Профессора Академии Милдиан вздрогнули, узнав, что городок совсем рядом был стёрт драконами с лица земли. Жалкая горстка выживших — от силы десять человек — едва не рухнула насмерть у ворот города. Людей отнесли в больницу, всеми силами стараясь спасти, чтобы узнать, что же всё-таки произошло. Но из десяти выживших осталось лишь пять. Одним из них был одинокий черноволосый ребёнок. Бедный малыш, потерял всю семью в таком раннем возрасте. Его глаза были апатично пустыми, одного взгляда на него хватало, чтобы в сердцах людей вспыхнула жалость. Этот ребенок появился первым, он тащил на себе тело маленького мальчика — очевидно, брата. Когда ему наконец оказали квалифицированную помощь, он умолял их спасти его брата Нацу. Но тот был уже мёртв. Безутешному дитя ничего не оставалось, кроме как похоронить его.
Зереф сжался в комочек, обнимая набитую сеном, потому колючую подушку. Худая дрожащая рука до боли сжимала браслет, связанный из цветных нитей. Такой же был у Нацу. От шарфа, в который когда-то кутался маленький Драгнил, веяло домом. Перед залитым слезами зрением вспыхивали любимые лица. Старший брат с почти незаметной улыбкой, младший, запачканный остатками шоколадного торта, родители, шутливо спорящие, стоит ли им закреплять боковую комнату за учителем Меласа… Он больше никогда их не увидит. Из груди вырывались глухие рыдания. Казалось, что чья-то когтистая рука вырвала его сердце, оставив лишь холодную пустоту. Зерефу очень хотелось, чтобы любимый старший брат обнял его и поцеловал в лоб, унося все заботы, как это было в далёком детстве.
Зереф всхлипывает. Могилы его старшего брата и родителей пусты. Никто не пришёл на похороны. Он стоял один перед четырьмя надгробиями, на каждом из которых было лаконично выведено имя, дата рождения и день смерти (он даже не был уверен, что правильно вспомнил их дни рождения, что он за сын и брат и такой?). Букеты, составленные для него бесплатно доброй хозяйкой цветочной лавки, лежали на своих местах. Белые хризантемы, колокольчики и душистый горошек. Грусть, благодарность и прощание. Запах цветов совершенно не чувствовался из-за дождя, грянувшего этим мрачным утром. Земля под ногами превратилась в вязкую грязь, но мальчик не двигался с места. Вода заливала глаза так, что непонятно, слезы это или просто дождь.
***
десятилетия спустя
Металлический запах крови разливается в воздухе. Серая, покрытая трещинами земля залита густой темно-красной кровью. Изодранный чёрный плащ скомкано валяется в крови и пыли. Рядом с ним, спустя миг тишины, падает мужчина. Он заходится в кашле, и кровь льёт из ран непрерывным потоком. Руки дрожат, едва удерживая ослабшее тело над землёй. Перед глазами человека всё темнеет и кружится. В конце-концов, он теряет сознание. Акнология сильно изменился за эти месяцы: загорелая кожа покрыта множеством новых шрамов, болотные глаза затуманены гневной дымкой, а лицо, постепенно, вслед за руками, покрывается татуировками, напитанными драконьей магией. Он неосознанно, словно трансе, ухаживал за волосами всё это время — казалось, вот-вот подойдёт розоволосый юноша и покачает головой, сетуя на неряшливость учителя. Длинные, тёмно-бирюзовые, они вызывают желание срезать их к тьме, чтобы не напоминали о болезненно-сладких днях мира. Но он не смеет. Ведь это то, что так любил в нём Мелас. Акнология старается не вспоминать, что Мелас любил в нём всё. От уродливых драконьих татуировок до нелюбви к уходу за волосами
Он уже убил десятки драконов. Ни мгновения отдыха, даже простой передышки — только так он может не думать. Он облит их мерзкой кровью с головы до ног, её солёный вкус осел на языке, а плотный аромат забился в ноздри. Голос в голове тихо нашёптывает «Убей, убей, убей»! И он убивает. Вокруг не видно даже земли — словно мир обратился в океан драконьей крови. Ошмётки тел, эфирная пыль, оставшаяся от уничтоженных его магией ящеров, и разруха. Но он не остановится. Никогда не остановится. Они поплатятся за то, что лишили его света.
Кто бы знал, как тяжело спать на холодной земле каменной пещеры после уютных вечеров у печи, с вечнохолодным Меласом под боком. Как тяжело обматывать раны купленными где-то бинтами, пока свежи воспоминания о холодных руках, аккуратно вычищающих порезы. Он помнит выбивающиеся из хвоста чёрные пряди волос, помнит звон серёжек, которые Мелас однажды купил на ярмарке, помнит кружащуюся в танце фигуру. Воспоминания столь свежи, что режут, словно бритвенно-острый клинок.
На шее звенит серебряный медальон, а в походном мешке, защищённый множеством заклятий, лежит потрёпанный временем чёрный дневник. На маленьком украшении ни единой царапины, словно это неприкосновенная реликвия. Дневник же довольно стар, и ничто не поможет ему сохранить прежний вид. Загнутые уголки страниц, измазанные в чернилах. Потемневшие металлические углы обложки, затёршаяся кожа. Всё это служит напоминанием, что когда-то эти вещи принадлежали другому человеку. Когда-то строки «Не могли бы вы позаботиться о моих братьях?» были выведены совсем другой рукой.
Акнология
боится. Он ужасно боится, что однажды, через десять, двадцать лет, он забудет. Как забыл свое имя, семью, старых друзей и врагов, всё было стёрто драконами. Он боится, что утонет в драконьей крови, задохнётся в гневе и мести, и чистый образ мальчишки сотрётся из памяти. Он мечтает не забывать. Холит, лелеет в сознании каждую крупицу, мелочь из тёплых дней, чтобы ледяной ночью греться в их лучах. Но память, словно вода, проливается сквозь пальцы, унося с собой подробности. Пусть сейчас это незаметно, но когда-нибудь придёт время забыть.
И он
мечтает об этом. Мечтает забыть, утопиться в крови и безумии. Сгореть в своей ярости и больше не страдать. Уничтожать, бесконечно и бессмысленно. Чтобы не было фантомной тени в каждом углу, не было несуществующего горького смеха над ухом, не было иллюзии ледяных рук на плечах. Он мечтает не мучаться больше, но находит в этом некое удовольствие. Воспоминания, словно бесконечный порочный круг, преследуют его, пока он и не пытается бежать. Это, похоже, то, что называют глупостью. Он, несомненно, поглупел с того дня, как встретил этого безумного мальчишку. И Акнология рад. Он почти счастлив тем фантомным нежным улыбкам и шепоту голоса. Но надежда ещё теплится в изодранном сердце подобно галлюцинации. Он рвано выдыхает. Его разум уже давно затуманен иллюзиями, Акнология даже не понимает, где реальность, а где вымысел. В краткие мгновения ясности он шепчет, словно в бреду.
«Пожалуйста, вернись…»
***
Он родился в семье обычных крестьян, был первым и единственным ребёнком. Волосы цвета лепестков сакуры и чёрные-пречёрные глаза — ужасающее сочетание для суеверных жителей разросшейся деревни, где отродясь не было никого с необычной внешностью. Едва ему исполнилось два года, мальчика оставили в аналоге приюта — доме, где оказывалось большинство брошенных родителями детей. Ребёнок был пугающе спокойным, до жути терпеливым и кошмарно холодным, словно мертвец. Хотя даже не это внушило родителям ужас перед невинным дитя и заставило выбросить его из дома. Рядом с малышом летали и загорались вещи, смеялись нечеловеческие голоса, а любое зверьё падало замертво. Они, те, кто должны были быть его родителями, чувствовали —
это не их ребёнок. Их дитя должно было родиться с русыми волосиками и неопредлённо-голубого цвета глазами, звонко смеяться и любить всякую живность. Слухи о чудовище, принявшем облик младенца, расползлись почти мгновенно — и спустя пару часов после двухлетия мальчика, когда его должны были наречь, согласно традициям этих земель, ребёнок оказался на пороге стоящего на окраине дома. Там жили десятки брошенных родителями и озлобленных детей-изгоев. Но и здесь его не приняли — боялись, оскорбляли, устраивали мелкие подлянки: забирали еду, пинали и тыкали, отнимали подушку и кусок ткани, служащий мальчишке одеялом, обвиняли в том, чего он не совершал. Им всегда верили, всегда виноват был исключительно жуткий безымянный мальчишка с пустым взглядом.
Его боялись, ему не верили, звали чудовищем и демоном. Стоило прийти на площадку, где играли дети и болтали взрослые, как в него летели камни, ветки и злобные крики: «Пошёл прочь!», «Уходи и не возвращайся!», «Чудовище!». Он всегда оставался один, бесконечно одинокий и никем не любимый. Ему никогда не улыбались, не причитали насчёт худобы и бледности, не качали головой над неуклюжестью с тёплой улыбкой. Розоволосый мальчишка вечно был чужим здесь. Ему казалось, что он должен быть в другом месте. Где-то далеко-далеко, где пахло булочками с корицей, цитрусами и лавандой. Он и не представлял, откуда в его голове эти названия и запахи. На языке оседал бриз и резкий горный воздух, стоило подумать о доме, а в сердце что-то едва-едва теплело. Но он ничего не помнил, лишь смутный силуэт мужчины с длинными волосами и низкий голос, заставляющий сердце биться быстрее. Мальчик поклялся себе, что непременно найдёт этого человека и… будет с ним. Сейчас же, пока ему не исполнится восемнадцать, из города его никто не выпустит. Беспризорники не имеют права сбежать.
Когда ему исполнилось шесть, ребёнка, словно ненужную и нелюбимую игрушку, выкинули из приюта на улицу. Люди кричали на него и отказывались брать даже на малейшую работу, швыряли камнями, приказывая убираться. Безымянный… Здесь, в этих землях, было не принято давать «демонам» имена. Считалось, что раз уж родители выбросили, не дав даже имени, то он был его не достоин. А как он мечтал получить имя, уж кто бы знал. Слышать и знать — вот оно, своё, родное, точно-точно принадлежащее ему. Но никто и никогда не назовёт его. Ведь он всего лишь брошенный из-за какой-то жуткой силы ребёнок. Как же мальчик ненавидел её. Он не мог её контролировать, а с каждым годом эта внутренняя тьма становилась всё сильнее, больше вырывалась и разрушала его окружение. За это мальчишку и вышвырнули. Эта энергия словно задалась целью убить его — внутренности болели, конечности дрожали от слабости, а сам ребенок постоянно кашлял кровью, кутаясь в остатки одеяла от холода. Он спал практически всё время, тихо ненавидя эту бесполезную силу. И однажды она, повинуясь его желаниям, исчезла. Хотя мальчик чувствовал её где-то глубоко в себе, она словно спала. Стало чуть легче — пропали кровавый кашель, боль и слабость. Но вечная мерзлота в сердце никуда не ушла.
Он всё ещё жил на улице, кутаясь в выкинутую кем-то порванную простынь, заляпанную чем-то неотмываемым. Зимы здесь, на юге Ишгара, были мягкие, только так он и выживал. Старая, грязная одежда, которую едва ли можно так назвать — люди редко выкидывают наряды, их ведь можно во что-то переделать. О его волосах и речи не идёт, промыть их в речке от грязи, да остричь найденным в той же мусорке ножом — уже счастье. Он перебивается чем приходится, от объедков до откровенно украденной еды. Хотя что-то в глубине души говорит ему не воровать, словно любящая мать уговаривает малыша. Но его мать никогда его не любила, как и отец. Хотя чьи-то смутные лица витают на грани восприятия, он не помнит их имён, лиц, характеров. Но одно он помнит точно. Хозяева этих лиц точно его любили.
