступать с ней. Терпеть не может с силой заламывать ее тонкие руки и прижимать ее худое, хрупкое тело к полу, но иногда это бывает попросту необходимым. Бианчи садится пол и хватается за голову, раскачиваясь из стороны в сторону. — Прости. Прошу, простите меня, я не хотела. — Все хорошо, мы знаем. — Тяжелая мужская рука нежно гладит ее по плечу, и он смотрит на нее с той самой жалость, которою Джоана терпеть не может. — Альберто, я не могу найти таблетки, помоги мне! — Кричит Камилла из ванной. — Хорошо. — Он целует дочь в макушку головы и крепко сжимает плечо. — Все хорошо, мы сейчас. Акоста слабо кивает, и он уходит. Она слышит, как шаги его отдаляются, и Бианчи резко вскакивает, хватает с пола телефон, наушники и выбегает из комнаты так быстро, что едва ли не падает у двери. — Джоана, сто… — Слышит она, со всей силы закрывая за собой дверь. Джоана бежит вдоль дороги, вытирая слезы кровавыми руками, но ей все равно. Джоана плачет громко. Джона не видит куда бежит из-за слез. Джоане больно и далеко не физически. Джоана не видит свет, только тьму. Джоана потеряна. Джоане всего девятнадцать, и она пока не знает, какую смертельную ошибку она совершит сегодня…