Танец Хаоса. Поступь бури

Слова Боевой Целительницы Майды дель Каэрос прокатывались через Лэйк будто волны и исчезали, оставляя после себя осадок. Как желтый мелкий донный песок, что всегда несла с собой вода, как муть, что медленно и задумчиво танцевала в ее недвижимой однородной толще. В этой мути все было смешано – кусочки давно погибших донных растений и рыб, их икринки и молока, что только должны были сотворить новую жизнь. Все перемешано, жизнь и смерть, до однородной мелкой массы, которую и глаз-то различить не мог, коли ладони зачерпывали полные пригоршни воды, чтобы умыть лицо. Но если налить той воды в чашу да оставить на время, чтобы муть осела, вот тогда ее и можно было различить – тонким слоем на самом дне, укромно спрятанным под толстым слоем кристально чистой воды. И самое забавное – невозможно было его вытащить наружу, не запачкав вновь воду, невозможно было отделить одно от другого – чистоту силы от грязи искажения, что так или иначе примешивалась к ней. Как бы ни хотелось сделать то. Эрис всегда говорила, что того и не нужно. Что нет никакой чистоты или грязи, нет дурного и хорошего, черного и белого. Есть лишь мир в тысячах своих красок, в миллионах проявлений, в миллиардах вероятностей. И готова была защищать такой взгляд со всей ярью, что щедро влила в ее грудь Роксана в тот самый миг, когда избрала ей путь. Что же ты скажешь сейчас, сестра? Вновь повторишь, что нет дурного и хорошего, только лишь Воля? В груди заныло, и Лэйк потерла ее кулаком, морщась и стараясь игнорировать тупую боль. Не время было для того, чтобы предаваться слабости и отчаянью, позволять себе боль и болезни. Но отчего-то именно сейчас она особенно остро чувствовала собственную усталость. В походном шатре под склонами Эрванского кряжа было просторно, воздух прогревали жаровни, пахнущие дымно и сладко из-за дурманящих трав, которых набросали туда Дочери Земли. Циновки под ногами пропитались сыростью от щедро пролитой дождями земли, и сколько бы ведьмы ни вытягивали ее из теплого, высушенного на солнце родного дома тростника, а все равно влага попадала внутрь и выступала под подошвами сапог, обводя их блестящей кромкой. Время не щадило их, и осень шагала навстречу энергично и безжалостно, неся с собой промозглые ветра, холодные ночи, рассветную изморось и низкое неприютное небо. Плащом на ее плечах лежали длинные темные ночи, приговором в стальных глазах поблескивали холода. В этом году они успели куда меньше, чем рассчитывала Лэйк, и все, чего они достигли, казалось, с каждым днем рассыпалось на все меньшие и меньшие кусочки. На ту самую взвесь, которой дела не было до того, что она являла собой миру – равно жизнь и смерть, неотделимую от силы. - …И еще она передала письмо для тебя, первая, - подытожила Майда, вынимая из-за пазухи сложенный вчетверо лист, и что-то в груди Лэйк болезненно шевельнулось, мечтая дотронуться до белой шершавой бумаги, которой касались пальцы Саиры. Постарела я, горлинка моя, вот и становлюсь сентиментальной. А может, просто очень, очень устала. Лэйк протянула руку и приняла из рук Боевой Целительницы письмо, сухо кивнув ей в ответ. - Благодарю тебя. - Будут какие-то распоряжения, первая? Ты отправишь ответ? – внимательный взгляд темных глаз всмотрелся в ее лицо, и в нем Лэйк увидела то, что и боялась увидеть. Благоговение. Оно уже появилось, несмотря на то, что решение еще не было принято, оно уже звенело в голосе Майды, уже надавливало на ее затылок, почтительно склоняя ее голову вниз, хоть ничего еще не было решено. И могло ли теперь решиться? - Подожди снаружи, зрячая, - попросила ее Лэйк, и Майда коснулась костяшками пальцев лба, губ и сердца, и только после того покинула шатер. Раньше она просто выходила, как делали все ведьмы, потому что ведьмы были равны по статусу царице клана. Но не Великой Царице. Несмотря на разожженные жаровни, воздух в шатре был промозглым, от земли тянуло холодом, особенно в такой час. Ее походная кушетка остыла, стоило только откинуть одеяло и подняться с нее, холодной была и вода в кувшине, что с вечера стоял на походном столе, принесенный Рен. Холод вновь медленно подбирался к ней со всех сторон, стоило только покинуть щедро прогретые солнцем земли Ишмаила и двинуться на запад, в сторону дома. В сторону битвы, что тянула и тянула сердце Лэйк, заставляя ее вновь возвращаться к тому, что было давным-давно оставлено в прошлом. А теперь вновь проросло быльем сквозь все, что они так долго и упорно строили. С такой унизительной легкостью проросло! Так быстро! Ты что, жалеешь себя, Лэйк дель Каэрос? Она невесело хмыкнула и развернула белый лист бумаги, исписанный энергичным почерком жены – резким, размашистым, спешащим сорваться с листа остроклювыми птицами, безжалостно разящими с высоты. «Она отреклась в твою пользу и рассказала, что Источник отравлен, не называя имен. Теперь эти бесноватые дуры попытаются сжить ее со свету. Времени у нас мало. Собирай Совет, мое сердце, как можно скорее. Даже Магара должна понять, к чему идет дело, и вряд ли проголосует против твоей кандидатуры, не до того сейчас. Я постараюсь договориться с Держащими Щиты, чтобы хоть что-то противопоставить Дочерям Мани, пока ты не возьмешь власть. Сегодня вечером я отбываю в Сол, и на днях они прибудут ко мне для беседы, о которой не должны узнать взбесившиеся суки. Мани будет в безопасности, с ней Морико и другие, за нее не тревожься. Если дело будет плохо, я просто выкраду ее и увезу в Сол. Умоляю тебя, поспеши! У нас нет времени медлить. Совсем. Твоя». Письмо не было подписано, Саира никогда не подписывала своих писем, ставя лишь это краткое «твоя», в котором было заключено куда больше, чем во всех обращениях, всех цветистых фразах и пафосных титулах. Оно было очень торопливым, это письмо, написанное в большой спешке, едва ли не на весу, потому что нажим пера на бумагу все время менялся, в нескольких местах почти прорвав ее насквозь, в других едва намечая кривоватые буквы. Это значило одно – Саира боялась, и от этого холод расползался внутри грудной клетки Лэйк. Она опустила письмо, бессмысленно глядя в столешницу перед собой. Гладко отполированные деревянные плашки были совсем тонкими и легкими – специально, чтобы везти было легче в походных условиях, чтобы меньше места занимали. Хоть командованию выделялись и не такие уж большие шатры, а все же барахла все равно было много, а значит, требовалось и много телег. При том, что их куда разумнее было бы заполнить зерном да солониной для дочерей… Ты и впрямь постарела. Жалкое зрелище. Всего одна проигранная битва, и нет уже никакой легендарной Волчицы. Только какое-то скулящее ничтожество на ее месте, не желающее смотреть правде в глаза и пытающееся отвлечься на что угодно, лишь бы не думать о предначертанном. Сосредоточься, Дочь Огня! Думай! Впрочем, о чем здесь было думать? Магара дель Лаэрт больше месяца тому назад ушла на восток, к Черной Стене, уведя с собой добрую часть сестер, а Аруэ отправилась на север вместе с другой частью. Руфь спала в соседнем шатре, это да, но толку было от этого? Лэйк потеряла свой долор в бою и так и не вернула его пока просто потому, что они еще не успели ударить по логову гринальд. Пока лишь войска подтянули обратно из Ишмаила на запад, к горам, и теперь распределяли их равномерно вдоль всего ущелья в кряже, чтобы защитить войска кортов, что должны были пройти по ущелью на эту сторону. Их должны были охранять пришедшие с ними Говорящие с Тенями во главе с Дигнадаром-джу Кречетом, больше-то зрячих в распоряжении Лэйк не было. Белых подкосил удар по Источнику, и они до сих пор не оправились, Черных уничтожила ее собственная глупость, Серые пострадали и от того, и от другого. И в итоге у нее не было никакой возможности даже переходы создать к Аруэ и Магаре, чтобы призвать их на Совет цариц. Разве только человеческие ведуны смогли бы их отыскать?.. Ночь по ту сторону тонкой ткани шатра была тихой. Барабанил дождь по парусине, шелестел, стекал вниз, щедро напитывая циновки. Лагерь спал, хоть издали и долетали порой негромкие голоса, чей-то смех, шорохи и стук – так всегда бывало, когда много людей собиралось в одном месте. Так было всю жизнь Лэйк, с самого ее начала. В Доме Дочерей, где они жили до первой инициации, на Плато Младших Сестер, потом в палатках бесконечных походов и войн, исполосовавших все ее тело рубцами, всю душу изорвавших болью потерь. Только теперь подле нее не осталось никого, ни одного человека, к которому можно было бы подойти и уткнуться усталой головой в плечо, закрыть глаз и, прогнав прочь лишние мысли, просто постоять рядом, чувствуя его тепло. Саира была далеко, там, дома, среди родных горных пиков, сестра – в Роще в окружении обезумевших фанатичек. Найрин оплакивала собственную дочь, сбежавшую одни Небесные Сестры знали куда, Леда сражалась где-то на востоке. Даже Рада ушла давным-давно, и вестей от них с Лиарой не было уже долгие месяцы. Ты одна стоишь посреди тысяч, что смотрят на тебя и ждут твоего решения. Они сделают, как ты скажешь, пойдут за тобой куда угодно, во всем поддержат тебя. Но никто из них не взвалит твою ответственность на свои плечи и не разделит ее с тобой. Хоть и решит за тебя, что именно ты эту ответственность понесешь. Мысли метались в ее голове, будто вспугнутые случайным окриком птицы. Второй раз в жизни она уже стояла на этом пороге. Первый случился много лет назад, в самый разгар Великой Войны. Она тогда только стала царицей, и в тот же миг перед ней замаячил титул первой первых. И наверное, на волне своей популярности в те времена она запросто могла бы ей стать. Если бы Тиена поддержала, а она не отказала бы в поддержке, с ней всегда было куда проще, чем с другими царицами. Но тогда Лэйк отступила, оставив этот груз другим, и пусть выбор был правильным, пусть все случилось ровно так, как должно было, а она все равно порой раздумывала о том и каждый раз натыкалась на крохотное зернышко малодушия, упрятывавшееся на самом донышке ее сердца. У Тиены было больше опыта, она подходила лучше, ей безоговорочно верили, за ней шли. И все это было правдой, как правдой было и то, что Лэйк боялась. Признавать это было тошно, и даже сейчас от этой мысли горечь всколыхнулась в груди все той же мутью в стакане чистой воды. Потому что стоило только тронуть этот стакан, только самую чуточку задеть его – и грязь поднималась вверх, вновь заполняя очищенное от нее пространство. Можно ли было вычистить ее до самого дна? Эрис говорила, что да. Она говорила, что вырвать ложь из клеток собственного тела – самое сложное, что можно вообще сделать в этой жизни, а смерть, несомненно, тоже была ложью. Но она делала это, каким бы сложным оно ни казалось, кто бы ей ни противостоял. Все эти годы поперек чужого неверия, поперек чужого сопротивления, против всех законов мира, упрямо нагнув голову, шагала она рядом с Великой Царицей, несла на себе неподъемный груз всего людского страдания. И не боялась ничего, не колебалась ни мгновения. Гожусь ли я для воли Твоей, Великая Мани? Унесу ли ее на своих плечах, как Эрис, выдержу ли, не сломаюсь? Лэйк поняла, что смотрит в одну точку, в раскладную столешницу, по которой пробегали отсветы от огня в жаровнях, танцевали тени в никогда не повторяющейся завораживающей пляске. Нам ведь казалось, что мы победили. Когда мы обрели крылья и заключили союз, когда зажили в мире, начав купать своих детей во всех стихиях, отстраивать сожженные становища, когда стали одним народом. Почему же тогда все, чего касаются мои руки сейчас, разваливается в пыль с такой невероятной легкостью? Почему столько препятствий встает перед нами, будто и не было этих долгих тридцати лет кропотливого труда? Будто мы ничего не достигли и не добились, будто все это было зря. И даже ее собственные дочери обернулись против Держащей Щит, что сражалась за них, не говоря уже обо всех остальных. Почему так, Великая Мани? Не было ответа на эти вопросы, как и на все остальные. Сколько бы раз ни спрашивала Лэйк за эти годы, сколько бы ни молилась, темные небеса молчали в задумчивом блеске звезд. Разве что чуялась за всем этим лукавая теплая улыбка, которая никуда не исчезала ни на единый миг. Как зажглась где-то во тьме над их горькими, испуганными, измученными головами много лет назад на бескрайних просторах Роура, так и горела, недвижимая и бессловесная, но обещающая. Что она обещала? Лэйк тронула грудь, потирая золотой дар Роксаны под ребрами, горящий глубоко внутри будто последний уголек в остывающей темноте горна. Обещание было дано, и слово было сказано, и она знала, что жертва будет принесена, и цена за нее будет уплачена. И что-то неумолимое и жуткое чуялось ей в том, как в ревущих бурях подступающей зимы, черных и страшных в своей свирепости. Нужно было лишь пронести этот огонь под своей кожей, укрывая его ладонями от разъяренного ветра и бичей холода. Нужно было только удержать, как держала Великая Царица все эти годы, как сейчас держала Держащая Щит. Единственный оставшийся глаз почему-то защипало, и Лэйк потерла его пальцами, дивясь на саму себя. Тихая нежность росла внутри, и ей нипочем были все страхи и тревоги, все беды и горести. Как плющ, у которого есть все время и упрямство мира, чтобы расшатать даже неподъемные гранитные блоки и прорасти сквозь них. Как ручеек, пробивающий себе русло сквозь всю грандиозную мощь горных склонов, чтобы заскакать беззаботными потоками по разноцветным камням, напоить сухую землю внизу. И страх, и тяжесть, и груз ответственности, все это никуда не делось, все это осталось с ней, продолжая давить плечи к земле. Но нежности плевать было на эту тяжесть. И поэтому она побеждала. Какая разница была, по большому счету, в том, сколько лет бороться? Двадцать, тридцать, тысячу, неужто плющу было дело до того? Просто в какой-то момент приходило его время, свершалась его судьба. Могучие и равнодушные потоки ветра подхватывали крохотное семечко с земли и несли вперед, даже и не замечая того. Их занимали лишь громады облаков да белоснежные склоны, просторы, которым нет конца, моря, где рождалась небесная синь, пустыни, где она умирала. Они ворочали временами, они сражались с судьбой и роком, они ревели громогласную песнь войны, в которой сталкивались без конца зимы и лета. Куда уж тут крохотному семечку? Однако оно падало на землю за тысячи километров от того места, где ветра подхватили его, уволокли с собой по инерции движения, которому подчинялся весь мир. И падало оно в одну единственную крохотную щель гранитной глыбы вместе с несколькими крохами пыли, такими же бесполезными и безымянными для ветров, незаметными для камня, в котором оказались. Еще несколько капель воды, еще крохотное касание солнечного луча, что прорвался сквозь тучи и упал на камень, даря ему свое тепло. Простое совпадение в немыслимо сложной пляске времен и эпох, одно единственное ничего не значащее событие среди миллиардов случайностей, кипящих и бурлящих в мировом котле жизни. И все же – эта незначительная мелочь порождала жизнь. И семя просыпалось для того, ради чего было рождено, пускало корни, тянулось вверх, соединяя своим хлипким телом небеса и землю в который раз уже, все вновь и вновь. Сила, превозмочь которую не могло ничто, толкала его вперед, поперек всего, наперекор всему, во имя всего. Дни и ночи не имели значения для его ненасытной жажды жизни, холода и тепло, отсутствие воды или ее переизбыток, твердость поверхности под его корнями или ее перинная нежность. Оно росло, потому что не могло не расти, оно стремилось, потому что не могло не стремиться. Потому что великая сила его жизни, судьбы и рока призвала его, и оно не смело ослушаться. И спустя годы зеленые корни оплели базальтовый нерушимый склон, раскрошили его, пережевали, выплюнули. И спустя сотни лет трещины расширились настолько, что оползень сорвал весь этот источенный хрупкий камень и увлек вниз, вниз, в головокружительной тяге падения. И спустя тысячелетия горы, что перекрывала дорогу солнца и вставала непреодолимой стеной на его пути, уже не было, ни следа ее. Только потому, что когда-то ветер поднял с земли крохотное семя. Почему она думала об этом сейчас? Лэйк поняла, что улыбается, стирая ладонью мокрую дорожку со своей щеки. Может, Великая Мани и не отвечала так, как ждали ее люди – полымем через все небо, торжествующими трубами, славящими рассвет, цветочными лепестками, сыплющимися на голову того, кого Она избрала Своей волей. Ну, в конце концов, Она и не была балаганной фокусницей, путешествующей со скоморохами от города к городу и за медяк дарящей людям бессмысленные фантики вместо золотой истины. Она отвечала иначе – тысячами крохотных символов, малозаметных, непримечательных событий. Муравьиной суетой в траве, песнями птиц в рассветном небе, теплым сырым ветром, что нес с собой весну. Она шептала и шептала без конца, пела и кричала на множество голосов, танцевала бесчисленным морем тел, взрывалась солнечным светом и затухала ночной тьмой, Она всегда была здесь и всегда была для всех, но разве же эти все готовы были Ее услышать? Для этого нужно было замолчать самим. Глубоко вздохнув, Лэйк, тихая и мирная впервые за долгие дни, отложила прочь письмо Саиры, поднялась с места, накинула на плечи пальто, затянула завязки по бокам. Сокровенная тишина была в каждом ее действии, абсолютная правильность, потому что не-правильности и быть не могло на свете, что пульсировал вокруг горящим сердцем Великой Мани. Да, в нем была и ложь, и боль, и смерть, но разве же это не было ее частью? Разве же они не имели смысла? Кажется, я поняла, о чем долгие годы ты говорила мне, Эрис. Кажется, наконец-то я поняла. Она не удивилась ни громким встревоженным голосам по ту сторону шатра, ни шагам людей, ни вскрикам. Она была готова к ним. И в тот момент, когда занавеси шатра распахнулись, и внутрь ворвалась Боевая Целительница Шаил с мрачным взглядом зеленых глаз Раэрн, Лэйк лишь подняла голову, глядя на нее. Она ждала всего этого. Суета осталась в стороне от нее в грядущие часы, отделенная непробиваемой стеной присутствия, которого она не чувствовала столь сильным и мощным уже очень давно. Все осталось в стороне, не касаясь ее, как не касается извечный поток реки приглушенных мягких лучей солнца, что наполняют его и согревают, навсегда меняя его судьбу в каждый миг времени, заставляя взвесь в нем прорастать к жизни или окончательно рассыпаться в смерти. Все осталось в стороне. Лэйк лишь регистрировала факты, но они не пленяли ее, не ломали и не увлекали за собой в хаотичной пляске развертывания. Шаил принесла вести об отречении Держащей Щит от власти в пользу Лэйк, о загрязнении Источника Рождения и запрете использовать его для ведьм и последней инициации. Майда лишь на несколько минут обогнала ее, дав Лэйк время подготовиться. И эти вести лесным пожаром разлетелись по всему лагерю, полыхнув заревом в тысячах сердец, возопивших от страха перед грядущими переменами. Запели рога, будя всех тех, кто отдыхал в этот темный предрассветный час, сдергивая их с места, немыслимой силой притягивая к шатру Совета, к шатру Лэйк, будто рыб, почуявших касание первых лучей солнца на замерзшей за ночь поверхности реки. Шум ворвался в его тишину вместе с распахнувшимися створками, вместе с царем Небо Тьярдом, Ведущим кортов Ханом, Дигнадаром-джу Кречетом, царицей Руфь, первыми сообществ, ведунами, Способными Слышать, Боевыми Целительницами, Жрицами, что тоже выступили с ней в поход… Но места для него в душе самой Лэйк сейчас не было, и она лишь наблюдала, прикрыв глаз, кипение жизни вокруг себя, лишь слушала тишину внутри, погруженная в нее до самого своего основания. Совет длился всю ночь, и люди на нем говорили, ярились, кричали просто оттого, что не знали, что будет дальше. Их пугало стремительно надвигающееся на них «завтра», их тревожили перемены, громогласным топотом копыт разбивающие привычный порядок их вещей. Раз за разом они повторяли и повторяли услышанные от Боевой Целительницы и Лэйк слова – «отреклась», «загрязнен», «Великая Царица», «Совет». И смотрели друг на друга и на Лэйк, во все глаза смотрели, пытаясь понять, что же будет дальше. Что же в итоге она решит. Все так и выглядело со стороны – будто решали люди, и да, оно так и было на самом деле. Опустошенная и переполненная волей, тихая, сидела она посреди этого людского гама, кристально ясно осознавая для себя одно – никто из них не выбирал и не решал, даже несмотря на то, что каждый принимал решение для самого себя. Просто вещи случались потому, что не случиться не могли, развертывались так, а не иначе, потому что приходило их время, потому что складывалась их судьба. Если бы когда-то давным-давно Лэйк так не стремилась стать царицей, она бы не дослужилась до первой, не отправилась бы в Кренен, не вернулась бы оттуда иной. И все сложилось бы совершенно по-другому к этому мигу, который она сейчас глубоко и полно проживала всей собой, всем своим телом. Если бы она сделала хотя бы один иной выбор, все было бы иначе. Но разве же руки, что вели ее, глаза, что улыбались ей, ее судьба, предначертанная, тысячи раз измененная и поборенная, но все же суженная ей – могла ли она быть иной? Конечно же нет. Семечко падало и прорастало, руша горы. По случайности, подчиняясь великому закону. Таков был порядок вещей, такова была их природа, двойная, противоположная, противоречивая и единая, в которой выбор определяла судьба, и он подтверждал ее вновь и вновь, раз за разом. И в этом не было противоречия. - Все будет так, как предначертала Великая Мани, - говорила Лэйк, глядя на них, глядя сквозь них прямо в непостижимое Время, черным глазом рождающихся и умирающих вселенных смотрящее на нее в ответ. – Если мне уготовано стать Великой Царицей, я стану ей и поведу анай. Если это не моя судьба, то и этому я подчинюсь. Потому что такова Воля. Один во всей этой толпе смотрел на нее и видел то, что было недоступно другим. Остальные горячились, клялись, ссорились, спорили и соглашались, но только он один смотрел ей в лицо и по-настоящему понимал, что происходит с ней сейчас. Как тогда, долгие годы назад, когда в горниле неотвратимой ненависти вонзали они в сердца друг друга сталь, чтобы положить конец вражде, длящейся тысячи лет. Как совсем недавно, когда в эти же сердца они погрузили души друг друга, чтобы стать наконец-то одним целым. Только виски его поседели, да морщины избороздили лицо, но Лэйк помнила этот взгляд темно-зеленых глаз, ни на миг не изменившийся за эти годы. Тьярд тоже чуял, что случилось неминуемое и предначертанное, тоже отдавался этому, доверяя все, что было у него, как и тогда, преподнося величайшую жертву из всех во имя будущего. Один единственный среди всех, кто знал истинную меру вещей. Перед рассветом, когда все, опустошенные и вымотанные страхом завтрашнего дня, расходились по своим палаткам, он на миг задержался и положил ладонь на ее плечо, сжав его. - Все правильно, Лэйк, - только и сказал он, и она лишь молчаливо кивнула ему в ответ. О чем здесь было еще говорить? Одной этой фразы было бы достаточно для того, о чем они кричали на протяжении долгих часов с момента прибытия Боевой Целительницы из Рощи Великой Мани. Одной фразы вместе тысячи слов. Так и работала простота Воли, и Лэйк наконец-то поняла то, о чем твердила и твердила ей Эрис все эти годы. Это приходило в тишине и раскрывалось с необъяснимой простотой, истинное чудо, делающее возможным все. Можно было десятки лет биться о несокрушимые стены, можно было отдавать все свои силы, всю кровь до капли, выкрикивать горло до хрипоты, надрывать все до последней жилы, пытаясь сдвинуть с места и сделать то, время чему еще не настало. А потом это время просто приходило, и в считанные мгновения все препятствия устранялись, будто и не было их, и все становилось на свое место. И чудо разворачивалось, заставая всех бездыханными от потрясения, захлебывающимися от восторга, осознающими, ЧТО ИНАЧЕ ПРОСТО НЕ МОГЛО БЫТЬ. И теперь Лэйк верила в то, что смерть возможно было победить в одном человеческом теле, а через него – во всех телах, верила своей Держащей Щит безоговорочно, безусловно, всей собой. Только сколько времени и бед понадобилось для того, чтобы она поверила? В счет идет только самый последний шаг, после которого все становится иным. Так сказала Эрис когда-то, и она была права, как и во всем остальном. Всегда была права. Рассвет тронул небо на востоке по самой кромке, нанеся легкими мазками перламутровую нежность на затягивающие его облака. Они чуть-чуть поредели, подтаяли от его касаний, будто весенний лед, в котором нетерпеливая вода промывает первые, еще затянутые тонким-тонким слоем льда, проталины. Дождь кончился, и вместе с ним выплакала свои черные глаза ночь, изойдя без остатка. Начинался новый день. Лэйк запахнула клапан палатки и обернулась к столу, возле которого сейчас громоздилось множество стульев, так много, что между ними с трудом можно было протиснуться. Их стащили со всех палаток командования, и она еще не успела распорядиться, чтобы ее охранницы разнесли их обратно по шатрам первых. Помещение будто бы остывало после царившей здесь суеты и шума, и даже эти самые стулья выглядели утомленными и измученными всем лишним и бессмысленным. Как и царица Руфь, сидящая у стола, сложив руки на замок в столешнице. Она последней осталась в помещении и, судя по горящему взгляду, не отрывавшемуся от лица Лэйк, уходить никуда не собиралась. Кто-то назвал бы ее красивой женщиной – фигура у нее была ладной, глаза большими, черты лица мягкими. Но одного взгляда на ее вечно сведенную судорогой спину, сцепленные намертво, едва не дрожащие от усилия руки, блеклые будто полинявшее белье голубые глаза, было достаточно, чтобы разрушить это впечатление. Руфь являла собой рвение и беззаветную, бессловесную преданность Великой Царице и ее делу и ничего кроме этого. Скажи ей кто-нибудь из первых броситься в огонь, она бы и бровью не повела, сиганула бы, даже не попытавшись узнать причины подобного их решения. И служила им все эти годы молчаливо и безоглядно, передавая власть над собой и своим кланом с почти фанатичным рвением. Магара часто называла ее безумной фанатичкой и посмеивалась над ее служением, называя его рабским и бездумным, и порой Лэйк соглашалась с ней. А порой, - вот как сейчас, например, - видела и иную сторону, куда более глубокую, чем поверхностное впечатление, складывающееся у сторонних наблюдателей. Да, несомненно, вера Руфь в первых среди анай граничила со слепым обожанием, и много лет Лэйк видела в том механическое следование традициям, нежелание что-либо менять, подмену реальности сказкой, веры культом, к которому консервативные Раэрн относились с куда большим почтением, чем остальные кланы. Но сейчас она увидела и другое, то, что нарочито игнорировала Магара, то, над чем она насмехалась, скорее потому, что не могла понять его сути и боялась его силы, чем со зла. Руфь избрала первых анай своей верой и служила им до конца. Точно так же, как служила и Лэйк, совершенно точно так же. Разница была лишь в том, что для Руфь эта вера стала всем миром, а для Лэйк мир все еще существовал, освещенный этой верой, но отделенный от нее. Именно потому Лэйк держалась сейчас, все эти недели после ухода Великой Царицы, которые саму Руфь подрубили, будто острый топор молодое деревце. Все больше лихорадочного огня появлялось в ее взгляде день ото дня, все больше какой-то неправильной, резкой, дерганной торопливости, как у животного, почуявшего собственную смерть и стремящегося все подготовить верно в последний раз. С той минуты, как Лэйк объявила об отречении Держащей Щит от своего титула, Руфь молчала, жадным требовательным взглядом прожигая ее лицо. И Лэйк глубоко внутри себя уже знала, о чем она думает на самом деле. Что хочет сделать. Тишина заполняла все ее существо, и все в этой тишине занимало свое место. Еще несколько часов назад она бросилась бы отговаривать Руфь, убеждать, увещевать. Воззвала бы к ее долгу, ее чести, ее совести, к грузу, что лежал все эти годы на ее плечах, как той, что вела за собой целый народ. Говорила бы и говорила, сбивая язык, перемалывая бессмысленную груду слов перед человеком, которому ни до одного из них дела не было. Который уже все решил раз и навсегда и передумывать не собирался. Потому сейчас Лэйк вдохнула вкус прохладного осеннего раннего утра и поглядела на нее, уже зная, что она скажет. Иногда мне кажется, что я вспоминаю свое будущее яснее, чем прошлое. Эрис часто говорила так, и Лэйк никогда не понимала, что она имеет в виду. До сегодняшнего дня. - Мир, который я называла своим, разрушен. Конечно она начала именно так, разве могла она сказать что-то иное? Мир, в котором жили анай, и впрямь рухнул, только произошло это гораздо раньше. Чем были анай? Кровавой местью, озлобленностью, горечью потерь, сжавшейся в один раскаленный алый кулак, что бил и бил в свое собственное сердце, чтобы заставить его истечь кровью и виной и простить себя. И они простили, когда помирились с вельдами, когда вышли на Великую Войну бок о бок с народами, с которыми воевали тысячи лет, выросли из своей скорлупы, из изоляции и озлобленности. Когда первыми среди них стали двое, что бросили вызов самой смерти. Потому что только прошедшие через горнило смертей сумели бы без страха смотреть в ее уродливое лицо. - У анай нет будущего больше. И это тоже было правдой. И дело было вовсе не в Источнике Рождения, который стал для них не только бесполезен, но и опасен. Могли ли они вообще называть себя анай? После того, как оставили позади все, на чем держался их народ. После того, как покинули свои горы и пересекли половину мира, чтобы встать под знамена Танца Хаоса, чтобы стать опорой Аватар Создателя, творящих прямо на их глазах новый мир. Все рушилось сейчас вокруг Лэйк, все рассыпалось в прах, и это больше не страшило ее. Оно и должно было рассыпаться, должно было разрушиться, потому что иначе невозможно было создать ничего нового. Лэйк закрыла глаз, думая о своей Саире, о тишине их маленького дома. Моя душа, любовь и судьба в руках Твоих, Великая Мани. Нет у меня ничего, кроме этого, и все мое пылающее сердце я отдаю Тебе и знаю, что Ты сбережешь его. Знаю, что проведешь меня сквозь все это, потому что вот теперь и только теперь я по-настоящему отдала Тебе все. - Великая Мани создала нас когда-то, Она же нас и уничтожила, и не мне противиться Ее воле. Будто ее же собственными словами говорила царица Руфь, и Лэйк могла лишь улыбаться в ответ, не чувствуя ничего, кроме восторга. Этот узор был так хорош, так совершенен, так полон! Бесконечное число нитей сплелось в нем, занимая четко отведенные места, создавая Полотно, краше которого и не знал мир. Все заканчивалось там, где и началось – на ненависти, которую они питали к гринальд, ненависти, которую те питали к ним. Потому что прошлое всегда ненавидело будущее, а будущему очень редко доставало мудрости уважать прошлое в ответ. Соединенные и навсегда разъединенные настоящим сражались они друг с другом за правду, которой еще и уже не существовало, совершенно не осознавая, что ее там и не могло быть, ибо она была лишь в «сейчас». Потому Лэйк потеряла долор и копье Ярто Основателя, потому гринальд в этот раз разгромили их. Потому они до сих пор не придумали, как с ними справиться, как победить – они все еще жили в прошлом, продолжая считать себя анай. Но разве же не настал Танец Хаоса, с которого все и началось когда-то? Разве же не завершил он цикл, в котором и анай должны были уступить место чему-то новому? Лэйк ощутила, как дрожит у нее в груди золотая нежность, дрожит так сильно, что дыхание перехватывало и хотелось плакать. Она рождалась вместе с этим миром еще раз, переставая быть анай. Она рождалась снова и снова для того, чтобы вечно бежать навстречу своему будущему, все ускоряя и ускоряя бег. - Посему я проголосую за тебя на Совете цариц, названная первой. Великая Мани избрала тебя, и ты поведешь нас, то, что останется от нас после всего этого. Лэйк зажмурилась изо всех сил, вынужденная ухватиться за край стола, потому что мир сейчас разрывал на клочки ее грудную клетку, звенел в ней, громыхал и ревел первой весенней грозой. Руфь говорила, и Лэйк чувствовала в собственных костях, как жадно хватает ее слово, ставшее пророческим, огромное беззвучное «сейчас», как оно впитывает это слово, переваривает его, рассыпает солнечными искрами по корням нитей-нервов в каждый клочок пространства. И мир слышал, мир слышал ее. Я приму весь груз этой ноши на свои плечи, Великая Мани. Все, что Ты потребуешь от меня вынести, я вынесу по Слову Твоему. Я выстою до конца. Пальцы сжали столешницу, за которую она вынуждена была ухватиться, чтобы не упасть, и Лэйк ощутила, как трескается сухое дерево под ее хваткой. Кто выбирал на самом деле и кто принимал свою судьбу? Была ли приходящая сила Милостью свыше или великой мощью глубин, которую человек находил в себе самом, когда соглашался встретить свой рок? Лэйк слышала грохот вечности, перекатывающийся в ней торжествующим маршем, одна единственная во всем мире слышала фанфары и видела полымя через всего небо, и лепестки цветов, что прямо сейчас усыпали ее голову. И это тоже – было чудом, но лишь для нее. Во лбу нестерпимо зажгло, будто кто-то приложил между глаз раскаленное тавро. - А после всего этого ты отпустишь меня к моей Мани. Слова были совсем тихими по сравнению с грохотом тишины внутри нее, словами усталого и сломленного человека, который не хотел ничего, кроме покоя. Комок солнца в груди Лэйк неудержимо рос, становясь все больше, больше, больше, пока она тщетно пыталась выдержать его напор, пока ей казалось, что еще мгновение – и она не сможет. Столешница с тихим хрустом сломалась под ее пальцами, и ломанный край досок укусил кожу. Красные капли побежали по ее пальцам вниз, срываясь с них и падая в вечность. - Если ты захочешь уйти после всего этого, я отпущу тебя, - Лэйк обернулась к Руфь, чувствуя и почти видя, как золотой дым вырывается из ее уст, как обращается ревом звук, проходящий сквозь ее сведенное судорогой горло. Не она говорила сейчас, и она одновременно. Кем она была на самом деле? Великой Мани, сошедшей в тело Лэйк, или Лэйк, выросшей наконец-то до Великой Мани? Руфь подняла на нее усталый взгляд, и лицо ее начало неумолимо меняться. Словно время застыло, став густым, как бараний суп, забытый на огне, и в нем Лэйк видела, как наполняются узнаванием ее блеклые туманные глаза, как расширяются целованные золотыми искрами зрачки, как улыбка медленно растягивает обескровленные, искусанные в нервном напряжении губы. Что происходит со мной, Великая Мани? Никогда Ты не была так близко! Никогда я не чувствовала Тебя так! - Сорок дней… - губы Руфь дрожали, как и пальцы, как и подергивающееся лицо. – Как и тогда, сорок дней… почему Ты приходишь так? Почему являешь Себя нам, пусть мы и не выбирали еще, пусть мы и не говорили… Лоб горел так, будто ей головню между бровей всунули, и когда Лэйк пальцами тронула кожу, она ощутила жар. И ей не нужно было смотреться в маленькое походное зеркало или налитую в чашу воду, она и так знала, что увидит там – золотое око Великой Царицы, рассыпающее искры во все стороны. Ты пришла, и я не убоюсь. Как бы ни грохотали стопы Твои по изможденной земле, как бы ни сверкали молнии Твои, разрывая на куски кипящее небо, как бы ни выли ветра под Твоими крыльями, в ярости сметая с лица земли города, как бы ни жгло пламя Твоих очей, выжигая мои глаза. Ты пришла ко мне, потому что я звала Тебя неистово и безумно, заходясь в крике долгие-долгие годы до хрипоты и крови на губах. Ты пришла, и я вынесу Тебя на своих плечах. Руфь сползла со стула, нагибая голову низко-низко, упираясь лбом в циновки на полу, начав едва слышно бормотать молитвы. Она плакала и смеялась, и отчего-то именно сейчас показалась Лэйк ребенком. Маленькой девочкой, что долгие-долгие годы жила ожиданием чуда, в которое никто, кроме нее, не верил, и наконец-то увидела его, хлопая в ладоши и захлебываясь счастливым смехом. И нежность объяла сердце Лэйк, заставив его смягчиться. - Нет нужды, Руфь, - просто проговорила она, пожимая плечами, за которыми горбились тяжелые орлиные крылья. – Встань. Впереди еще Совет… - Это не имеет значения, потому что Она уже выбрала тебя, первая первых! – Руфь покачала головой, улыбаясь так счастливо, так ослепительно. – Что бы мы теперь ни сказали, Она уже выбрала! Ты разрешишь мне объявить об этом, Ману Небесная на земле? Лэйк не знала, что говорить или делать, да ей и не нужно было того знать. Вещи просто происходили, вещи просто реализовывали себя, когда приходило их время, и все преграды рушились на их пути, будто их и не было. Рассвет разгорался над осенним небом, когда Руфь выбежала из палатки Совета с рождающимся на губах криком. Великая Мани явила Свою Волю.