Восемь месяцев и тридцать дней назад 18 марта 20:47
Она просыпается от жуткого холода, который ощущает слева от себя, будто бы рядом лежит ледяная глыба. Ежится, все никак не может прийти в чувства, ощущая, как колотится сердце, как одежда неприятно липнет к телу, а лоб покрыт испариной, и немного трудно дышать. Не открывая глаза, вытирает пот, чувствуя, как руки ходят ходуном. Она приняла слишком много после такого долгого перерыва. Слишком резко. Ей казалось, что ее глаза лопнут от напряжения, когда все же открыла их. Все вокруг плывет и немного тошнит. Джоана ощущает себя, мягко говоря, дерьмово, она лежит, глядя в потолок, и у нее такое чувство, будто бы ее до сих пор кроет, хотя кокаин действует от силы полчаса. Неприятный комок подкатывает к горлу, но Акоста проглатывает его обратно. Мерзко, но ей так не хочется бежать до туалета и пихать два пальца в рот, позволяя всей дряни покинуть ее организм. Неприятный писк в ушах сменяется легкой головной болью, и Бианчи не понимает, как долго она спала. Поворачивает голову вправо, смотрит на часы: она спала почти два часа. А потом она поворачивается налево и видит его. Элой все еще спит, и Джоана жмется к нему сильнее. Холодно. Он весь холодный, словно бы его только что вытащили из морозилки. Жмется еще сильнее, пытаясь согреть, но вместо этого замерзает сама. — Блять, ты что так сильно замерз? — тихо спрашивает, потому что каждое слово отдает покалыванием в виске, цепляет его за твердую, почти каменную руку. — Блять, я ведь не хотела вставать, но ладно, принесу плед. Джоана медленно поднимается, а ее тело ломит и сводит, и она не знает, что может быть еще хуже этого чувства. Делает пару неуверенных шагов к их комнате и оборачивается. Его бледное лицо не выражает никаких эмоций. Ничего. Ресницы его не дергаются, как обычно, грудь не вздымается в умеренном дыхании, и губы плотно сомкнуты. Она смотрит недолго, всего пару секунд, и громко прокашливается, ощущая новый приступ тошноты. — Я сейчас… — дрожащим голосом произносит Акоста, и глаза почему-то начинает предательски сильно щипать. Бианчи сидит, обнимая унитаз руками, плотно сцепив их в замок, потому что боится упасть. Ее желудок в прямом смысле выворачивается наизнанку, и из нее уже выходит лишь одна вода, но тошнота не проходит. Нажимает на кнопку слива, полощет рот, умывается, смотрит на свое бледное лицо в зеркало, такое бледное, что даже губы слились с его цветом, хватает плед со стиральной машинки, на которую его и положила пару минут назад, и идет в зал. Элой все еще лежит неподвижно, в таком же положении, как и тогда, когда она ушла. Джоана вновь садится рядом, укрывая их обоих, и вжимается в его ледяной торс все сильнее и сильнее. Она гладит его по кудрявым волосам, дышит в плечо, пытаясь согреть. Она говорит ему о разных вещах: о прошлом и будущем, а он слушает, не перебивает. Он всегда ее слушал. Говорит о параллельных вселенных и инопланетном разуме, о героях любимых фильмов и книг, о своем сне и о своем дерьмовом самочувствии, совсем не замечая, как с каждым новым словом ее голос дрожит все сильнее и сильнее, слова путаются между собой, и ее речь совсем не вяжется. Она не замечает, как начинает обливаться слезами, захлёбываться воздухом, говоря уже совершенно несуразные вещи, набор несвязанных между собой слов. Она не замечает, как приходит Ческо. Не замечает, как он в панике наворачивает круги вокруг дивана, хватаясь за голову. Не замечает, как он кому-то звонит, быстро что-то крича в трубку. Джоана все говорит и говорит, даже когда Ческо оттаскивает ее от Элоя, а она цепляется за закостенелое тело всеми конечностями. Не замечает, как с грохотом падает на пол, в истерике пытаясь вернуться на диван, под плед, к уже не теплому родному телу. Не замечает, как Ческо удерживает ее, трясет за плечи, прижимает к себе, что-то говорит. Не замечает, как трясутся его руки и слезятся глаза. Не замечает ничего, кроме непонятно откуда взявшейся, по мнению Джоаны, тупой боли внутри и чувства опустошенности. Не замечает ничего, кроме слов, которые совершили тот самый контрольный выстрел, с которым ее вновь не стало: «Элой мертв, Джоана!» И эти слова эхом раздаются в ее разуме, и она словно бы умирает вместе с ним. Тот, в ком она обрела свой смысл, мертв, и Джоана снова не существует…***
Джоана смутно помнит эти два с половиной дня. Смутно помнит, как она сидела в соседней комнате, смотря в одну точку, слушая суетящуюся полицию и скорую в соседней. Смутно помнит лицо сестры Элоя и лицо его матери. Не помнит даже их имен. Смутно помнит, как она стояла в танаторие, глядя на всю эту толпу народа, что бесконечно приносила соболезнования родственникам. Смутно помнит мессу, смутно помнит, как гроб погрузили в катафалк и повезли на кладбище. Но хорошо помнит, как много было цветов. Его любимых цветов. Весь танаторий был усыпан цветами, а она не смогла принести даже скромного букета его любимых пионов. Помнит, как тряслись руки и подкосились ноги, когда она сделала всего пару шагов к возвышению, на котором стоял гроб. Как перед глазами все поплыло, и она так и не смогла подойти, посмотреть на него в последний раз. Не смогла. Как ее подхватили под руки и отвели в другую часть танатория, где она выпила три стакана воды, пытаясь успокоиться. Как плескалась вода, и ей казалось, что она уронит стакан, потому что руки ее дрожали очень сильно. Помнит, как она все смотрела на это со стороны и не верила, до конца не могла осознать, что вот в этом красивом лакированном усыпанном цветами гробу из рыжего дерева, прямо на расстоянии четырех метров, лежал ее Эл. Ее любимый Эл, который всегда был так улыбчив, который всегда любил радовать свою Джо сладостями, потому что знал, что она их любила. Который всегда делал ей кофе без молока, ведь она его никогда не пьет. Который всегда мечтал завести огромного лабрадора черного цвета и назвать его Хорге. Который вечно надувал губы и был похож на ребенка, когда делал так. Который был ее. Был ее Элом. И который не должен был уйти вот так. Тихо, незаметно для нее, во сне. Он вообще не должен был уходить! И Джоана помнила, как все целовали ее в щеки, принося свои соболезнования, как она рыдала навзрыд, когда родители везли ее домой. В другой дом, который за все это время стал для нее совсем чужим. Помнит, как ее комната, совсем теперь чужая комната, встретила ее своим холодом. Помнила, как она, захлёбываясь слезами, все листала и листала их фотографии, убивая себя окончательно. Она не крушила все вокруг, не кричала, а лишь тихо плакала, затыкая свой рот подушкой. Плакала до боли в глазах, до нехватки воздуха. Помнила пустоту и невыносимую скорбь. Помнила ничего внутри, и это даже не пугало ее. Помнила свое худое, бледное лицо с острыми скулами и покрасневшие глаза, полные безразличия. Помнила, как двадцатого марта ровно в 23:57 она опубликовала последнюю фотографию в инстаграме с ним и с силой швырнула телефон в стену. Помнила, что ему не хватило всего лишь двух дней. Двух блядских дней, чтобы дожить до их трехлетия! И как он все обещал показать ей одно красивое место в этот день. Как он все говорил, что оно обязательно понравится ей. Вечно твердил о его сюрпризе. И Джоана все ждала. С нетерпением ждала сюрприза. Все хотела узнать, что же это за место такое. Но теперь никогда не узнает…***
Джоана смутно помнила эти две недели. Целых две недели она бесцельно пролежала в комнате, глядя в потолок, уже не замечая своих бесконечных слез. Она не ела. Она не спала. Она ни с кем не говорила. Она лишь лежала и курила в открытое настежь окно, заполняя комнату и свои легкие горьким дымом, и Камилла иногда приносила ей что-то поесть, с горечью смотря на ее худое тело, но еда всегда оставалась целой. Ее привычная одежда теперь висела на ней, как на палке, штаны и джинсы сползали с ее бедер, даже если ремень был достаточно затянут, ключицы выпирали так же сильно, как и скулы, и заплаканные темно-карие впалые глаза больше не отливали янтарем. И Джоана не могла смотреть на себя в зеркало, потому что она знала, что она отвратительна. Знала, что она жалкая, пустая. Знала, что она недостаточно хороша для них, для всех. Что она просто зря занимает место в мире и в чьей-то жизни. И она ненавидела себя за эти мысли, но это было выше ее сил. Она ненавидела себя за то, что уснула тогда вместе с ним и не смогла ничего сделать. Она ненавидела себя за то, что ничего не чувствует больше, кроме ненависти, пустоты и одиночества. Того самого одиночества, которого она боится до горьких слез. Но Джоана понимала, что от ее компании всем только хуже, поэтому она принесла себя в добровольную жертву, оборвав все связи даже с самыми близкими людьми, стараясь максимально уйти в себя. Она не хотела ломать им жизни. Они этого не заслужили! Они не заслужили такую дочь, знакомую, подругу и так далее! И Джоана оставалась в пустой комнате, в тотальном и мучительном одиночестве наедине со скребущими мыслями. И тогда они разрывали ее разум и ее тело изнутри. И тогда они были громче тишины и всех звуков во вселенной. И она все пыталась угомонить их, ударяя себя по голове и закусывая ноготь до крови. А иногда она уставала и просто лежала в тишине, и тогда ее охватывал ужас. Страх, что это никогда не кончится. Что этот ад, в который она сама загнала себя, будет длиться вечность. И тогда Джоана не видела смысла ни в чем. Абсолютно. Она не хотела принимать лекарства, выкидывая их в окно, потому что она не видела смысла в этой бесконечной и заведомо проигрышной борьбе со своими демонами. Она не видела смысла в своей никчемной жизни и ненавидела себя больше, чем кто-либо может себе это представить. И эта ненависть выжигала изнутри, давила на легкие, и терпение ее кончалось. Джоана была сломлена, и она больше не могла это выносить. Джоана не могла выносить таблетки, которыми ее пичкали, не могла выносить разговоры о ПРЛ, не могла выносить ничего и никого, но себя в первую очередь. Джоана была просто мертва. Мертва внутри. Ее просто не существовало. Смерть Элоя была спусковым крючком к еще большему разрушению. Но в этот раз Джоана разрушалась не физически, а психически. Она буквально ощущала, как впадает в очередной рецидив. Очередной кризис. И сейчас она сидела в темноте, повторяя очередную попытку вытащить сигарету из упаковки дрожащими пальцами. Ее ноготь на правом большом пальце ужасно болит, от того сигарету достать в разы сложнее. Попытка за попыткой, и Джоана психует, сдирая мешающийся пластырь с пальца. Обгрызенный до крови с боков он начинает сильно ныть, и она морщится, все же доставая сигарету. Искра. Еще одна, и сигарета в ее дрожащих губах начинает тлеть, вновь заполняя комнату и организм табачным дымом. Джоана медленно вдыхает дым и ежится от сильного порыва ветра. Сегодня вечером довольно прохладно, и Джоана слышит, как по карнизу барабанит тихий дождик. Вдали виднеются огни; и она всегда любила ночной вид Мадрида из своего окна. Всегда, но не сейчас. Джоана слышит стук в дверь, но не отвечает — она все равно зайдет, какой в этом смысл? — Детка? — Камилла потирает плечи от холода в комнате и находит в темноте маленький рыжий огонек от сигареты, что дрожит в тонких пальцах сидящего на полу у стола силуэт. — Ты снова куришь в комнате? Акоста молчит, делая очередную затяжку, и Камилла уже смирилась с этой ее привычкой, мотает головой, но больше ничего не говорит. Знает, что это последнее, что сейчас хочет слышать ее дочь. Подходит медленно, аккуратно, перешагивая разбросанные на полу вещи, осторожно садится рядом. — Все будет хорошо, Джоана, мы рядом. — Лжёшь. — Бианчи говорит спокойно, но с таким холодом в голосе, что становится страшно, и Камилла боится. Боится не свой дочери, а того, что с ней происходит. Боится видеть ее такой разбитой и безразличной. — Знаю, сейчас тебе плохо, детка, но это пройдет, нужно перетерпеть. — Она нежно касается ее колена, наблюдая за тем, как Джоана тушит сигарету в кружку, стоящую рядом. Комната погружается в кромешную темноту. — Я терплю всю свою жизнь, мам. Камилла молчит, потому что ее дочь права. Потому что она всегда терпит, и неизвестно, сколько еще будет терпеть. Но ведь терпение когда-то заканчивается, и Камилле больно думать об этом, потому что тогда ее дочь может сотворить все что угодно. Потому что она не хочет снова обнаружить свою дочь в ванной с кровавыми потеками на запястье. — Я понимаю, что ты чувствуешь, детка. Я понимаю, как это больно, но ты должна взять себя в руки, Джоана. — Она замолкает, когда видит заплаканные глаза, и ей вновь так захотелось забрать всю эту боль. Так бы хотелось уберечь свою маленькую дочурку от всех бед, что навалились на ее хрупкие плечи. — Когда я узнала о смерти брата, я тоже думала, что это конец, детка, но потом я поняла, что он бы не хотел такого для меня. Понимаешь? — Джоана чуть заметно кивает. — Я уверена, что Элой бы этого тоже не хотел. Акоста кладет свою голову на плечо матери и сейчас ощущает себя маленькой десятилетней девочкой, которая совершенно не понимает, как ей быть. Она потеряла его. Потеряла навсегда, и это так тяжело уложить в голове, что ты перестаешь ощущать реальность как что-то осязаемое. Это невыносимо, потому что она больше не могла обнять его широкие плечи. Не могла зарыться в его кудрявые волосы, уткнуться в шею. Больше не могла коснуться его. И она бы отдала все, чтобы еще хоть раз сделать это. Хоть еще раз сказать, как сильно она его любит. И Джоане кажется, что она так мало говорила ему об этом. Что всего этого так недостаточно. Что она могла бы в сотню, в миллионы раз больше. Что она сделала так мало для него. Она не сделала ничего! — Я сделала так мало, мам. — хрипло шепчет, и тело начинает дрожать, но Бианчи не плачет. Слез больше нет. — Тихо, ты сделала все, что могла, детка. — Камилла проводит рукой по сухим, спутанным волосам, тяжело вздыхая. — Тебе всегда будет казаться, что ты сделала недостаточно для него, но это не правда, слышишь? Ты сделала все, что было в твоих силах. Ты бы никогда не смогла сделать больше, потому что это невозможно. Мы никогда не сможем успеть сделать всего, чего мы хотим, и в этом нет нашей вины. Я уверена, что для него этого было достаточно, и он ценит это, детка. Они больше не говорят. Они сидят в тишине, что изредка прерывается тяжелыми всхлипами. Джоана не способна отпустить его. Она не знает, как это можно сделать. Она не знает, стоит ли верить словам своей матери. Не знает, действительно ли это было все, на что она способна, или же она могла больше. Джоана ничего не знает. Она даже не знает, кто она. Она знает лишь, что ничего уже не чувствует, даже боли нет. Знает, что она сломлена. Знает, что ее психическое состояние просто ужасно, что она не может это остановить, что ей вновь кажется, будто бы ее нет, она выдумка. Что все то, что выстраивалось ее родителями, ее психотерапевтом, разрушено. Разрушено ей самой. Что она не способна больше собрать себя заново из разбросанных повсюду кусочков свой раздробленной личности. Знает, что она мертва.***
Джоана проводит ладонью по пыльным полкам, едва касаясь дерева пальцами, где когда-то стояли ее книги. Их было очень много, ведь Элой часто дарил их. Смотрит в зеркало, встроенное в небольшой шкаф, в отражении которого они часто фотографировались, дурачась. И эти фотографии нельзя найти нигде, ни на одних просторах сети, они были их личными, их маленьким секретом, о котором знали только они. Джоана садится на полуторную кровать, на которой им всегда хватало места, даже если Элой закидывал на Акосту ноги во сне и разваливался на большую часть кровати, даже тогда, когда Бианчи бурчала, отталкивая его ближе к стене, а в итоге иногда все равно оказывалась на полу, даже тогда им всегда хватало этой кровати. Джоана смотрит по сторонам, оглядывая стены небольшой комнаты, в которой они провели последние месяцев девять точно. Фотографии и полки с непонятными статуэтками, которые Джоана иногда покупала, хоть и не знала зачем, небольшое круглое зеркало, перед которым она обычно красилась, любимая деревянная статуэтка Элоя в форме руки, показывающая средней палец, одежда в шкафу — все было на прежних местах. Все было как раньше, будто бы она и не уходила отсюда никогда, будто бы он и не умирал. Будто бы он вот-вот зайдет в комнату, как раньше, и обнимет ее, утыкаясь в шею, ведь он знал, что кожа на ее шее очень чувствительна. Будто бы он все еще жив. Джоана протяжно выдыхает, протирая впалые глаза. Ей нужно забрать свои вещи. Она ведь за этим сюда пришла, верно? Она не думала, что это может быть настолько тяжело быть здесь вновь. Что воспоминания так резко возьмут ее за глотку, и у нее не пойми откуда возникнут слезы, которые, как она считала, уже просто кончились в ее организме. Бианчи поднимается со смятой простыни, пытаясь отогнать поток мыслей. Получается плохо. На глаза попадается одна из его футболок, и Джоана вспоминает, с каким боем она отобрала у Элоя эту футболку и присвоила себе. И она всегда надевала ее только в квартире. Джоана вообще очень любила красть его вещи, наверное, как и любая другая девушка, любящая носить вещи своего парня. — Все хорошо, Джоана? — Ческо появляется словно бы из ниоткуда, и она вздрагивает, роняя вещи. — Прости, не хотел пугать. — Да, все в порядке. — Она пытается судорожно поднять упавшую на пол толстовку, но руки начинают трястись слишком сильно, потому что это его толстовка. Его толстовка, в которой она всегда ходила. — Все хорошо…правда. — Эй, тише, успокойся. — Ческо садится рядом на корточки, обхватывая ее дрожащие руки своими. — Давай я. Джоана смотрит в одну точку, и глаза ее слезятся слишком сильно, чтобы что-то видеть, а голос дрожит так, что она не в силах хоть что-то ответить. Она продолжает сидеть в одном положении. Она не может совладать со своими мыслями и воспоминаниями. Это слишком тяжело. Это выше ее. Ческо сворачивает толстовку и кладет ее на кровать рядом с ее рюкзаком. Ему тоже больно, но он даже представить не может, насколько больно ей. Он даже не хочет этого делать, потому что он знает, что у него не получится. Ческо просто смотрит на то, как Джоана сидит на корточках, а по ее подбородку стекают слезы, и ему слишком тяжело видеть ее такой. Он видел ее злой и грустной, веселой и тоскливой, решительной и смущенной, но он никогда не видел ее разбитой и сломленной. Никогда. — Эй, Джоана, давай поднимайся. — Ческо аккуратно подхватывает ее под левую руку, тянет вверх, а Джоана, словно тряпичная кукла, поднимается, чуть шатаясь. — Пойдем, тебе нужно отдохнуть немного. Он выводит ее в зал, и Акоста делает глубокий вдох, будто бы она не дышала все это время. Вытирает слезы, нащупывая диван, садится медленно, будто бы боится промахнуться и упасть. Это действительно слишком тяжело для нее: приходить сюда спустя две с половиной недели и вновь окунаться во все эти воспоминания. Но тяжелее всего — это осознавать, что ничего уже не будет как раньше, что все эти моменты навсегда утеряны где-то там в прошлом, и Джоана больше никогда не сможет ощутить все эти эмоции вновь. Она вообще больше ничего не сможет ощутить, как ей кажется. И от этих мыслей ей вновь становится мерзко, потому что она все никак не может перестать винить себя, будто бы она действительно могла что-то сделать. Она снова ненавидит себя и чувствует брошенной. Она снова поддается своим демонам. — Все хорошо. — Ческо слегка приобнимает ее за плечо, а демоны в голове шепчут все сильнее и сильнее. Это становится невыносимым. Ей нужно это. Джоане просто необходимо уйти от реальности, она не может выносить это на трезвый рассудок, это слишком сложно для ее хрупкой психики. — Ческо? — Акоста вновь протирает глаза, хотя те уже побаливают. — Можешь дать мне? — Запинается, закусывая щеку изнутри. Это выше ее. — Я отдам деньги позже, обещаю. Ческо смотрит нахмуренно, выглядит как-то грозно, убирает руку. — Нет, Джоана. Он говорит это так четко и даже грубо, что внутри у Акосты все словно бы переворачивается. Он впервые отказывает так резко, так зло, и разум потихоньку дает трещины. Она ощущает это, замечает, как внутри словно бы что-то болезненно ломается с громким хрустом. И она пытается остановить это, правда, но вместо этого вскакивает, разводя руками. — Блять, я же сказала, что отдам! Не будь таким уебком, Ческо! — Ее глаза горят, он видит это, но сохраняет ледяное спокойствие. Есть пара вещей, которым он научился у Элоя, и одна из них — это устойчивость, с эмоционально нестабильными людьми нужно быть стабильным. Он должен быть спокоен, иначе Джоана рванет, как пороховая бочка. — Сука, всего одну дозу! Всего одну ебучую дозу! Это, блять, так сложно!? — Я сделаю тебе кофе, Джоана. — Акосту разрывает изнутри, когда Ческо спокойно встает с места и также спокойно идет на кухню, слыша за спиной грохот: все, что находилось на небольшом журнальном столике, явно полетело на пол. — Ты сучий сын! Ты просто жалкий кусок дерьма, Ческо! Ублюдок! — Он не реагирует, будто бы ее действительно не существует, и Бианчи, громко всхлипывая, садится на корточки перед разбитой пепельницей, газетой, пультом от телевизора и разбросанным пеплом. Бьет себя по голове в попытках успокоить свои мысли, но они, словно импульсы, яркие взрывы в черепной коробке, все четче и четче возникают в подкорке мозга. Джоана понимает, что это будет слишком глупо, что такой поступок явно не оценят по достоинству, но внутри словно что-то или кто-то шепчет: «Сделай это», и с каждой секундой это все невыносимей и невыносимей. Джоана сдается. Джоана слишком запустила свою психику за последнее время, чтобы уметь противостоять этому. Джоана не видит смысла бороться, когда переполненная ненавистью к самой себе она аккуратно заходит в комнату Ческо. И она знает, где он хранит все это дерьмо, поэтому ей не нужно долго искать. Открывает нужный ящик и без проблем находит в глубине, под кучей одежды, обувную коробку со всем необходимым. Даже не мнется, а просто утаскивает один небольшой пакетик с тем, что ей нужно или даже необходимо, но демоны шепчут, что этого слишком мало. И вновь, не мешкая, хватает второй. Сердце бешено колотит, когда она выбегает из квартиры, слыша его крики за спиной. Ладони потеют, когда она спускается по лестнице, сшибая кого-то на своем пути. Дыхание перехватывает, когда она бежит по тротуару, мимо людей, не останавливаясь ни на секунду. Она только что совершила самый ужасный поступок за последнее время, и ненависть бьет все рекорды, когда Джоана все же останавливается на мосту, что протянут над многополосным шоссе. Смотрит вниз, и голова чуть кружится от высоты и нехватки воздуха, ее слегка подташнивает от той же самой высоты и от себя. В глазах темнеет, и Джоану рвет с высоты пятнадцати метров. И она ненавидит себя даже за то, что, возможно, изгадила кому-то машину. Утирает рот рукавом оттянутой кофты и сползает вниз по перилам. И сейчас среди всего этого потока людей, что проходят мимо, не обращая на нее своего внимания, она чувствует себя такой одинокой и брошенной, ненавистной самой собой, не существующей, зря занимающей чье-то место. И впервые за эти дни становится так невыносимо больно где-то там внутри, под разрушенными ребрами, так страшно, что Джоане просто хочется выть в пустоту, содрать с себя кожу, лишь бы вновь ничего не чувствовать. Она бы отдала душу дьяволу, чтобы он избавил ее от самой же себя, чтобы прекратил ее мучения, потому что ее жизнь кажется ей сплошной чередой неудач и потерь, усыпанными слезами, болью и невыносимой скорбью по тому, кем она не стала, и никогда не станет. И Джоана просто сидит на грязном асфальте среди толпы людей, вновь заливаясь слезами, и ей кажется, что нет ничего больнее на свете чем то, что она испытывает сейчас. Нет ничего больнее осознания своей собственной беспомощности перед своими мыслями. Нет ничего больнее осознания того, что единственное, что от тебя осталось — это пустота, ненависть, боль и невыносимая скорбь.***
Ей было не сложно натянуть на себя маску безразличия и сказать маме, что все в порядке. Было не сложно притащить домой два пакетика кокаина, пряча их в дальнем кармане рюкзака. Было не сложно сказать папе привет, изображая что-то, похожее на спокойствие. Было не сложно пройти в свою комнату и задёрнуть шторы, потому что Джоана не достойна солнечного света. Но было ужасно сложно не заплакать, оставшись наедине со своими демонами и двумя пакетиками кокаина. Во что она превратила свою жизнь? Безмозглая, жалкая сука! Было сложно смотреть на себя в зеркало, потому что тогда она ненавидела себя еще больше. Было сложно сдержаться и не вдохнуть эту дрянь, продолжая свое разрушение. И Джоана клянется, что чувствовала, как дробятся ее кости, когда она не сдержалась от повторного вдоха. Клянется, что она на миг словно бы потеряла ориентир, и в глазах потемнело. И она ощущала, как пространство вокруг нее видоизменяется, когда она сделала еще вдох и еще. Когда она хотела почувствовать эту эйфорию как можно сильнее и не смогла удержаться, потому что это было сложно. Слишком сложно, и голова ее уже не кружилась, когда ее рвало прямо себе под ноги, когда тело ее дрожало слишком сильно, а вокруг стало так жарко, что захотелось выйти на свежий воздух. И Джоана пошла, еле перебирая ногами, которые самопроизвольно дергались. И Джоана клянется, что стены вокруг нее словно бы начали двигаться, когда она не устояла и упала, даже не почувствовав боли, сшибая все на своем столе рукой в попытках удержаться. И Джоана клянется, что видела его, лежа в собственной рвоте. А потом она слышит что-то отдаленно, делает глубокий, судорожный вдох, и он танцует на расстоянии вытянутой руки. Она правда видит его. Совсем рядом. Элой улыбается. И Джоана видит его. Она вновь тянет руки, словно бы может коснуться его волос. А Элой, игриво ухмыляясь, пятится назад. И она идет за ним все дальше и дальше в темноту, чувствуя, как щеки ее горят, словно бы кото-то бьет ее по ним, словно бы кто-то трясет ее за плечи, и кто-то, надрываясь, зовет ее где-то вдалеке, но она не вернется, пока не коснется его хоть раз. Один блядский раз! Она так много просит!? «Джо, не медли» — слышит впереди его смех, и руки ее дрожат от радости и горя, а сзади разрываются электрические разряды, вой сирен, суета и громкое: «Мало! Давай больше! Разряд!» И Джоана не хочет идти туда, потому что она так устала от этой суеты, потому что она не видит смысла бороться, потому что потеряла надежду на что-то лучшее в своей поганой жизни, поэтому она уверенным шагом ступает за ним, наблюдая за тем, как он дразнит ее, высовывая язык, смеется гортанно. И смех этот такой родной, такой любимый ею, ведь он так часто смеялся, когда они были рядом. Он так часто дурачился, так часто шутил глупые шутки и дразнился, и Джоана любила это, хоть и грозилась ударить. Джона любила все эти моменты. Любила эти дни. Любила его. Действительно, любила, и сейчас, выбирая между размытыми криками извне и его улыбкой, не раздумывая, выбирает второе. Она не простит себя больше, если упустит его сейчас. Не простит! — Давай, Джо! — Элой скачет, крутясь вокруг своей оси, как делал всегда, когда радовался, совсем как ребенок. — Еще чуть-чуть! — Он резко останавливается, и она слышит где-то там, как кто-то отчаянно просит ее вернуться. И Джоана уже почти касается его, когда он стоит перед ней неподвижно, но чувствует мощный разряд тока где-то в груди и холод под разорванной одеждой. Голоса просят, становятся громче, и она хочет убрать их из своей головы. Она хочет слышать только его смех, хочет видеть только его перед собой. Но они перебивают его смех, умоляют, зовут ее. — Давай же, только не сегодня! Не в мою смену! — И Элой так близко, улыбается уже как-то грустно, берет ее за руки, и ладони у него такие до жути холодные, а у Джоаны теплые, живые. — Тебя зовут, Джо. — Он отпускает ее руки, а Джоана рвется к нему, но что-то мешает, словно держит ее на привязи, а он все дальше и дальше. Она плачет навзрыд, она не хочет терять его снова. Не опять! — Я люблю тебя, Джо. — Элой улыбается тоскливо, но нежно, глаза его слезятся, и она клянется, что видит это. Она вновь видит его. — Иди, Джо… Она наблюдает за его удаляющимся в темноту силуэтом, его плечами, которые раскачиваются из стороны в сторону от такой привычной до боли походки, его кудрявыми волосами, к которым она так и не прикоснулась. Она разрывает свое горло в немом крике, а голоса заполняют ее голову все больше и больше. Она не хочет возвращаться, но чувствует, как ток продирает грудную клетку, и Джоана почти задыхается от боли. Она снова чувствует это. Она снова здесь, и холод вокруг напоминает ей о том, что она жива. Что она его больше не увидит. — Черт бы тебя побрал! Джоана чуть приоткрывает глаза, но образы размыты, и все тело словно бы пропустили через мясорубку. — Да, скажи им, чтобы приготовили все, мы везем им передозировку. — Последнее, что услышала она, прежде чем отключиться, но на этот раз была лишь темнота. Она его больше не увидела…