Бабочка под стеклом

- Эй, Агацума! - ехидно позвали сзади. Голос был знакомый и ужасно раздражающий; Соби уже начал оборачиваться, одновременно подыскивая достойный ответ (говоривший за компанию со своей Жертвой являлся его главным и самым надоедливым недругом), но тут его пребольно дернули за хвостик и злорадно захихикали. Разумеется, мальчик вздрогнул от неожиданности и, высоко подскочив (дерганье за хвост - это очень неприятно!), стремительно развернулся к подло подкравшимся сзади злыдням, сердито сверкнув глазами. Разумеется, он оказался абсолютно прав в своих догадках. Перед ним стоял и нахально улыбался, вызывающе глядя в лицо, Кохэку Мацуоко - Боец Пары Бесформенных, а чуть подальше корчил оскорбительные рожи его Жертва - Нобу Ивасаки. Соби тоже, не желая демонстрировать и малейшей слабости, дерзко уставился на Бесформенных в ответ и, тайком потирая все еще болевшее место прикрепления хвостика к туловищу, гневно поинтересовался: - Чего тебе, Мацуоко? Улыбка Кохэку сделалась предвкушающе-злорадной, и он громко объявил: - Мы вызываем тебя, Агацума, на битву заклинаний! - чем, конечно, тут же привлек внимание многочисленных потенциальных зрителей, до того мирно шедших по школьному коридору по своим делам. Но стоило им понять, что здесь намечается схватка, которая, к тому же, обещает быть весьма и весьма интересной, как они мигом позабыли, куда направлялись, и сгрудились вокруг Бесформенных и Соби, подбадривая противников (в основном, конечно, Кохэку и Нобу) одобрительными возгласами. А Соби искренне не соображал, отчего Бесформенные постоянно цепляются к нему и вообще всячески задирают при каждом удобном случае. Наверное, его недоумение смог бы развеять Рицу, если бы мальчик решился задать ему подобный вопрос, но Соби, откровенно трепетавший перед опекуном, старался не обращаться к нему лишний раз, поэтому так и пребывал в растерянности насчет странного поведения Кохэку и Нобу, инстинктивно пытаясь при подначках, иногда довольно жестоких, держаться достойно и отвечать такими же гадостями (на что Соби был совсем небольшой мастак), а не плакать от обиды, как порой ему очень хотелось. Словом, о причинах плохого отношения к нему как Бесформенных, так и определенного количества других учеников Соби вовсе не догадывался, а ей являлась элементарная зависть пополам с ревностью. Но откуда они брались, ведь мальчик вовсе не давал повода? Нет, оказывается, невольно, но все же давал... Да, ученики завидовали Соби, завидовали... чему? Ясное дело, тому, что он живет у Рицу-сенсея. Их рассуждения строились так: раз он живет у директора, значит, тот с ним занимается, и в перспективе из Соби получится Боец (или Жертва - тут ученики пока не определили точно, поскольку Сила мальчика еще спала, практически не проявляя себя) потрясающих боевых характеристик, которого обязательно ждет блестящее будущее на поприще битв заклинаний. Вся школа прекрасно знала: директор иногда - но очень-очень редко! - берет себе личных учеников и в результате подготовки с помощью известных исключительно ему одному методов готовит из них практически суперлюдей, почти или совсем непобедимых в любом сражении. Причем кого именно брать - Бойцов, Жертв или прямо целые Пары - ему неважно, важен лишь их уровень Силы, ну и, естественно, горячее желание попасть в его руки. Конечно, сделаться учениками директора хотели не все, большинство вполне довольствовалось знаниями, полученными на обычных уроках, но в каждом наборе все равно обязательно находилась пара-тройка человек, жаждавших высших откровений, которыми, понятно, обладал лишь Рицу, и только он мог передать их избранным. Правду сказать, директор порой действительно занимался дополнительно с наиболее способными, добиваясь от них достаточно приличных результатов, но в последнее время прекратил эту практику, так как не видел среди студентов "Семи голосов" никого, обладающими нужными для успешного индивидуального обучения качествами. Но ученики (вернее, наиболее честолюбивые среди них) продолжали надеяться и непременно вводили в курс дела новичков. А те, в свою очередь, ужасно любили обсуждать, особенно после отбоя, в жутковатой тишине спален, набившись в одну из них, методы обучения Рицу, благодаря которым он достигает настолько заманчивых результатов. Естественно, все сходились на том, что методы эти загадочные, сложные и наверняка изрядно болезненные. А подобные обсуждения в целом будоражили воображения учеников и приятно щекотали им нервы, за счет чего россказни о непобедимых Парах, подготовленных директором, и сопутствующих их обучению всяческих таинственных моментах уже давно сделались неумирающей областью школьного фольклора, постоянно подпитывающейся неясными, но увлекательными слухами. В результате бОльшая часть студентов и относилась к ним соответствующе, то есть без особого пиетета, именно как к занимательным, но неправдоподобным байкам, а некоторые, наоборот, сразу же полностью проникались ими и всеми способами пытались обратить на себя внимание директора, дабы добиться в перспективе вожделенного личного ученичества. Таковы были и Бесформенные: тщеславные до умопомрачения и отчаянно жаждавшие со временем превратиться в сильнейших. Вот они и стремились почаще попадаться на глаза Рицу, а, попавшись, непременно продемонстрировать себя с лучшей стороны - вот, мол, смотрите, мы и вправду потрясающие! Других кандидатов в личные ученики вам не стоит и искать! И директор иногда действительно поглядывал на них с проблеском благосклонности во взоре, но этим все и заканчивалось, поскольку пока Бесформенные на роль его личных учеников не тянули ну никак. Во-первых, уровень их Силы, при отборе на индивидуальное обучение интересовавший Рицу прежде всего, отнюдь не являлся чем-то выдающимся сейчас и в будущем обещал вырасти тоже ненамного; во-вторых, директору элементарно не хотелось со всем этим связываться - не в последнюю очередь потому, что и лично заниматься он предпочитал с детьми постарше, а малолетки его откровенно раздражали. Нет уж, никаких там личных учеников, с него хватит и Соби, к которому пока, хоть ты тресни, не удается найти правильный подход - хотя, честно говоря, данный момент Рицу особо не напрягал. Особые подходы - сопливая чушь для бесхарактерных мямлей, обижающихся на каждое резкое слово, а воспитанника директор намеревался сделать абсолютно другим: сдержанным, твердым и спокойно-холодным - словом, полностью подобным себе. Короче, подходами Рицу слишком не заморачивался, но все же его здорово тяготило вообще присутствие Соби рядом - ни с того, ни с сего свалился тут на голову и цацкайся с ним! Поэтому еще если и обучать Бесформенных, уже получится изрядный перебор; да и чему, скажите на милость, можно учить десятилетних сопляков? Они, наверно, читать-то пока толком не умеют, а туда же - давай, делись с ними сокровенными знаниями! Пусть сначала спасибо скажут, что их так рано в сами "Семь голосов" допустили, ведь всем известно: обычно принимают в академию только с двенадцати! Да, подобное утверждение в целом являлось справедливым, но из любого правила всегда существуют исключения, и возраст приема в школу порой действительно варьировался - например, если Сила в ребенке проявляла себя слишком рано и слишком стабильно. Ясно, что такого ребенка довольно опасно было оставлять без надзора и руководства, поэтому Рицу скрепя сердце соглашался видеть в своем учебном заведении иногда сущую мелюзгу, несмотря на положенный возраст зачисления (двенадцать лет минимум!) - а куда деваться? Иначе они ведь полгорода разнесут, практикуясь в своих новых замечательных умениях! Так же дело обстояло и с Жертвами. Вообще-то их Бойцам - все-таки "Семь голосов" - школа в основном для них - полагалось отыскивать самостоятельно, причем Бойцам, которые уже успели хоть чему-то научиться в плане заклинаний и других необходимых для них предметов, а не приходить на собеседование перед поступлением с уже обретенной Жертвой. А Бесформенные как раз были младше двенадцати и полноценной Парой, поскольку им повезло встретить друг друга в обычной школе, где они учились в одном классе и сидели за соседними партами. Кохэку очень рано ухитрился увидеть нить Связи, выходящую у него из груди, и ощутить бурление Силы, повинующейся словам и сосредоточению, внутри. Разумеется, он поначалу здорово удивился своим непонятным способностям, решив, как и Соби, что он крутой волшебник, потом помаленьку стал отыскивать, куда бы их применить (естественно, с пользой!), а, перейдя из-за переезда в другую школу, изумился еще больше, обнаружив на другом конце загадочной нити, витками уходящей от него вдаль, своего одноклассника - заносчивого тускло-рыжего Нобу с внимательными почти совиными глазами невразумительного карего оттенка. Сам Кохэку, кстати, в плане внешности тоже не мог похвастаться ничем особенным: то ли черные, то ли коричневые волосы, всегда, сколько их ни приглаживай, торчащие неаккуратными вихрами, серо-зеленые не особо выразительные глаза, почему-то имеющие ясное сходство с обманчиво-безобидной поверхностью болота, не слишком высокий рост, не слишком выдающаяся стройность... Словом, в плане внешнего вида (похоже, Имя и здесь играло немалую роль!) Бесформенные являлись на редкость неказистыми, но ни капельки из-за того не расстраивались. Подумаешь, красота! Какая чушь! Вот у них зато - Сила (да, они сразу, познакомившись, называли Силу Силой за неимением лучшего определения), делающая возможным, по ходу, любое волшебство! Правда, где применять свой чародейский дар, они пока представляли не очень - ведь, в самом деле, не начнешь же колдовать у всех на глазах: еще неправильно поймут! К тому же, Кохэку так и не понял, зачем ему (ему лично!) нужна Связь, невидимая для других (вообще, обычные люди вскоре начали казаться ему весьма ограниченными созданиями), и Нобу, соединенный с ним ее посредством. Правда, когда во время колдовства он находился рядом, Силы у Кохэку значительно прибавлялось, и в целом он чувствовал в товарище что-то очень родное и до ужаса необходимое, но пока эти чувства, определяющие в жизни Бойца, не выходили в нем на передний план (наверно, из-за возраста). И парочка забавлялась украдкой различными заклинаниями, не очень-то обременяя себя всяческими рассуждениями из области теории. Конечно, Нобу иногда бывало обидно, что у него не получаются словесные чары, как у его приятеля Кохэку (о, они давно выяснили границы своих возможностей, проведя кучу различных экспериментов!), но зато тот всегда беспрекословно слушался его, и Нобу вполне удовлетворялся таким своим даром убеждения, еще не зная: без специальных усилий и долгой практики он действует (как правило, но не всегда, не всегда!) исключительно на его Бойца, предназначенного для этого природой. Впрочем, слов "Боец" и "Жертва" они оба тогда не знали тоже, вернее, не знали, что называются именно так. Но Рицу, выслушивая сообщения наблюдателей об их фокусах, решил: в "Семи голосах" для Бесформенных безопаснее. И для окружающих гораздо меньше риска. Вот так они в своем неподходящем возрасте и очутились в школе, где немного погодя начали соперничать с Соби за право называться личными учениками директора. Но, спрашивается, каким образом они вообще узнали о существовании Соби, если Рицу не был намерен выпускать мальчика за пределы его и своих комнат? Да очень просто: директору все же пришлось разрешить воспитаннику ходить в школу, то есть, посещать учителей по общеобразовательным предметам, которые, разумеется, преподавались в "Семи голосах", только, наверно, не на столь высоком уровне, как в простых школах. Ведь выпускники академии, помимо достойного владения Силой, должны иметь и простые знания, позволяющие им при желании продолжить образование в университетах и других учебных заведениях подобного рода! Но на углубленно вникание в тонкости таких предметов у учеников чаще всего не хватало либо сил, поскольку общеобразовательные уроки шли после профилирующих занятий по освоению Силы, тонкостям общения в Паре и так далее, либо интереса, потому что Сила и битвы - это гораздо круче и увлекательнее какой-нибудь, например, математики! Нет, конечно, периодически в "Семи голосах" находились гении, которых и то, и другое манило в равной степени, но они были исчезающе редки, и на них все, даже учителя, смотрели косо; большинство же училось по общеобразовательным наукам более чем средне, и преподаватели старались не заострять на этом внимание. Но нужные учителя в школе, тем не менее, имелись, и Рицу не замедлил воспользоваться сим фактом, когда понял, что сам обучать Соби не сумеет. Только отчего он пришел к подобному выводу? Нет, вначале он честно попробовал, но быстро убедился: у него ничего не выходит. Время заниматься с воспитанником у директора появлялось только вечером, после работы, как раз тогда, когда он после многочисленных проблем школьного дня пребывал чаще всего в усталости и раздражении, что отражалось на их с Соби общении крайне пагубно. Не помогали даже большое желание мальчика учиться и его прилежность в выполнении домашних заданий. Рицу, глядя на пытающегося рассказать выученное Соби, такого грустного и кроткого, непременно срывал на нем свое плохое настроение, и дело обязательно заканчивалось испуганно прижатыми Ушками, горестно дрожащими губами и угрызениями совести (да-да!) со стороны Рицу, который, несмотря на внешнюю холодность и безразличие, хорошо понимал: обучение не принесет пользы, если ученик от страха не может отвечать, а учитель непрофессионально выплескивает на него свои отрицательные эмоции. Пусть директор и не являлся образцом лучших человеческих качеств, но склонностью к самообману он не страдал тоже и, сознавая, что ругается на воспитанника несправедливо, только еще больше запугивая его и окончательно портя их отношения, с огромным облегчением переложил проблему его образования на школьный персонал соответствующего профиля, после чего и он, и Соби заметно успокоились. А про обучение владению Силой речь пока не шла - еще рановато, не стоит торопить события. Словом, Соби, дома очень мечтавший пойти в школу, и пошел в нее - как и полагается, в апреле. Правда, сначала все складывалось отнюдь не так, как ему представлялось: учить его взялся сам опекун, с каждым днем вызывавший у мальчика все большую оторопь. Соби ведь жутко не хватало хоть мизерной капельки душевного тепла, нежности и участия! И, когда Рицу заходил к нему и принимался, скажем, внимательно разглядывать рисунки мальчика "Будто что-то понимает!" - ревниво думал Соби и нервно дергал хвостиком), тот надеялся если не на объятия, несущие поддержку, то уж на похвалу его способностям художника непременно! Правда, тут Соби слегка противоречил сам себе - раз уж, по его мнению, опекун ничего не смыслит в живописи, то и похвалит вряд ли - но все же... Все же ему так этого хотелось! Мальчик продолжал печалиться целыми днями, не в силах пока умерить свою скорбь по родителям, печаль водила его карандашом и кистью, и слезы капали на подсохшую акварель готового рисунка, оставляя на ней светлые некрасивые пятна... Поплакав, Соби иногда сердито шмыгал носом и, убеждая себя прекратить девчоночье нытье (он не знал пока, что при некоторых обстоятельствах плакать и тосковать не зазорно), садился исправлять картину, закрашивая неугодные отметины горя, а иногда, наоборот, никак не мог успокоиться, шепотом зовя папу и маму и потерянно рассказывая им, как плохо ему одному. Да, по части сердечности и понимания Рицу в качестве опекуна ему не подходил категорически, и мальчик постоянно ощущал себя или в западне, из которой вряд ли выберется, или в бесконечном плохом сне, мучительно терзающем душу и мучительно растравляющем сердце своей жуткой безысходностью. Но после всего происшедшего ранее (в частности, наказания и его отмены) Рицу разрешил мальчику выходить из комнаты и гулять, сколько захочется, - так он подсознательно хотел загладить свою вину - а Соби вовсю пользовался этим щедрым позволением. Он подолгу бродил среди угрюмых деревьев, окружавших школу, рассматривая узорчатые тени от их ветвей, меланхолично клонящихся вниз, словно даже деревья, вообще не очень склонные к эмоциям, сочувствовали мальчику и хотели подбодрить его, но точно не знали как. В голове Соби рождались печально романтичные образы, они шли непрерывной чередой, тревожа воображение мальчика, чтобы потом исчезнуть без следа или воплотиться в его новых рисунках, которые затем непременно просматривал Рицу, напустив на себя незаинтересованно-скучающий вид, дабы воспитанник не седлал никаких неправильных выводов. И Соби им действительно обманывался, расстраиваясь еще и потому, что дяде Рицу не нравятся его с таким старанием сделанные рисунки. Но дяде Рицу они нравились, невзирая на вечно бесстрастное выражение его лица, то есть, может, и не нравились, поскольку в искусстве опекун и правда понимал мало, но, по крайней мере, впечатляли: Рицу видел несомненный талант Соби и даже договорился с учителем по рисованию о дополнительных занятиях с воспитанником, который вот им радовался по-настоящему. А с другими общеобразовательными предметами у Соби и Рицу вышла обидная загвоздка. Соби ужасно разочаровался, когда узнал, что в его первый школьный день не будет никакой торжественности и радостно-возбужденного стремления толпы первоклашек сесть за парту и начать учиться. А ведь мама ему так много рассказывала, как все происходит!.. Но ее рассказы и мечты Соби пропали впустую, да, собственно, и школьного дня как такового тоже не случилось: ни горделивого шествия за руку с мамой по улицам до здания школы, ни нарядно-строгой одежды, купленной специально для этого знаменательного дня, ни новых знакомых-одноклассников... Все произошло до ужаса обыденно и неинтересно - накануне предупрежденный Рицу мальчик до вечера терпеливо ждал в своей комнате, не смея отлучиться ни на миг, и вот, наконец, в проеме открывшейся двери показался опекун со стопкой учебников в руках. Соби радостно вскочил со стула, предвкушающе наставив Ушки, и широко улыбнулся, взбудораженно размахивая хвостиком. В глазах мальчика Рицу без труда прочел желание теплых слов и поздравления с началом учебы, пусть даже немногих, но обязательно искренних, только тут Соби надеяться было не на что. Правда, несколько сухих фраз директор из себя все же выдавил, сумев превозмочь обычное вечернее утомление тела и разума, наблюдая потом с противоестественной смесью жалости и злорадства, как уходит из взгляда воспитанника ожидание хорошего, как Соби грустно опускает голову и бормочет приличествующие случаю благодарности и обещания учиться хорошо. Затем Рицу бухнул учебники на стол перед подавленно притихшим мальчиком и принялся за объяснения самого элементарного. Соби слушал его внимательно и вдумчиво, сохраняя, впрочем, печально-разочарованный вид. Объяснял Рицу, когда хотел, просто и доходчиво (другое дело, что учить основам ему не нравилось), и воспитанник буквально впитывал его слова, замирая от восторга перед новыми знаниями; вскоре Соби увлекся уроком как следует, его глаза заблестели азартом, очень льстя самолюбию опекуна. И заданный им урок мальчик к следующему дню подготовил на славу, но едва Рицу, вперясь в него пристальнейшим взглядом через сверкающие льдистым блеском стекла очков, начал спрашивать выученное, не смог внятно ответить ни единого слова, полностью растерявшись перед лицом столь явной недоброжелательности. Директор, разумеется, тут же рассердился (вернее, просто позволил раздражению, накопившемуся за день, проявиться сполна) и повысил голос, а взор его сделался поистине страшным; Соби же смешался окончательно и позорно, по его мнению, расплакался. Рицу наседал на него все сильнее, желая узнать, выучил ли воспитанник хоть что-нибудь и одновременно ругая себя за отвратительный самоконтроль, точнее, его абсолютное отсутствие, а бедный Соби, всхлипывая и заикаясь, пытался связать воедино жалкие обрывки слов, получающиеся у него вместо красивых продуманно-четких фраз, так замечательно выходивших у него еще днем. В общем, сцена под названием "Второй учебный день первоклассника Агацумы Соби" приобретала характер форменной гнусности, и Рицу, уже близкий к тому, чтобы, вовсе утратив самообладание, откровенно заорать на воспитанника, чудовищным усилием воли сумел прекратить творящееся безобразие. Только Соби уже всерьез замкнулся, прекратив реагировать на обращения опекуна, лишь изредка взглядывал на него исподлобья, пытаясь перестать плакать. Правда, когда Рицу перешел к объяснению следующей темы, опять отвлекся и смотрел на опекуна открыто и с явной заинтересованностью, отчего последний внушил себе, что ничего особо страшного не случилось. Но потом эта ситуация повторилась снова, и снова, и снова... Рицу бесился при виде кротости Соби и его тяги (почти требования!) к нежности и любви, а смущение и слезы мальчика при строгом - пусть и излишне - неважно! Все равно он не должен поддаваться! - обращении бесили еще больше, подпитывая сами себя; Соби, страшно плохо переносивший такую грозную суровость и жесткость на пустом месте - он же все знает! Зачем на него орать просто так?! - дрожал и запинался, стоило опекуну только открыть рот... Короче, общаться мальчику и мужчине сделалось по-настоящему сложно, не говоря уж об усвоении знаний. Поэтому Рицу и решил прекратить самостоятельно обучать воспитанника, дабы не получить через некоторое время вместо излишне грустного, но в целом нормального ребенка трясущегося неврастеника. И, естественно, без давящего присутствия опекуна с буквально излучаемым им холодом, успеваемость Соби улучшилась на глазах; он постепенно раскрепостился, уроки делал аккуратно и добросовестно, отвечал уверенно и порой весьма остроумно... Словом, преподаватели были им довольны, а учитель рисования - тот вообще нахвалиться не мог, пророча мальчику большое будущее. Правда, пока мальчик занимался индивидуально, Рицу приходилось платить учителям надбавку из собственного кармана, и иногда он бурчал, что Соби скоро совсем разорит его. Еще бы, с этими детьми одни расходы: одежда, обувь, оплата учебы... да, в конце концов, подарки на день рождения! В общем, дети - крайне убыточное мероприятие! Крайне! Кстати, о подарках на день рождения стоит упомянуть особо. Живя с родителями, Соби очень любил вой день рождения и задолго до его наступления начинал выпытывать у мамы, что же ему подарят, а заодно с торопливой увлеченностью высказывать собственные пожелания в данной области. Последние, как правило, значительно превосходили материальные возможности семьи Агацума, но мама обычно умела угадывать наиболее горячие желания сына, ориентируясь на просимое чаще и настойчивее всего, и, в целом, не ошибалась: Соби бурно радовался подаркам, а потом не менее бурно обнимал и целовал родителей, не в силах продемонстрировать по-другому бурлящие в нем обожание и привязанность. Но теперь родители ушли, оставив сына на волю сурового дяди Рицу, от которого не дождешься ни одного ласкового слова, а уж подарков, наверно, тем более... Соби, честно говоря, уже устал плакать и огорчаться, да еще и учеба помаленьку помогала ему прийти в себя, ненавязчиво отвлекая внимание, раньше обращенное только на боль потери. Соби по чуть-чуть начал утешаться и в плане дня рождения проявил поистине недетскую мудрость, после длительных и заранее обиженных раздумий решив не рассчитывать на подарок вовсе. Но вот тут он ошибся - хотя подобные ошибки весьма приятны в любом возрасте, что и говорить! Проснувшись утром своего седьмого дня рождения, Соби долго не хотел вставать, тяжело вздыхая и вспоминая предыдущие дни рождения. Да, сейчас мама, сияя улыбкой и глазами, уже вовсю поздравляла бы его, а сам мальчик нетерпеливо копался бы в подарках, избавляя их, от шуршащих разноцветных оберток, совершенно, на его взгляд, лишних, а мамины слова, полные любви и гордости за сына, слушал бы вполуха. тем не менее суть улавливая совершенно правильно. А потом он ел бы исключительно вкусный завтрак, обед и ужин, состоящие из его самых любимых блюд; вечером с работы вернулся бы папа, который прямо с порога сказал бы радостно-торжественную речь по поводу взросления его единственного обожаемого ребенка; Соби бы внимал ей с ужасно важным видом, солидно кивая в наиболее волнующих его местах... Пока длилась папина речь, мама бы уже успела накрыть на стол, подготовив все для главной - праздничной - трапезы в этот счастливый день, они бы дружно лакомились, нахваливая кулинарное искусство Тёко, смеялись до изнеможения, и родители бы почтительно замолкали, если Соби принимался говорить (о чем угодно - начиная рассуждениями об устройстве Вселенной и заканчивая откровенно детской болтовней)... И все трое обменивались бы взглядами, полными неугасимой любви, тепла и желания быть рядом всегда! Припомнив все свои прежние дни рождения, Соби чудовищным усилием сдержал слезы, уже готовые хлынуть ручьем, и, напоследок еще раз прерывисто вздохнув, вылез-таки из постели, намереваясь идти в ванну, дабы там кое-как привести себя в порядок, но замер на полпути, привлеченный видом лежащих на столе непонятных предметов. Еще вчера их там не было - мальчик мог бы поклясться! Почему-то робко подойдя ближе, Соби повнимательнее рассмотрел то, что так завладело его мыслями: огромную роскошную книгу с потрясающе красивым рисунком на обложке (да и внутри наверняка полно таких же замечательных картинок!), новые акварельные краски, так и манящие поскорее опробовать их (они тоже пришлись весьма кстати, поскольку прежний набор у Соби закончился неделю назад, и с тех пор мальчик изнемогал от невозможности порисовать красками), краски гуашевые (ух ты! Соби ими пока ни разу не пользовался! А руки уже так и тянутся!), которые Рицу приобрел лишь после предварительной консультации с учителем рисования, чтобы уж точно не навредить художественным способностям воспитанника, и, наконец, стыдливо запрятанная между всеми этими сокровищами приличных размеров шоколадка (Соби ужасно любил сладкое, но опекун, понятное дело, не собирался потакать ни единой его слабости, лишний раз угощая мальчика столь желанными ему лакомствами; а на день рождения ладно уж, пусть порадуется...). Соби моментально развернул вкусность, в клочья разодрав фантик, откусил изрядный кусок и, зажмурившись от наслаждения, мигом прожевал и проглотил, мимолетно жалея о том, что шоколадки всегда кончаются с невероятной скоростью. Второй кусок он уже смаковал подольше, не спеша заглатывать сразу, и одновременно, дрожа от предвкушения, открыл книгу, зачарованно уставившись на первую же попавшуюся картинку, действительно ничуть не хуже (а по правде - в сто раз лучше!) помещавшейся на обложке. Рисунков в книжке было гораздо больше, чем текста, и Соби подолгу замирал над каждым, от восторга не в силах даже вздохнуть - настолько они поразили его совершенством линий и безупречно подобранными цветами, плавно переходящими из одного в другой и завораживающие мальчика богатством оттенков. Да, картинки составляли значительную часть книги, а среди них, в свою очередь, преобладали бабочки - всякие, но чаще всего сине-голубые с легким серебристым отблеском; громадные, будто живые, такие красивые, что у Соби не нашлось бы подходящих для их описания слов, и настолько же хрупкие. "Если бы они были настоящие, - думал мальчик, по-прежнему не вполне в себе от восхищения, - они могли бы повредиться даже от слишком пристального взгляда...". Эти бабочки, нежнейшие, великолепные, невесомые, потрясли воображение Соби, с тех пор часть рассматривавшего рисунки с их изображением и каждый раз трепетавшего от каких-то смутных предчувствий, странно недобрых. Но тогда мальчик, вдоволь налюбовавшись и книгой, и бабочками, и подарками в целом, вдруг ощутил, как все его существо заполняет признательность к Рицу, и он опять готов заплакать, теперь уже от благодарной радости. Возможно, мелькнуло в его голове, дядя-опекун не такой уж плохой, просто он много работает, устает, и Соби появился в его жизни слишком неожиданно, вот он и не успел к нему привыкнуть, но все же оставил у себя, а не сдал в приют, где наверняка еще хуже, чем здесь... И в школу он ходит, а не прислуживает Рицу, как тот угрожал поначалу, и занимается рисованием (даже с учителем - Соби всегда мечтал о подобном!) - в общем, его жизнь нельзя назвать совсем уж плохой... А что касается суровости опекуна и проистекающих из нее огорчений и слез Соби - возможно, ему самому не стоит быть настолько ранимым? Иначе говоря, ему, похоже, уже следует взять себя в руки и не рыдать от каждого взгляда, кажущегося недружелюбным, и слова, сказанного излишне резко? Да, в тот момент во всех своих жизненных неурядицах и внутреннем дискомфорте Соби винил исключительно себя, а к опекуну испытывал лишь признательность и прилив теплоты, которая, будто до невозможности приятное ласковое море, омыла сердце мальчика своими целительными водами, растворяя в них горе и тоску, возвращая надежду и радость бытия. И Соби, почувствовав просто невероятный душевный подъем, следом ощутил почти непреодолимое желание поблагодарить Рицу и за подарки, и вообще за все, что тот для него сделал. Решив не терять времени даром, мальчик прямо в пижаме и со всклокоченными волосами выскочил из комнаты и понесся в рабочий кабинет опекуна, счастливо сверкая глазами, повиливая хвостиком и сам будто весь светясь изнутри. Кабинет находился на другом этаже, но мальчик бежал быстро и наконец, слегка запыхавшись, остановился на пороге; потом, для вида постучавшись, распахнул дверь и... И веселые искорки в его глазах потухли, улыбка медленно сошла с лица, внутренне свечение угасло тоже, а хвостик и Ушки горестно обвисли, поскольку Соби вновь растерялся и занервничал под жестко-недоуменным взглядом опекуна, созерцающего мнущегося на пороге воспитанника с известным раздражением. Нет, ну что за несносный мальчишка! Сколько раз ему нужно говорить: носясь по школе в непристойном виде, он портит и свою репутацию, и, главное, репутацию его, Рицу, директора этого безумного заведения! Да так ему скоро все подчиненные пенять начнут - дескать, куда тебе обучать и требовать с других, если ты одного-то, причем собственного воспитанника, призвать к порядку не можешь! Эти неприятные мысли назойливо бродили в голове Минами, заставляя его все сильнее хмуриться, а взгляд - делаться все пронзительнее; бедный же Соби, желая вообще деться куда угодно, лишь бы подальше от опекуна, показавшемуся ему тогда ожившей каменной статуей, неумолимо твердой и суровой, сжался и понурился; потом все-таки выдавил из себя: -Спасибо! - повернулся и, забыв закрыть дверь, побрел назад, к себе, показывая Рицу сгорбленную худую спину. Рицу, провожая его немигающим взором, полным осуждения, позволил себе, прежде чем снова взяться за работу, неопределенно хмыкнуть и даже слегка (почти незаметно!) улыбнуться, ведь ему очень польстило желание воспитанника высказать свою благодарность. Ну а то, что он опять смутил и огорчил его - пусть, в самом деле, уже привыкает, хватит распускать нюни по поводу и без! Вернувшись в комнату, Соби без особой охоты умылся, оделся, пригладил волосы, двигаясь от расстройства немного неуверенно и недовольно дергая Ушками, когда за них цеплялась расческа, нехотя позавтракал и вновь уселся за стол, уныло протягивая руки к подаркам. Внешняя неприязнь и суровое сердце Рицу опять на корню убили в мальчике все лучшие чувства, и поначалу он рассматривал свою новую чудесную книжку совсем без энтузиазма, сильно опасаясь, что утратил способность радоваться на всю жизнь. Но, вопреки его беспокойству, замечательные картинки вскоре полностью захватили разум мальчика, неся приятное возбуждение и заставляя воображение работать на полную катушку. Нет, прежнее лучезарное настроение не вернулось к Соби, но испытываемое им сейчас было неплохим заменителем. А Рицу, после работы как всегда усталый и недовольный, придя к себе, увидел на журнальном столике кусочек шоколадки, лежащий так, чтобы его сразу заметили, и аж второй раз за день скупо улыбнулся уголком рта, причем в этой улыбке явственно проглядывал намек на теплоту. Соби же, осторожно наблюдавший за опекуном в щель неплотно прикрытой двери, улыбнулся тоже, но гораздо более открыто и искренне, чем Рицу, а хвостик его и вовсе уподобился пропеллеру - настолько энергично мальчик им размахивал. Соби был несказанно доволен реакцией опекуна и горд собой: все-таки у него получилось выразить Рицу свою признательность так, чтобы он понял и оценил это! И теперь (эх, хорошо бы!), возможно, ощутив всю прелесть заботы, опекун начнет проявлять ее и по отношению к нему, Соби? Вот бы и правда так получилось!.. Но на всякий случай мальчик решил особо не надеяться - вдруг дядя Рицу очень уж толстокожий и недогадливый? А днем рождения мальчик, несмотря на описанные выше огорчительные моменты, остался, тем не менее, доволен, особенно волшебно-прекрасными бабочками в своей новой книжке. Забегая вперед, следует сказать, что отныне у Соби на каждый день рождения и другие праздники, предусматривающие вручение подарков, бабочки, вернее, книжки и аксессуары (ручки, карандаши, пеналы, обложки для учебников и прочие безделицы в том же духе) начали появляться регулярно - а все из-за особенностей восприятия Рицу, в мыслях которого Соби часто ассоциировался именно с ними, летающими воплощениями прихотливой красоты, совсем не терпящими грубости или небрежности. Ведь разве долго сломать тонкие полупрозрачные крылья? Нет, достаточно лишь неловко схватить насекомое - и вместо невесомо-изящного живого чуда в руке очутятся пачкающие пальцы и ладонь мертвые ошметки... Вот и Соби виделся Рицу точным подобием бабочек: таким же эфемерно-ускользающим и беззащитно-хрупким. А синева, преобладающий цвет крыльев у даримых Соби изображений бабочек, имела под собой другое веско основание - глаза мальчика, оттенок которых являл собой непостижимое смешение цвета осеннего неба ясным солнечным днем и волнующегося в непогоду моря (они иногда так прелестно темнели, когда воспитанник злился!)... Рицу неодолимо влекло к мальчику, влекло мучительно, почти болезненно; его худшим страхом было однажды не совладать с собой и... И - что? Минами не знал ответа на данный вопрос, но понимал: если он утратит контроль над собой, ничем хорошим для Соби это не закончится. Жестокая рука убьет роскошную бабочку, разрушив все, сбывшееся и нет. Правда, сбылось у них с Соби не так уж много - но что с того? У них (во всяком случае, у мальчика точно) еще все впереди, и не стоит лишать их отношения пусть даже иллюзорных возможностей. А пока лучше попробовать в очередной раз понять: почему? Почему его тяга к воспитаннику столь сильна? Конечно, вполне вероятно следующее: в Рицу говорит сущность Жертвы, желающей обладать некстати оказавшимся рядом Бойцом; подобное предположение хорошо объяснило бы стремление Минами не просто видеть свободного и счастливого Соби рядом, не ущемляя его ни в чем, а подавить мальчика, сломать, пустив в ход все свои немалые способности, лишить воли и гордости, превратив, в конце концов, в свою бессловесную игрушку, не могущую сопротивляться ни единому слову хозяина, в покорный инструмент для исполнения приказов... Такое ужасное желание временами чуть ли не лишало Рицу соображения, заволакивая разум серой пеленой чистых инстинктов, и каких трудов стоило директору сдержаться - знал только он один. Ну ладно, Силой Жертвы он действительно не пользовался уже давно, со дня гибели его Бойца, и его жажду. Темную, не рассуждающую, растолковать легко. Сопротивляться вот ей, правда, гораздо сложнее, но разве он, Минами Рицу, не считался в свое время Жертвой, не имеющей себе равных? Поэтому он просто обязан контролировать себя, контролировать безупречно, и не распространять свои беспочвенные притязания на того, кто ему, увы, не принадлежит и вряд ли станет принадлежать в дальнейшем. "Или подобной жуткой тягой обернулась моя любовь к Тёко?" - раздумывал Рицу следом. И было ли его чувство к ней любовью, пусть невероятно крепкой, мучительной, но любовью, или он жестоко ошибался, принимая за любовь подобное болезненное стремление, почти манию? Неужели ему хотелось (или захотелось бы со временем?) поступить с Тёко так же, как с ее сыном: присвоить себе целиком, до конца - всю, начиная светлыми волосами, всегда уложенными в аккуратную прическу, и завершая смутными отголосками еще не родившихся мыслей? Неужели его любовь, его огромная (нет, великая!) всепоглощающая любовь, возникшая даже не с первого взгляда, а с первого звука шагов новой сотрудницы, приближающихся к их общему кабинету, на самом деле (или со временем? или когда?!) обернулась вот ТАКИМ?! Или она (как страшно допустить подобную идею!) являлась ТАКИМ изначально?! Увы, у Рицу не находилось достаточно веских возражений против подобной гипотезы, но, впрочем, достаточно веских аргументов способных четко подтвердить ее, не находилось тоже. Словом, Минами мучительно пытался выбрать среди нескольких теорий, объясняющих его не здоровое влечение к Соби, наиболее правильную - и не мог. Или они все были верными, но каждая лишь отчасти? "Не знаю..." - беспомощно признавал железный директор "Семи голосов", чувствуя себя в тупике, куда его заманил этот избалованный родителями мальчишка, кажущийся обманчиво простым, а на деле таящий в себе множество сложнейших загадок. Находиться в тупике для Рицу означало крайнюю степень беспокойства, и вообще он привык сторониться явления и событий, не имеющих рационального объяснения, поэтому и сейчас, не найдя исчерпывающих ответов на свои вопросы, прекращал раздумывать над таинственным притяжением, излучаемым Соби, переходя к тому, что он знал абсолютно точно: ему ни в коем случае нельзя привязываться к воспитаннику. Хватит ему и одной (нет-нет, двух!) непрестанно ноющих заноз в сердце, возникших по вине бросивших его Тёко и Бойца; появления третьей он не допустит! "Не привязываться! Не привязываться!" - порой скороговоркой бормотал Рицу себе под нос, особенно в те редкие моменты, когда он проявлял хотя бы подобие мягкости к воспитаннику, а Соби в ответ расцветал несмелой улыбкой и глядел на опекуна с трогательной благодарностью, грозящей перерасти в нежность, которой Рицу со стороны мальчика боялся как огня, точно уверенный: третьего очага боли в душе (а он обязательно возникнет, если он сейчас привяжется к Соби, чтобы затем неминуемо расстаться с ним) он не вынесет. Но преодолевать тягу к воспитаннику Минами делалось чем дальше - тем сложнее, и директор со временем нашел неплохой заменитель: вместо того, чтобы изуродовать Соби, лишив его воли, способности принимать решения и утвердив свою абсолютную власть над ним, Рицу принялся коллекционировать... правильно, бабочек, отдавая особое предпочтение исполинским синим экземплярам, в переливах крыльев которых ему мерещились глаза мальчика, такие же изменчивые в зависимости от того, какое чувство владело им в данный момент; а сами насекомые - воспитанника целиком, бьющегося в стальных тисках его Силы, но не могущего из них освободиться. Прокалывая отчаянно трепещущее тельце бабочки и сладострастно ловя чуть слышный хруст, издаваемый булавкой, проходящей через твердую, но совсем тонкую внешнюю оболочку насекомого, Рицу с мрачным удовлетворением представлял на его месте сознание воспитанника, прикрытое точно такими же защитными покровами - возможно, и прочными, но все же хрупкими из-за своей крайне малой толщины... Он воображал в деталях. как вламывается туда, сминая все барьеры, как его ментальная мощь проникает внутрь с легкостью, подобной острию булавки, пронзающему мягкое нутро бабочки и лишающее ее жизни. С любопытством глядя на конвульсии насекомых и их безумные попытки освободиться от доставляющей невыносимые муки булавки, Рицу предполагал, что Соби, наверно, будет так же больно, но боль, хоть и ужасная, продлится недолго, но вот как получится потом? Сохранится ли в нем жизнь или покинет тело вместе с отнятым Рицу? Ведь для бабочек железный стержень булавки, на который нанизывают их коллекционеры, оказывается смертельным! А в случае Соби этим железным стержнем выступит воля директора, отныне заменяющая мальчику его собственную, но вот сумеет ли он выдержать подобную замену? "Выдержит обязательно!" - заверял себя Рицу, а потом спохватывался и напоминал себе: все рассуждения на данную тему являются чисто умозрительными, перед ним бабочка (кстати, уже мертвая), а вовсе не Соби. С бабочками можно все, но на воспитанника посягать не следует, сохранив его в целости для его истинного хозяина - будущей Жертвы, которой, впрочем, тоже лучше не обходиться с ним настолько жестоко, все же оставив ему некоторую самостоятельность (целесообразнее даже бОльшую ее часть...). Словом, бабочки явились для директора удобным объектом для переключения внимания; стены его кабинета постепенно заполнялись все новыми экземплярами, чья мертвая красота, заключенная под стеклом, изрядно пугала Соби, иногда заходившего к опекуну во время его рабочего дня. Мальчик взирал на стены. увешанные такими прекрасными, но, увы, больше не живыми бабочками, с ужасом и - бр-р-р-р! - странным интересом, с течением времени все больше отождествляя с ними себя, чему еще немало помогали подарки опекуна, непременно украшенные теми же насекомыми. Да, он абсолютно подобен им - распят под стеклом, пронзенный, словно булавками, острым взглядом опекуна, и спасения для него - нет.