Бабочка под стеклом

А бояться темноты Соби перестал. Совсем. И если бы не Рицу, со свойственной ему нарочитой бессердечностью по отношению к воспитаннику считавший, что, засыпая с включенным светом, Соби только потакает своей довольно постыдной слабости, мальчик бы продолжал страшиться ее, а так... Так Рицу поступил в характерном для себя стиле, и однажды мальчик, собравшийся ложиться спать, не обнаружил на тумбочке возле кровати заветной лампы, выступавшей его спасением во мраке ночи, таящим, без сомнения, в себе толпы разнообразных чудовищ, только и поджидающих удобного момента, дабы напасть на беззащитного Соби (а как, скажите на милость, тут можно защищаться, если он без света ничего не видит?!) и причинить ему ужасный вред - например, напугать до смерти или еще чего похуже - кто их знает, чудовищ-то? Словом, не найдя лампы на ее законном месте, мальчик, моментально разволновавшись чуть ли не до трясучки, несколько раз обвел комнату растерянно-непонимающим взглядом, но, увы, ее не было нигде... Тогда Соби, встревожившись еще больше (хотя, казалось бы, больше уже некуда) и со страхом представляя грядущую ночь, проведенную в полной темноте, ринулся к опекуну, надеясь на помощь. Рицу пока не ложился, поскольку опять навалилось невпроворот работы, которую он, как ни старался, в течение рабочего дня выполнить не успевал, поэтому часто засиживался допоздна. Сейчас он, нахмурившись, пытался разобраться в одном из заковыристых циркуляров, присланных сверху и долженствующим (во всяком случае, так думалось их недалеким авторам) довести учебный процесс в "Семи голосах" до полного совершенства. Директор с отвращением вникал в до невозможности канцелярский слог документа, про себя ругая последними словами бюрократов из вышестоящих организаций, совершенно беспочвенно вообразивших, будто разбираются в нюансах обучения владению Силой ("Идиоты и есть!" - яростно фыркнул он, наткнувшись на особо невразумительный пассаж). Одновременно Рицу прикидывал, не стоит ли ему вовсе отказаться от преподавания в пользу исключительно административной деятельности, требующей огромного количества сил и внимания. Да ведь в его жизни есть еще и Соби, которому тоже скоро потребуется уделять изрядную долю времени, а его, это время, и так взять практически неоткуда... Вон, на дворе уже ночь, но он пока еще не закончил! Только хоть Рицу жутко уставал от общения со студентами, хоть и считал их по большей части ни к чему не способными и умственно неполноценными, бросать преподавание ему отчего-то не хотелось. К тому же, учебный план уже составлен, часы расписаны... Словом, замену ему как преподавателю посреди учебного года найти будет сложно. И, короче говоря, если он и решит закончить преподавать, то теперь лишь в следующем году, а пока... Пока придется изыскивать возможности совмещать и то, и другое, пусть даже надлежащее исполнение служебных обязанностей занимает времени больше, чем есть часов в сутках. Придя к подобному выводу, Рицу сделал мученическое лицо и длинно вздохнул; потом в тщетных попытках сосредоточиться потер лоб и несколько раз с силой зажмурился, пытаясь вернуть зоркость утомленным глазам. Затем он на пару минут снял очки, давая отдых переносице. снова водрузил их обратно и почти с ненавистью уставился в никуда не девшийся документ, составленный с бестолковостью, редкой даже для... Для кого там? Кто сотворил сей бюрократический шедевр? "Какая, впрочем, разница?.. - снова раздражился Рицу. - Ныне от начальства вообще не продохнуть!" Но дочитать циркуляр все же стоило - вдруг ("Чур меня, нечистые!") нагрянет проверка? Так что, пожалуй, необходимо находиться в курсе заскоков различных администраций... Словом, директор вчитался и - о чудо! - похоже, начал что-то понимать, как по закону подлости тут же услышал за дверью топот и сопение, опять сбившие его с рабочего настроя. Рицу снова вздохнул, в этот раз с целью обуздать себя, а не орать благим матом, как только посетитель (понятное дело, Соби-кун! Ох и несносный ребенок!) окажется внутри, и пригласил, не дожидаясь стука в дверь: - Входи, Соби-кун. Разумеется, Соби не заставил себя ждать: ввалившись в комнату, он выпалил невнятной скороговоркой, запинаясь от волнения и надежды: - Дядя Рицу, дядя Рицу! Вы не видели мою лампу? Ну, которая стояла возле кровати?! Рицу страдальчески поморщился. Вот как объяснить данному ребенку, который вообще-то отнюдь не бестолковый, что его следует называть "сенсей"? "Сенсей", а не "дядя"! Черт! Ужасная, непозволительная фамильярность! Но, с другой стороны, такое обращение ему нравилось, задевая в душе известного своей суровостью директора какие-то почти забытые им струны, заставляющие смягчаться сердце и дающие надежду, что и в его, прямо скажем, не очень складной жизни возможны нормальные отношения, основанные на любви и привязанности... Правда, в подобных ощущениях Рицу не признался бы и самому себе. Какая там еще любовь и привязанность, если они приносят лишь горе?! Нет, конечно, светлые моменты, пока в этих отношениях участвуют двое, не столь уж редки, но потом они неминуемо заканчиваются, из двоих остается один, второй же покидает его навсегда... и вот тогда любовь и привязанность из наслаждения, не сравнимого ни с чем на свете, превращаются в изощренную бесконечную пытку, прервать которую суждено одной смерти. В общем, с него, Рицу, довольно! Больше никогда, никогда!!! Поэтому опекун не обрадовался, не улыбнулся воспитаннику, не ободрил его, несмотря на подавленный вид Соби, но и замечания по поводу ненадлежащего обращения делать не стал. Он просто метнул в него раздраженно-недоумевающий взгляд, будто спрашивая: я не ослышался? Ты отвлекаешь меня от важных дел из-за подобных пустяков?! И Соби все понял правильно - поддержки в минуты сомнений и неуверенности, пусть даже пустяковой, вроде доброго слова (а ему ох как хотелось бы, к примеру, поглаживаний по голове! Да, все еще хотелось...), от опекуна он не дождется никогда. Мальчик грустно выдохнул, уже привычно опустил Ушки и хвостик и убрел к себе в комнату, сейчас показавшуюся ему мрачной и неуютной. Там, превозмогая все нарастающий ужас перед темнотой и ночными страшилищами, он начал готовиться ко сну, лихорадочно соображая: где бы взять спасительный источник света? Другой лампы вроде настольной у него нет, а верхний свет слишком ярок, при нем Соби заснуть вряд ли удастся... Когда настало время укладываться, страхи мальчика разрослись уже до невероятной степени, он то и дело судорожно озирался, даже при свете ожидая нападения со спины. Поспешно юркнув в кровать (не забыть поджать хвостик, чтобы помешать чудищам схватиться за него!), Соби, так и не выключив верхнего света, спрятался с головой под одеяло и на несколько секунд облегченно закрыл глаза, расслабляясь. Но там, под одеялом, было во-первых душно, а во-вторых - темно ("Боюсь! Боюсь!!!"), и мальчик вскоре вынужденно высунул наружу голову - разумеется, со всей возможной осторожностью, дабы при неблагоприятных обстоятельствах успеть (ну, или хоть попытаться!) увернуться от прыгающей на него нечисти. О выключении света, понятно, речь уже не шла (сейчас Соби не рискнул бы вылезти из постели) и о сне, к сожалению, - тоже. Спасаться с головой под одеялом было нереально, а горящий под потолком светильник, вдруг показавашийся Соби невыносимо ярким, мешал ужасно. Излучаемый свет навязчиво забирался под зажмуренные веки мальчика, рождая красные раздражающие круги перед глазами и заставляя их чуть ли не слезиться, будто от летнего, пылающего белым, солнца. Соби ворочался и так, и эдак, пытаясь скрыться от лезущего в глаза света, но это ему не удавалось. Покрутившись в постели некоторое время, мальчик сдался и снова открыл глаза, бездумно вытаращившись в потолок. Но, естественно, бездумным его взгляд сохранялся недолго, поскольку в голове тотчас возник миллион мыслей - в основном, воспоминаний о похоронах родителей, которые, собственно, и привели его к столь плачевному страху перед темнотой. А Рицу подождал, пока за убито повесившим атрибуты детства воспитанником закрылась дверь, и посмотрел теперь уже под стол, где сейчас и находилась та самая лампа, интересовавшая Соби. Рицу просто-напросто надоело каждую ночь наблюдать полоску света, струящегося из-под двери воспитанника и своим присутствием ясно сообщающего: Соби по-прежнему потакает своим страхам и дурным привычкам, даже не собираясь с ними бороться. Хорошо еще, Минами вовремя сообразил закрываться, ложась спать, на ключ, поскольку изрядно устал находить посреди ночи под одеялом сжавшегося в комок воспитанника и волей-неволей вести с ним потом пустые разговоры, пока тот, уже и так полусонный, не успокаивался и не засыпал окончательно. После таких ночных бдений директор с трудом пробуждался по утрам и весь день не мог сосредоточиться, поэтому в один прекрасный момент существующее положение вещей здорово разозлило его, и он с вечера, опять во власти жалости и злорадства, громко хлопнул дверью, заставив старательно притворяющего спящим воспитанника подпрыгнуть в кровати, и тихонько повернул ключ в замке. На этот маневр Соби никак не отреагировал - может, просто не расслышал? Но ночью опекун проснулся от безуспешной попытки воспитанника проникнуть к нему в комнату через закрытые двери, точнее, от производимого им шума, хотя Соби и старался вести себя тихо-тихо. Но Рицу, отличающийся чутким слухом, который выработался у него в процессе преподавательской деятельности и позволял вовремя пресекать подсказки на уроках, тем не менее, прекрасно уловил, как воспитанник сначала аккуратно нажал на ручку двери, ожидая, что та вот-вот откроется, потом немного подождал (видимо, в замешательстве от столь неожиданного нарушения своего ежедневного ритуала), а затем принялся дергать дверную ручку; сперва деликатно, когда же она не поддалась - уже со всей силы, не церемонясь. Но дверь, разумеется, осталась запертой и перед таким натиском. Дальше директор уловил хныканье Соби, делавшееся все громче по мере того, как страх мальчика перед одиноким сном возрастал; Рицу уже настроился на скорое его превращение в полноценный плач, но воспитанник приятно обманул его ожидания, всхлипнув всего раза три, а потом, по-видимому, улегшись в постель при, конечно, включенной лампе, стоящей на тумбочке рядом с кроватью. А Соби в тот момент, пусть и не совсем в темноте, умирал от парализующего ужаса. Ему представлялось, что еще чуть-чуть - и его бешено колотящееся сердце разорвется; тогда он, наверное, умрет и наконец-то встретится с родителями, по которым ужасно-ужасно соскучился, и все расскажет им про гадкого дядю Рицу: как он обижал его, ни разу даже не обняв, как ехидно усмехался по поводу малейшего промаха мальчика, как толком не разговаривал с ним, а лишь отмахивался, ссылаясь на огромное количество работы, и уж сказок ни одной не рассказывал, да и книжек никаких не читал, а спокойной ночи желал так сухо, что Соби от его тона всегда пробирала дрожь... Он расскажет им о сурово-холодном взгляде опекуна, от которого всегда хотелось спрятаться подальше, об одиноких длинных днях наедине с болью потери, когда тот совсем не утешал и не успокаивал его; в общем, расскажет обо всех испытанных им тяготах и несправедливостях... И родители непременно обрадуются его появлению на небесах, пожалеют и приласкают, и плохой Рицу останется в прошлом, а они с мамой и папой не разлучатся больше никогда... Из глаз мальчика ручьем текли слезы, делая мокрой подушку и волосы на висках, все тщательно скрываемые и подавляемые переживания всколыхнулись в нем, невыносимо растравляя и так не зажившие до конца раны. Соби скорчился в постели, неотрывно глядя на спасительный свет лампы, не дающий поступающей со всех сторон тьме сомкнуться окончательно, сердце неприятно екало и ныло, а сон, могущий помочь хоть как-то умерить мучения мальчика, все не приходил. Соби смотрел на лампу, шепотом прося родителей и всех богов сразу забрать его отсюда, и постепенно в неярком желтом свете ему привиделись мамины глаза, полные нежности и любви, а еще папина ласковая улыбка... Потом родители появились в комнате целиком, Соби радостно кинулся к ним, мигом забыв все свои обиды, крепко взял их за руки и они втроем пошли навстречу встающему над миром солнцу; они шли и шли, незаметно поднимаясь все выше в небо, к белым мягким облачкам, на которых Соби страшно хотелось поваляться, будто на уютных толстых перинах... словом, исстрадавшийся мальчик сумел каким-то чудом уснуть и, раскрыв глаза утром, жутко жалел о том, что чудесная встреча с родителями, видевшаяся столь реальной, оказалась всего только сном. С тех пор он включал верную лампу каждый вечер и засыпал нормально, хоть и не без грусти, точно зная: ее свет отгонит от него злобную темноту и навеваемые ею кошмары. А теперь опекун лишил его последнего утешения, оставив взамен один безжалостно-яркий верхний свет. Соби лежал, по-прежнему созерцая потолок, хотя время шло и ему бы стоило попытаться заснуть, пусть уже и ненадолго... но какое там! Позабыв про сон окончательно, мальчик пребывал под неодолимой властью печальных дум и воспоминаний, с неумолимой настойчивостью возвращавших его в тот день, когда, стоя на кладбище перед свежей могилой, он в полной мере осознал - разлука с родителями вовсе не игра и не сказка, и длиться ей суждено гораздо дольше, чем Соби может вообразить, а смерть - это отнюдь не выдуманное понятие из детских книжек... Именно тогда мальчик полностью проникся ее жуткой сутью. В тот день Рицу повез его сразу на кладбище, поскольку, даже несмотря на свою вечную суровость, сообразил: присутствие в крематории станет для его воспитанника слишком тяжелым испытанием, и договорился о проведении церемонии сожжения без них. Поэтому урны с прахом доставили к месту погребения как раз незадолго до прибытия туда Минами и Соби. Конечно, по правде говоря, последнему и на кладбище-то появляться не стоило, ведь, кроме очередного потрясения, грозящего вовсе разрушить его и так хрупкую сейчас психику, он просто не мог пока в полной мере соотнести небольшие урны со странной серой субстанцией и проступающими в ней кое-где островками костей (он даже толком не знал, что виднеющиеся в мрачного цвета пыли, вернее, прахе - да, слово, подобранное мальчиком для описания содержимого урн, было именно "прах", здесь он догадался правильно - это кости, кости его обожаемых мамочки и папочки, ведь Рицу ничего ему толком не объяснил!) с еще живыми в его памяти родителями, нежно улыбающимися и широко раскрывающими объятия, чтобы сын влетел в них с разбега и вокруг него, поглаживая спину, бережно сомкнулись их теплые ласковые руки... Вообще начало похорон прошло чересчур быстро и скомканно. Не успел Соби, которого опекун с утра самолично - во избежание дефектов внешнего вида - облачил в новенький черный костюмчик (откуда он взялся? Раньше у него подобной вещи не было, Соби помнит точно! Неужели это дядя Рицу расщедрился? И зачем, кстати, такой торжественно-мрачный вид? Или они сейчас отправятся на какое-то до ужаса официальное мероприятие? Но почему дядя Рицу не сказал о нем заранее? Словом, Соби терялся в догадках, а Рицу, по своему обыкновению, не спешил вводить его в курс дела, надеясь на сообразительность воспитанника). Черная устрашающая машина затем доставила мальчика и еще более сдержанного, почти превратившегося в монумент самому себе Рицу в странное неприветливое место, сплошь и рядом утыканное непонятными сооружениями из камня. Сооружения имели строгие геометрические очертания, совершенно не нравившиеся Соби, предпочитавшему более извилистые и одновременно более непринужденные формы, и пестрели разнообразными надписями, которые мальчик, порой уже неплохо читавший, стал пытаться разобрать, едва выбравшись из автомобиля. Вылезти оттуда наружу в не дающем нормально шевелиться костюме и стараясь не запутать шерсть на хвостике, перед поездкой тщательно расчесанном опекуном, само по себе являлось довольно сложной задачей, но Соби, кажется, удалось неплохо с ней справиться. Рицу, покинув нутро машины в следующую минуту, тут же оказался рядом, крепко взял воспитанника за руку и повел за собой, в гущу каменных сооружений, так и не дав дочитать надпись на первом попавшемся обелиске до конца. Соби, чей интерес остался неудовлетворенным, поначалу упирался, издавая неясные звуки протеста (кроме волнующего его текста, так и притягивающего к себе взгляд, все это место в целом казалось ему странно неуютным, и находиться здесь долго мальчику не хотелось совсем). Но, когда опекун сломил его упорство, сильно дернув за руку, просто вертел головой по сторонам, внимательно глазея на каждый попадавшийся навстречу каменный столб (или что?) и улавливая начертанные на нем обрывки слов прежде, чем он перемещался назад за их с Рицу спины. Миновав некоторое расстояние, Соби прочитал достаточно, чтобы в какой-то момент смятенно подумать: "Это кладбище! Точно! А камни - памятники на могилах! Но зачем мы сюда приехали?" Все-таки мальчик еще не мог правильно связать гибель родителей и последующее - вполне закономерное - присутствие в месте последнего пристанища их материальных останков, хотя, в общем, ничего и не потерял бы без лицезрения тягостной процедуры водворения их праха в могилу. Да, Соби по-прежнему не осознавал, зачем опекун привез его сюда, где многочисленные обелиски, теснившиеся вокруг боязливо озирающегося мальчика, постепенно представились ему мрачным лесом из окаменевших страшных деревьев, в котором так легко заблудиться и сгинуть навеки, никогда не найдя дороги назад... Соби резко овладело дурное предчувствие, его души, маленькой, трепетно-нежной и до сих пор не знавшей соприкосновения со злом, коснулась кончиком холодного перепончатого крыла смерть, незримая, но оттого еще более ужасная, и мальчик сжался в испуге, судорожно вцепившись в ладонь опекуна. Рицу мельком глянул на него, и в какой-то миг в его взоре промелькнуло нечто, подозрительно похожее на сочувствие, но... но утешать воспитанника он опять не счел нужным: а зачем, спрашивается? Смерть - это естественная часть, неотъемлемая от земного существования человека, к ней надо относиться почтительно, но без страха, привыкнув к мысли о бренности всего сущего как можно скорее; каждый должен ежесекундно ощущать ее дыхание за спиной, безбоязненно внимая ему и в любой момент быть готовым покинуть этот мир - каждый, а тем более Боец, которого со временем он воспитает из Соби и для которого любая относительно серьезная битва может оказаться последней. Вот пусть мальчишка и привыкает, зачем миндальничать и сюсюкать?! Соби крайне необходимо увидеть жизнь со всех ее сторон, даже самых неприглядных, чтобы, столкнувшись с ними в дальнейшем, не отворачиваться в ужасе, но принимать все, могущее произойти, стойко и с достоинством. И кладбище по сравнению с некоторыми из жизненных неурядиц - не такое уж страшное место, поверьте; здесь скорее хорошо и спокойно, а если кто-то - например, его излишне чувствительный воспитанник, - считает иначе... что ж, ему придется или изменить свое мнение, закалившись в трудностях бытия, или существовать в вечном унынии, постоянно раздумывая о жестокостях подлунного мира и совсем не наслаждаясь его быстротечными радостями. Ясное дело, для Соби подобной судьбы Рицу бы не хотел, поэтому со свойственной ему безапелляционной прямолинейностью оставил мальчика один на один с его волнениями и тревогами, дабы тот, сумев самостоятельно (а как еще?!) превозмочь их, избавился бы от страха смерти, могил и кладбищ, коим страдают столько многие. Да, стремления у Минами были благие, но вот методы оставляли желать лучшего - как, впрочем, и всегда. Между тем они с Соби, беспокоящимся все больше, шли и шли по дорожкам между рядами памятников, и вскоре достигли цели своего пути - свежевырытой могилы с лежащим рядом небольшим изящным обелиском с уже высеченными на нем словами скорби и обещаниями помнить вечно. Совсем рядом с могилой, которая для Соби, все еще не проникшегося идеей смерти родителей в достаточной мере, являлась лишь неглубокой ямой загадочного назначения, стояли две урны, напомнившие мальчику своей грубоватой элегантностью вазы с широким горлом. Соби, почему-то трепеща и замирая от сжавшей сердце боли (откуда она? что там - в этих банках?.. вазах?.. словом, сосудах?..) посмотрел внутрь и слегка разочарованно вздохнул: ничего особенного, серый прах (такое, по мнению мальчика, архаичное слово использовалось им вовсе не часто, но сейчас вдруг вспомнилось), проглядывающие сквозь них островки чего-то твердого... В общем, понятного мало. Тут какие-то только что подошедшие незнакомцы - служители кладбища - прикрыли странные сосуды крышками, по краю которых Соби заметил мелкие, едва различимые надписи - имена родителей. Правда, и теперь для него мало что прояснилось. Странно... почему про маму и папу написано здесь, на этих таинственных сосудах? В голове у мальчика теснился миллион вопросов, жаждущих быть заданными, но Соби откровенно робел перед опекуном, гораздо более, чем обычно, строгим и неприступным; и, к тому же, у него никак не получалось выбрать тот вопрос, который надлежит озвучить первым. Возможно, если бы Соби присутствовал на всех положенных в день похорон обрядах и видел бы родителей в гробах, перед их погружением в опаляющее жаром помещение для кремации, то он бы уже получил часть столь волнующих его ответов, но, поскольку Рицу рассудил иначе, мальчик воспринимал происходящее не как апофеоз горя и скорби в момент даже не последнего прощания, а как мрачное неправдоподобное представление, местами даже не совсем реальное. А работники кладбища, помедлив и изобразив на лицах приличествующее случаю уныние, аккуратно подхватили урны и опустили их в могилу, далее начав постепенно засыпАть ее землей. Терпеливо наблюдающий за ними Соби переступил с ноги на ногу и внезапно прерывисто вздохнул, каким-то наитием поняв: с родителями он не увидится больше никогда. И слово "никогда", своей неумолимой холодной тяжестью сравнимое с могильной плитой, легло ему на плечи страшным неизбывным грузом, пригибая к земле и заставляя слезы вскипеть в глазах, а потом неостановимо политься по щекам. И вздох мальчика, ясно говорящий о новом ужасном приступе горя, заставил против воли вздрогнуть и железобетонного Рицу, кладбищенским изваянием застывшего чуть позади воспитанника, разделяя его тоску. Но в целом Минами, созерцавший безупречно организованную процедуру похорон с известным даже одобрением, думал, особенно поначалу, совсем о других вещах. К примеру, о том, что под могилу для Тёко и ее мужа пришлось отдать свой собственный участок на кладбище, поскольку на данный момент он не располагает достаточным количеством свободных денег, дабы приобрести другой... А о своем будущем последнем пристанище ему теперь придется позаботиться дополнительно, и эта забота влетит в немалую копеечку, как уже влетело совершающееся сейчас перед ним... Да, смерть в подобной ее ипостаси нисколько не отличается от жизни - одного сплошного разорения. И вообще, черт его дернул вмешаться! Зачем ему нужно вся эта свистопляска последнего времени, скажите на милость? Можно подумать, мальчишкой и его мертвыми родителями некому заняться! Да ничего похожего, для таких целей существует государство, организующее похороны тех, у кого нет родственников, за свой счет, а для Соби наверняка нашлось бы место в одном из приютов!.. Но, в общем-то, страдать о потраченных времени, деньгах и усложнившейся с появлением Соби жизни поздно: похороны, сожравшие немало средств с банковского счета Рицу, в полном разгаре, его просьба об опекунстве над Агацумой-младшим удовлетворена, необходимые для этого документы находятся в стадии оформления, так что, господин Минами Рицу, лучше не унывать и не кощунствовать, занимая свой разум недостойными для похорон мыслями, а сосредоточиться на думах о вечном. И, стоило Рицу сделать такой вывод, как все низкие идеи, являющиеся на деле лишь попыткой (впрочем, довольно эффективной), избежать мук, вызванных вечным расставанием с Тёко, разом покинули его, и на смену им пришли те самые мучения, которых Рицу ужасно опасался и желал бы избежать любой ценой. Но тут Соби, тоже охваченный страданием, которое, казалось, заставляло безмолвно стонать даже камни памятников, очень некстати вздрогнул, и они оба - и мужчина, и мальчик - поникли, находясь во власти ненадолго объединившего их невозможнейшего горя. Но вот реагировали они на него по-разному. Соби полностью поддался скорби: его будто уносили куда-то воды могучей реки, он растворялся в них, теряя себя и не желая возвращаться к жизни в мире, который бывает таким жестоким, где родители уходят, оставляя детей одних, без любви и заботы... "Нет, нет!" - неслышно бормотал мальчик, и внутри у него все корчилось от невыносимой боли, неутолимой ничем; только время потихоньку помогает ей немного стихнуть... Рицу же, напротив, боролся, отгоняя от себя жуткую мысль: "Ты покинула меня навсегда... навсегда... навсегда...", - последнее слово которой эхом билось в его черепе. Он чувствовал: еще чуть-чуть - и он полностью уподобится рыдающему в три ручья воспитаннику; это безобразие следовало прекратить немедленно, и Минами, обращаясь к мальчику, вдруг ехидно предложил (честное слово, вообще-то он хотел сказать совсем другое!): - Почему бы тебе самому не лечь в эту могилу? - любуясь аккуратной плитой сверху и тщательно установленной памятной стелой. Соби резко обернулся и, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать в голос, с ужасом ответил: - Нет! -Что значит "нет"? - брови Рицу приподнялись в холодном недоумении. Минута слабости миновала, Минами уже полностью овладел собой и был весьма не прочь подразнить воспитанника, проверяя его устойчивость к воздействию отрицательных эмоций. - Я взял на себя труд соорудить ее для вашего семейства, поэтому ты с благодарностью должен лечь в нее! Мальчик изо всех сил замотал головой, слезы текли по его щекам настоящим потоком, он громко всхлипывал, умоляюще взирая на опекуна своими огромными горестными глазищами. Следом у Соби мелькнула поистине жуткая мысль, заставившая его на секунду даже прекратить плакать: а что, если маму и папу каким-то образом закопали в эту страшную яму живыми, и теперь опекун ждет от него, чтобы тот тоже присоединился к ним в ее жутком влажном пространстве, наполненном неприятно-вкрадчивыми прикосновениями свежепотревоженной земли? Но ведь, по его словам, родители все-таки умерли, а сам Соби пока живой и ему вовсе не хочется туда, в вечный мрак и щекочущим кожу червям! - Нет! Не лягу! - отважно подтвердил мальчик свой отказ, чуть ли не впервые осмелившись спорить с опекуном, и упрямо вздернул подбородок, хотя его голос дрожал и звенел от слез. Рицу, которого ощущение безграничной власти над этим подавленно опустившим Ушки и хвостик ребенком немного снесло с катушек и теперь подталкивало в направлении совсем уж откровенных издевательств, слезы мальчика слегка отрезвили; он тряхнул головой, приходя в себя и привычно раздражаясь от плача воспитанника, навязчиво проникающего в уши и порождающего мучительную пульсацию в висках. - Твой плач раздражает, - процедил он сквозь зубы, готовый разразиться очередной моралью, что, несомненно, расстроит Соби еще больше. - Не мог бы ты перестать? Но Соби, целиком сосредоточенный сейчас на мучительно взбудоражившей его воображение жуткой идее о похоронах живых, рыдал все горше и со страхом озирался по сторонам, на окружающее его множество могил, гадая, сколько же еще дышащих и все чувствующих людей в них погребено, и как же им там, должно быть, холодно, душно и тоскливо одним в темноте. И постепенно темнота и образ разверстой могилы, чья жадная земляная пасть алчет свежей теплой плоти, слились в сознании мальчика воедино, и страх похорон заживо смешался с боязнью темноты, которая мучила Соби еще долго. И он всячески уверял опекуна, пока они, дождавшись конца погребения, шли к выходу с кладбища, будто могилы пугающие, несмотря на многочисленные попытки Рицу разубедить его. И этот страх разрастался в нем и дальше, когда день похорон приблизился к вечеру, а затем и к ночи; наступила пора ложиться спать, но Соби и помыслить не мог о сне в темноте, без света: ему сразу чудилось, будто вокруг него смыкаются осыпающиеся комьями земли стенки могилы, а сверху тоже падает земля, попадая в глаза и Ушки, путаясь в волосах, забивая рот и нос... Поэтому, очутившись в кровати и выслушав дежурные пожелания спокойной ночи от опекуна (лишенные даже толики изобретательности и ласки), Соби подождал, когда за ним закроется дверь, и опрометью ринулся, комкая по пути одеяло и простыню, к тумбочке, на которой стояла неяркая лампа, могущая хотя бы на время избавить его от страха и дать возможность отдохнуть. Мальчик поспешно включил ее и облегченно вздохнул, переставая дрожать и судорожно шмыгать носом. Правда, Рицу тут же просек его маневр и вернулся, наставительно заметив: - Люди спят, выключив, свет, - а потом потянулся к выключателю, чтобы позволить страшной темноте, терпеливо ждущей в углах комнаты, завладеть ею целиком и сжать Соби в своих ужасных липко-навязчивых объятиях. - Не делайте темно! Я боюсь! - сразу же завопил и так до предела испуганный мальчик, прижав к себе подушку и уткнувшись в нее лицом. Затем он крепко ухватил опекуна за рукав и отчаянно попросил: - Почитайте книжку! - снова чувствуя на своих щеках слезы. Рицу, смерив негодующим взглядом горящее лихорадочным румянцем лицо воспитанника и особо отметив ужас и мольбу в его глазах, едва не раскис, поддавшись на уговоры, но вовремя назвал себя в мыслях самыми неприличными словами и, подавив благие побуждения в зародыше, презрительно фыркнул, вырывая руку, отчего Соби, потеряв равновесие, неуклюже завалился на бок: - Еще чего! Сам читай себе на ночь, чтобы заснуть! На этот раз мальчик ничего не ответил. Он лежал тихо, спрятав лицо, а его спина и даже пушистый хвостик сильно вздрагивали от рыданий. Рицу, чья душа при виде подобного зрелища опять встрепенулась, желая, чтобы ее хозяин утешил и приласкал совершенно убитого горем воспитанника, сжал зубы и, удерживаясь от хотя бы нескольких участливых слов поистине сверхъестественными стараниями, торопливо вышел вон и направился к себе. Там, в тишине и спокойствии своей комнаты, он сможет наконец вволю предаться размышлениям о Тёко, вспомнить ее до мельчайшей черточки и постарается (ну ладно, для начала только попробует...) свыкнуться с образовавшейся на ее месте пустотой в сердце. И в собственном жилище ему необязательно будет сдерживать эмоции, проявление которых на людях (да даже перед малышом-Соби!) Рицу считал делом крайне постыдным, а сегодня ему как раз позарез необходимо выпустить наружу все, так безжалостно терзающее его. Но осуществить задуманное Минами не удалось. Во-первых, он не сумел полностью отдаться на волю отчаяния, погружаться в чьи глубины, настойчиво зовущие к себе, оказалось слишком мучительно. Рицу попробовал было... и его дыхание пресеклось от боли, а свет померк перед глазами. Директор, испытывавший подобные страдания лишь после смерти своего Бойца, вовсе не жаждал ощутить чувства такого накала снова, поэтому он вновь малодушно пустил в ход свой безупречный самоконтроль, наглухо затворив сердце и приказав мыслям двигаться другой дорогой; потом же, поняв недостаточность принятых мер, решил отвлечься более радикально - например, почитать легкую книжку. Или (еще лучше!) последний сборник научных статей, посвященных нюансам взаимодействия в Парах и изменениям характеристик Силы во время контакта с пространством Системы. Найдя данную мысль разумной, Минами уже раскрыл сборник, предвкушая интересное чтение, но уловил шебуршание и какое-то подозрительное шевеление под одеялом, а в следующий момент взору моментально разозлившегося директора предстали кончики светлых Ушек и такая же светлая макушка медленно выползавшего наружу воспитанника, который, ведомый ужасающим страхом перед одинокой ночью, отважился искать спасения в кровати строгого дяди Рицу, рискуя навлечь на себя его гнев и всяческие обидные слова. Ну и что оставалось делать уже изрядно утомленному обществом сего неотвязного ребенка Минами? Конечно, попытаться избавиться от него, наговорив различных колкостей: к примеру, в категоричной форме потребовать от него не писать в постель (до сих пор безутешно плачущий Соби разом оскорбленно поджал губы и, сердито глядя на опекуна, яростно засопел. Вот еще! Совсем он, что ли, этот дядя Рицу?! Соби не писается уже давно, он ведь не маленький! И нечего вообще заявлять такое!) или, пойдя на крайние меры, изречь, что Тёко плохо воспитала его (тут уж разгневанный до последней степени мальчик даже возразил вслух. Неправда! Мамочка воспитывала его очень хорошо, и, к тому же, он ведет себя не настолько ужасно, дабы его манеры можно было расценить как недостаточно изящные!), но на нахального отпрыска Тёко не действовало ровным счетом ничего. Конечно, Соби не собирался возвращаться к себе до утра, поскольку ни одна из колких фраз Рицу не превышала по своему влиянию владеющего всем его существом ужаса перед ночью как олицетворением смерти, чуть-чуть отступившего в присутствии опекуна. А еще ему хотелось продлить иллюзию пребывания мама и папы рядом, и он, пока Рицу придумывал очередную гадость, быстро проговорил тонким срывающимся голосом: - Расскажите мне про папу и маму!.. - Почему это я должен? - возразил поперхнувшийся новым предлогом, долженствующим заставить Соби покинуть его, Рицу, комнату опекун. - О твоем отце я вообще не имею никакого понятия! - на самом деле Минами боялся лишний раз упомянуть Тёко, чтобы позорные эмоции не взяли над ним верх, и одновременно страстно желал говорить о ней, говорить, говорить... говорить без конца, дабы, так же как и Соби, хоть на мгновение внушить себе, что она по-прежнему здесь, с ними... - Тогда только о маме... - настаивал на своем Соби, напряженно подняв Ушки. Рицу хотел было сказать, с целью избавиться от приставаний настырного воспитанника, несколько общих фраз, но горло постыдно сдавило, и он предложил, будто бы небрежно: - Сам рассказывай о своей матери! - и, прежде чем сумел прекратить нездоровую откровенность, продолжил, проклиная свой не в мере болтливый язык: - Ведь твой глаза, губы... - он легонько коснулся подбородка вскинувшего на него глаза мальчика, - ... волосы - в точности как у нее, - дальше Рицу обуздал свою жажду пустых разговоров, а Соби, наоборот, принялся сбивчиво рассказывать, запинаясь и путаясь в словах, какой замечательной была его мамочка, как она любила его, как заботилась и жалела в случае неудач или неприятностей. Рицу вынужденно слушал, и перед его внутренним взором, будто живая, вставала Тёко, веселая и задумчивая, радостная и грустная, со взглядом нежным, зовущим, любящим. И Минами так легко было сейчас поверить, что этот взгляд адресован лишь ему, ему одному... ... Вот такие мысли будоражили и так неспокойной разум Соби той ночью, когда Рицу забрал столь необходимую ему лампу, а яркий верхний свет исключал любую возможность сна. Мальчик вспоминал до рассвета и встал, ясное дело, разбитым и туго соображающим. Уроки он приготовил кое-как, на занятиях рассеянно таращился в окно, то и дело задрёмывая, а отвечал плохо и не по существу. Дальше все повторилось заново бессонная ночь при включенном верхнем свете, с утра ничего не соображающие мозги, подготовка домашних заданий в стиле "Тяп-ляп" и невразумительные ответы на даже самые простые вопросы учителей. Подобное положение вещей длилось несколько суток, голова Соби по причине длительного отсутствия сна сделалась пустой, звонкой и глупой, без следа элементарнейших мыслей, а преподаватели, обеспокоенные столь резким снижением успеваемости у, в общем, способного ученика, коллективно нажаловались Рицу, дабы тот разобрался и принял меры. В кляузе не участвовал лишь учитель рисования, который считал, что творческим натурам вполне простительны небольшие заскоки. И он, кстати, в отличие от остальных преподавателей, занимался с воспитанником Рицу безвозмездно, не жалея своего времени, поскольку разглядел в мальчике недюжинный талант, а возможность вырастить гения привлекала его сама по себе, без дополнительных вознаграждений. Но Рицу коллективных жалоб хватило и без него; освободившись вечером, он серьезно поговорил с клюющим носом Соби и пообещал немедленно и навсегда выставить вон (на улице как раз шел проливной дождь), если тот прямо сейчас не возьмется за ум. Соби вперился в него стеклянными от недосыпа глазами и старательно кивал в нужных местах, а в голове его, вытеснив пустоту, было одно только слово "СПАТЬ!!!" Затем, когда наступило время ложиться, он, отпущенный исчерпавшим весь свой словарный запас (и заодно запас убедительно-повелительных интонаций) опекуном, понуро ушел к себе и плюхнулся на кровать, тут же с большим облегчением смежив веки, и заснул от невыносимой усталости в одно мгновение, даже не сообразив, что забыл включить свет, а, значит, вокруг темно! Так и не поняв сей ужасной вещи, он проспал до утра (ни разу не пробудившись!) и эту ночь, и несколько следующих. Днем Соби с новыми силами и здорово посвежевшей головой ожесточенно готовил уроки, обиженный незаслуженной, на его взгляд, нахлобучкой Рицу. Учителя снова сделались довольны мальчиком, но вот по ночам опять возникли проблемы, ибо, ликвидировав дефицит сна, Соби снова начал иногда просыпаться, окруженный столь пугающей его темнотой. Первые ночи две он в страхе забирался с головой под одеяло (хорошо, что темнота в его сознании из боязни смерти трансформировалась в более безобидный страх чудовищ, могущих скрываться в ней), все же чудом, не иначе, умудряясь заснуть. А потом, в один знаменательный вечер, Соби вспомнил о скрывающейся в нем чудодейственной Силе и быстренько произнес заклинание, создав тем самым недалеко от себя маленький золотистый огонек, сразу сделавший ночь не страшной и бесприютной, а ласковой и несущей долгожданное отдохновение от суеты дня. Страха в тот же миг как не бывало, Соби расслабился и успокоенно поерзал в кровати, устраиваясь поудобнее; затем он безмятежно заснул, наказав огоньку гореть до утра. И после незаметно для себя (поначалу, конечно, ободренный возможностью решить с помощью Силы любые свои проблемы - ну, или почти любые) Соби через месяц-другой, утомленный все возрастающей нагрузкой в школе, стал забывать зажигать свой волшебный огонек и, проснувшись иногда посреди ночи, понимал: теперь темнота даже без озаряющего ее спасительного света не теряет своих привлекательных свойств, а пугающие утрачивает... К тому же, мальчик теперь обязательно принимал во внимание свои чародейские способности, хвастливо думая (и даже иногда угрожая вслух!), будто в состоянии повергнуть любое чудище, которое рискнет напасть на него из мрака ночи! В чем-в чем, а в своей Силе Соби был уверен на сто процентов, и страх темноты, покорный его готовности больше не отступать перед трудностями, ушел. Совсем. Соби отныне спал в темноте, как и положено всем людям, и свет зажигать не порывался вовсе. А Рицу втайне гордился воспитанником, сумевшим в одиночку побороть такую навязчивую и опасную для более слабых привычку. "Он непременно будет лучшим во всем!" - думал в подобные минуты Рицу, засыпая. А Соби заносчиво приглашал в мыслях: "Ну, идите сюда, чудовища! Вот увидите, как я расправлюсь с вами!" - и невинное хвастовство в эти мгновения объединяло опекуна и воспитанника не хуже, чем любовь к Тёко.