Отпустить и проститься

Девочка, завидев гостей, метнулась внутрь, и вскоре Цинсюань вышел им навстречу. Бледный, уставший, но совсем не такой измотанный, каким встретил их, когда они отправились искать источник зла. В непривычном темном ханьфу — простом, застиранном и зачиненном, но чистом, — он тоже выглядел непривычно. — Я очень вам рад! Входите скорее внутрь, а то снаружи сильный ветер. Я больше не могу его убрать, ха-ха, но могу позвать вас в тепло! Земной мир дышал весной и пробуждался; Се Лянь соскучился по этому чувству. Призрачный город, безопасный — для него — чудной и нереальный, был совсем иным, вечно меняющимся и притом неизменным, совсем не таким, как живой мир, где за смертью шло рождение, не небытие. За зиму бродяги починили в храме пол и крышу и прибрались, поддерживая какой-то порядок. Поставили жаровни, тянущие дымом, устроили очаг. В углу был отгорожен алтарь — Се Лянь увидел палочки благовоний и чью-то маленькую статую, но ширма не дала разобрать, кому тут слали просьбы. — Пойдемте к столу. Цинсюань все еще ощутимо прихрамывал, но улыбался по-прежнему солнечно. Сердце Се Ляня вновь кольнуло жалостью, но он не стал предлагать исцеление. Если человек не хочет, его не принудишь, а принимать чужую помощь, даже дружескую, Цинсюань упрямо отказывался. Только смеялся и отмахивался — все, мол, хорошо. «Твой друг кажется вполне счастливым», — сказал Сань Лан в духовной сети. «Да. Позовем потом его к нам в гости, ладно?» Сань Лан улыбнулся уголком рта и чуть заметно кивнул. Се Ляню нравилось спрашивать, хотя он знал, что отказа не услышит. Бродяги успели обжить храм и расселиться — циновки в одном углу, рабочие инструменты в другом, в центре стояла самая большая жаровня и были устроены столы. Как будто большой общий дом... хотя почему как будто — Цинсюань именно дом из этого места и сделал. Один из столов, возле самого огня, был почти не прибран — туда-то Цинсюань их и проводил. Вряд ли у бродяг было так уж много чашек и приборов, приходилось делиться... Се Лянь решил, что позже попросит Сань Лана прислать им еще немного. Для себя Цинсюань не примет помощи, а вот для своих подопечных — согласится. — Садитесь. Ю, — Цинсюань позвал погромче, — ты не принесешь нам чаю? Пожалуйста. Один из бродяг, хмурый и явно не обрадованный гостям, поднялся с циновки и убрел в угол, где была обустроена кухня. Проводив его взглядом, Цинсюань обернулся — резко, так, что длинная, аккуратно приглаженная коса забавно прыгнула туда-сюда. — Спасибо, что навестили нас, ваше высочество, Собиратель цветов. Дела, как видите, идут на лад. Мы никого не потеряли, и нас тут все больше, видите? Приходят те, кто обычно из города уходил... Да и просто приходят. Это Се Лянь видел. Видел, как люди улыбаются, смеются. Видел, что в углу стоят мешки с рисовой крупой и мукой. Что кашляющая старуха заботливо завернута в теплое покрывало, которое никто не пытается отобрать. Что дети играют и радуются. И все то и дело косятся: на них — настороженно, а на Цинсюаня — не то с гордостью, вот, мол, какие гости у нашего старины Фэна, не то с чем-то еще. И от их взглядов, полных веры, Цинсюань словно светится сам. — Вы справляетесь? Генерал Мингуан снова спрашивал, не нужна ли помощь. И мы с Сань Ланом тоже всегда готовы помочь. — Если генерал Мингуан позаботится о могиле брата, я буду рад. Больше мне ничего не нужно — только память о брате, а то я попасть на Небеса не могу. А у меня все есть. У нас все есть. — Я заходил в Небесную столицу. Генерал Мингуан и Совершенный владыка Линвэнь починили веер. Они помнят о Ши Уду. Цинсюань криво улыбнулся. — И я помню. Он сказал, что дождется меня... Только ему придется подождать еще. Не могу сейчас уйти. И не хочу. Подошел Ю и с грохотом поставил на стол чайник, исходивший дивным травным духом, а с ним три чашки. Потом сунул Цинсюаню под нос лепешку. — Тебе. — У нас сегодня гости... — Гости поедят дома. Это тебе. Ты свою порцию опять детям отдал, я видел. Ешь. Цинсюань взял лепешку и начал разливать чай. Ю успел направиться в свой угол, где крутилась та самая девочка, что встретила их у дверей, но дойти не успел: глаза Цинсюаня вдруг округлились, он обернулся, чуть не выронив чайник и окликнул: — А лепешка-то лишняя у тебя откуда взялась? Погоди, разве это не твоя порция?.. Спина Ю закаменела. Сань Лан, наверное, тоже не хотел слушать чужие споры, тем более из-за еды, потому что забрал у Цинсюаня чайник и закончил разливать сам. — Давайте все-таки пить. Там, снаружи, холодно. Цинсюаню пришлось отвлечься от Ю и вернуться к лепешке. Он с улыбкой взял чашку, потом, воровато покосившись себе за плечо, все же разломал лепешку на три части. — А то мне одному в горло не полезет, если вы будете просто смотреть, — пояснил он. — И вы гости. Лепешка оказалась пресной и совсем простой; наверное, даже на булочки-маньтоу для всех у бродяг не хватило. И все-таки сытной. Се Лянь слишком хорошо помнил, как это важно: простая сытная еда, которой, может быть, достанется немного, но которая позволит выжить сегодня и выживать завтра. Чего Цинсюань не разучился делать, так это есть и говорить сразу — правда, жевать он забывал и то и дело норовил застыть с лепешкой в руке. Потом, встрепенувшись, бросал короткий взгляд себе за спину, и снова откусывал. — ...а зиму мы хорошо пережили, хоть и работы было немного — я сочинял пьесы, и мы давали представления, и я пел, а... — Цинсюань снова обернулся к своим; они сгрудились у жаровни и раздували огонь. — Знаете, ваше высочество, люди в основном добрые. Нам очень помогали. — Это ведь вы с ними разговаривали? — А? С теми, кто помогал? Конечно, я, ха-ха... Мне ведь доверились, так что я просто обязан был придумать, как всем помочь! — он солнечно улыбнулся, и улыбка еще яснее обрисовала его скулы. То ли все они здесь недоедали, то ли он никак не мог привыкнуть, что смертен, и делился едой, как раньше добродетелями, не считаясь и не глядя, что останется самому. «Гэгэ и так много для них делает. Мы не можем помочь всем». «Я знаю, но...» «Твой друг не так уж глуп. Ему нужно время». «Он смертный. Времени у него нет, и...» «Посмотри на него получше, гэгэ». То, как они замолчали, не прошло для Цинсюаня незамеченным — он нахмурился, прикусил губу и выпалил: — Вы опять секретничаете с Собирателем цветов, ваше высочество? Если опять решили подсунуть нам к дверям свиную тушу, то не надо, мы справимся сами, да и заготовить столько не сможем! — Мы вовсе не... — обескураженно начал Се Лянь, но Сань Лан перебил: — Не станем. Скажите лучше — вы будете сегодня запускать фонарики? Цинсюань удивленно моргнул. — Да, конечно, праздник ведь, новая весна... Но почему вы спрашиваете? У вас в Призрачном городе, наверное, свой праздник, не чета нашему. — Гэгэ хочет посмотреть, — отрезал Сань Лан таким тоном, что ни Цинсюаню, ни Се Ляню в голову не пришло возразить, хотя о том, что он хочет посмотреть на фонарики, Се Лянь до этой минуты не знал. — Ну... Ну тогда пойдемте. Эй! — Цинсюань повысил голос, и к нему, кажется, весь храм обернулся — одним движением, от стариков и до детей, увлеченно игравших во что-то в камнях и в пыли. — Мы идем пускать весенние фонарики! На границе зимы и весны сумерки еще ранние и быстрые; пока они пили чай, уже начало смеркаться. В небольшом дворе за храмом места хватило всем; Цинсюань аккуратно согнал стайку детей с будущих грядок («потеплеет еще немного, и вместе будем сажать там картошку, не топчись по земле, ладно, Линь-эр?») и сам принес фонарики. Их было всего пять — разномастных и кривобоких. Три явно делали сами, еще два купили по дешевке. Ни один фонарик, конечно, не был истинным — из тех, что горят на осеннем небесном празднике. Здесь не возносили молитву — просто радовались, что пришла весна. «Возьмем один?» «Не надо, Сань Лан. У нас есть дома. Они не обидятся, если мы просто посмотрим, а это все-таки... их». Первый фонарик Цинсюань запустил сам. Одной рукой управляться было нелегко; он предостерегающе смотрел — не помогайте, мол, но Ю, который заваривал чай, и маленькая девочка, которая встретила их у порога, все равно оказались рядом. С чужой поддержкой он справился — и высек искру, и сумел поднять переломанную руку. Огонек оторвался от сплетенных пальцев и поплыл в небо. А потом поплыли и остальные четыре — сумерки из сиреневых стали густо-синими, и яркие фонарики летели вверх и куда-то к востоку — туда, куда бежала река. Пять ярких огоньков, вознесенных людьми, потому что пришла весна. И таким же светом был переполнен Цинсюань под взглядами своих бродяг. «Вот что я тебе хотел показать. Теперь пойдем домой?» «Теперь пойдем». На стук костей никто не обернулся — только девочка чуть скосила взгляд. Фонарики летели к морю.