Танец Хаоса. Поступь бури

И Он ответил. Это пришло в тишине. Рудо видел все это собственными глазами, хоть и не понимал, что именно видит, как, где, почему. Маленькое золотое семечко, проклюнувшее листочки с самого дна души, потянувшееся к свету, градина солнца, случайно упавшая в податливую тьму несознания, пролежавшая там сотни дорог и сотни времен в дремотной и теплой безопасности бездействия и сна. Но час пришел, и зов позвал, и семя пробудилось, потянулось, стремясь. О как желало оно! О как оно требовало своего права, о как рвалось оно к свету, что стремился отогреть его, падая из немыслимой дали! О сколько огня полнило его тщедушное крохотное тело, преодолевая в этом теле невежество, слабость, страхи и инерцию, саморазложение, самобичевание, вину… Что происходит?! Рудо задыхался холодным полным пыли воздухом и видел сполохи в небе над головой, глаза Волчицы напротив самого себя. Но на самом деле он не видел ничего и ничего не знал кроме этого крохотного семечка. Он и был этим семечком. Весь мир был им. Разгорался свет в вековечной тьме, сначала слабый и едва видимый, но с каждым мгновением крепнущий, устанавливающий свою власть и захватывающий все. Крохотные лепестки тянулись к нему со всем усилием, которое заключило в них прожитое ими бесконечное время, вскормленное добрыми руками Трудолюбивой Матери, со всем жаром, которым заразил Лукавый Притворщик Отец, чтобы Дитя его никогда не знало разрушающего покоя, связывающей ноги лени, гасящей огонь скуки. Руки их смыкались, протянувшись друг к другу с двух концов бескрайней безымянной шири – ладонь, тянущаяся снизу, чтобы ухватить свет, ладонь, тянущаяся сверху, чтобы обнять тьму. И в центре этих ладоней из торжествующей вязи линий судьбы рождалось маленькое золотое семя, обреченное на величие. Люди кричали вокруг, и смерть танцевала свой ужасный танец, и хасатра делал что-то… Рудо не было до того дела. Он смотрел в глаза Волчице, которая плакала напротив него, и слезы жгли его щеки, а сердце рвалось из груди, распахиваясь и растворяясь во всем, что окружало его. Это было так просто. Одно единственное человеческое сердце в одной единственной груди! Маленькое, испуганное, усталое от бесконечного бега, но при этом неутомимое и мудрое без ума, ибо верило оно лишь своей собственной песне, лишь сказкам, которые ему нашептывал мир. Крохотный кусочек плоти, чьим единственным призванием был стук где-то во тьме, тихий мерный звук, такой слабый по сравнению с грохотом лавин, ревом прорезающих небо комет, шумом стихий, создающих и крушащих миры! Но миры рушились и времена проходили, и их ослепительная ярь существовала лишь для них самих, пустая и бессмысленная. Они кричали и бились, подчиняясь своему закону, они создавали и крушили, не ощущая ничего, не порождая ничего и не разрушая в мире, где лишь закон был основой существования, закон, которому подчинялось все. Ровность была уделом их, безличность их дорогой. И все их существование в грандиозной свистопляске грохота и вспышек хаоса было бессмысленным и бесцветным ровно до одного мгновения – того, в которое этот тихий мерный стук во тьме вдруг становился быстрее. Потому что где-то в чьей-то груди одно крохотное человеческое сердце вдруг сжалось от восторга и немого удивления, встрепенулось и понеслось вскачь в опьянении вдохновения, когда любопытные глаза заглянули за тонкую вуаль, ограждающую вселенский спектакль от его единственного крохотного, смертного, слабого и бестолкового зрителя. Того, для которого и которым он и создавался. - Ох, Всеотец!.. Влага замутила его взор, и черты лица Волчицы расплылись перед ним, смазались, будто очертания осенней листвы, которую до исступления исцеловывает жадный дождь на оконном стекле. Он видел ее глаза, разноцветные, одноцветные, раскосые и круглые, темные и почти что белые, ослепительные ее глаза, глядящие на него через весь мир, через все времена и расстояния, через все лица, что носила она когда-то и только должна была однажды на себя надеть. И всегда это были одни и те же глаза, он знал это. И сами глаза он тоже знал, так хорошо знал! Сколько раз видел он их, сколько раз смотрелся в них, будто в звездное небо! И знакомая тихая радость узнавания поднималась в нем, как улыбка при встрече со старым другом, которого ты и не чаял увидеть уже и вдруг встретил однажды, столкнувшись посреди толпы. Не для того, чтобы вернуть что-то былое, не для того, чтобы построить что-то иное, но просто для того, чтобы улыбнуться ему еще один раз. Солнце взорвалось под их кожей, золотое семя проросло изнутри, и его стебель стянул два их сердца в одно, сшил их накрепко и навсегда. Рухнули каменные стены и проржавевшие решетки того, что Рудо привык звать самим собой, и душа его наконец-то расправила плечи, выпрямляясь и занимая ровно столько места, сколько было для нее в этом мире. Он был свободен. Он закрыл глаза, обрывая зрительный контакт с Волчицей и чувствуя, как слезы облегчения и бесконечного освобождения текут по его щекам, смывая с кожи его прошлое, смывая с него цепи его памяти, кандалы его ошибок, клейма его судьбы. Он был свободен теперь и легок, будто молодой макто среди белоснежных облачных дворцов и могучих ветров, творящих вечный рисунок неба. Он снова родился и теперь уже – по-настоящему. - Воля Твоя, Вседержитель! – раздался рядом тихий и потрясенный голос маленькой человеческой ведьмы. Рудо открыл глаза и взглянул на нее, такой чистый, такой новый, такой молодой и омытый от всего, что знал когда-то, от всего, что тяготило и терзало его. И она дрогнула под его взглядом, пробормотав что-то, подломившись в ногах. Маленькая и худенькая хрупкая человеческая женщина с огромными карими глазами, сейчас едва ли не заполняющими половину ее лица. И через эти глаза он заглянул в нее с той же легкостью, что за мгновения до этого в Волчицу. Заглянул – и засмеялся. Потому что она была молодой, как только что вылетевший из гнезда птенец, впервые ловящий под крылья ветер, как прыгающий среди травы, бабочек и солнца жеребенок, пахнущий молоком и летом. Потому что душа ее золотилась солнечными зайчиками на воде, теневой игрой солнца на прячущихся под резными листьями спелых ягодах земляники. Рудо знал теперь – она совсем недавно пришла в этот мир и дорогу прошла куда более короткую, чем они с Волчицей, и это было хорошо, это было правильно. Их пути тянулись из толщи времен, запыленной, глухой и темной, одинокие молчаливые дороги среди все приближающегося света звезд. А ее путь был тропкой у самой опушки леса, узенькой полоской примятой травы среди полнящихся наслаждением солнца степных трав. Она родилась для радости и радостью была. Еще мгновение, и ее золотая нить доверчиво и мягко скользнула ему в грудь точно так же, как до этого – нить Волчицы, и Рудо принял ее в себя, обнимая их обеих бескрайним и свободным своим существом, у которого не было теперь границ. Так сливаются ручейки, узенькие полоски воды среди оттаивающих по весне ледяных глыб, чтобы образовать поток, способный сокрушить даже вековечные горы. Так из тоненьких нитей связывается стальной канат, который не разрубит даже самая крепкая заговоренная сталь. Втроем стояли они под сумрачным кипящим в битве небом, и на их плечах лежала тишина, спокойная, как дремотный летний полдень в задумчивой тени древних дубрав. Рудо глубоко вздохнул, переводя фокус своего внимания с них троих на мир, что окружал их со всех сторон. Наблюдая тем самым зрителем, подглядывающим из-за самого краешка вуали за игрой великих сил, что разыгрывали свой спектакль на его глазах. Устрашающий, перехватывающий дух, грозный и неповторимый спектакль. Небеса бились с землей вокруг него или земля восставала против небес – кто же мог судить о том? Черные облака кипели, подожженные сполохами света от крыльев анай, бурлили от их тел, мечущихся верхом на макто вельдов, стахов, гринальд. Земля содрогалась от разбивающих ее в пыль конских копыт, тяжелых сапог дермаков, каменных стоп каких-то жутких тварей, смахивающих на пауков из кошмаров, что снились ему порой по ночам, жестких лап одноглазых псов. И стон соединял их друг с другом, крик искаженного от ярости и боли лица, исступленный вопль потерявшегося во тьме, ищущего, ищущего свою дорогу в последнем неистовом усилии отказывающейся заканчиваться жизни. А потом зрение его изменилось, и он увидел и другое. Будто бы краски обернулись перед глазами, представив ему всю картину уже совершенно в ином свете. Бледное свечение заполняло весь мир, и в нем копошилось черное марево противников как на земле, так и на небе. Не было разницы в нем между дермаками и людьми, одни и те же черные силуэты ожесточенно дрались в слепой яри, не понимая даже, что стало причиной их противостояния. А посередине между небом и землей висела, разбросав руки в стороны фигура, что и была источником этого бледного свечения. Будто паук в центре паутины разбрасывала она во все стороны тонкие нити мертвенного сияния, сшивающего небо и землю, сковывающего их. Призрачная фигура, очертания которой глаз едва улавливал. - Вот он, - тихо сказал Рудо, кажется, даже не открывая рта. Анай и смертная женщина услышали его, поворачиваясь вместе с ним в ту сторону, глядя на хасатру, что перебирал тонкие нити-иглы, разыгрывая этот жуткий спектакль. Такой убогий, слабый и бессмысленный по сравнению с тем, что играли сейчас над всем миром те, кто создал и его самого тоже. Рудо чувствовал это, и ему хотелось смеяться. Бесконечной чередой марионеток поднимались друг над другом миры, и каждый был шире предыдущего, и каждый включал его. Так росли люди в вечность, так росли народы и государства, так росли времена и миры, и каждый из них был непоколебимо уверен в том, что сам принимает свои собственные решения, что сам выбирает свою собственную дорогу, а вовсе не выполняет чужую волю, становясь лишь актером в чьем-то спектакле. Хасатра творил сейчас узор битвы над этим местом, и, разумеется, считал, что именно он управляет ей. Но кто-то, кого Рудо знал как самого себя, творил узор куда более утонченный и прекрасный в тот же самый и совершенно другой уже момент времени. И в нем хасатра был лишь злым персонажем, который просто обязан проиграть, но который существует в этой постановке лишь затем, чтобы хороший герой сумел по-настоящему стать хорошим. Иначе и истории никакой не было бы. Теперь он смеялся сквозь слезы, ощущая головокружительную легкость, едва не отрывающую его ноги от земли. И вместе с ним смеялись и анай с человеческой женщиной, и тот, кто сделал его героем этого спектакля, и весь-весь мир от его корней до самого неба. Потому что все это, в конце концов, было лишь Игрой. Кто ты? Железом стиснул его череп этот вопрос, будто стальной шлем, затянутый до предела. Рудо ощутил нечеловеческий взгляд, обращенный на него с той стороны, где висел между небом и землей хасатра. А потом встряхнулся как кот, сбрасывая с себя это ощущение, и вскинул голову, посмеиваясь ему в ответ: - Я тот, кого избрали, чтобы он изгнал тебя отсюда! Но ты не сможешь этого сделать. Так холодный ветер прокатывается над испуганными затихшими травами на самом краешке первых заморозков. Так замирает сердце в груди мышонка, внезапно ощутившего на себе взгляд двух желтых, бесшумно падающих из-под древесного полога совиных глаз. На этот раз Рудо содрогнулся, подрастеряв часть своей бравады, ощущая на себе давление воли хасатры. Ты всего лишь человек. И не в твоей власти приказывать мне. Краски вокруг них еще сильнее сконцентрировались, становясь контрастнее. Бледное сияние ментальной воли хасатры стало ярче, как освещенный лучом рыбацкого фонаря ночной туман над водами Хлая. Тела людей и дермаков стали как будто чернее, наполнившись неповоротливой глухой ночью, сражаясь теперь как будто медленнее, хоть и более ожесточенно. Рудо чувствовал, как само время вокруг них замедляет свой ход, становясь все более ватным, все более неповоротливым. Оно останавливалось, костенело, чернело, как приходит смертное окоченение, как обращается бывшее когда-то живым камнем, опускается все ниже и ниже к центру земли, в вековечную тьму… - Нет! Он не смог бы сказать, маленькая ведьма прокричала это вслух или внутри своего сердца. Только увидел, как она выступила вперед, и как из-за ее спины поднимается что-то… Рудо не понимал, что видит перед собой, как он это видит, оно просто разворачивало свои огромные кольца, одно за другим. Громадное серебристое тело, увеличивающееся в размерах с каждым мгновением, обретающее форму. Серебро переплавилось в золото, сверкнув панцирем из чешуи. Длинная морда, покрытая роговыми выростами, как у макто, смахивающими чем-то на усы, венчанная двумя крученными, оттянутыми назад рогами, поднялась над головой крохотной человеческой ведьмы, и смотреть ей в глаза было невозможно. Рудо видел, что один ее глаз – белый, будто ослепительный день, а второй – черный, как бездна ночи. Может, он просто был закрыт? Время вокруг них напряглось натянутыми до звенящего предела струнами, и Рудо ощутил битву воль. Ничто не происходило и не двигалось, но прямо сейчас маленькая человеческая ведьма вступила в противоборство с хасатрой Предательства, сражаясь с ним за само время. И пространство вокруг них насытилось мощью этой битвы, едва не расползаясь на нити. Несколько мгновений все колебалось на невидимом краю, за которым – Рудо совершенно точно это знал, - лежало непоправимое. А затем что-то мягко сдвинулось, и время вновь пошло, побежало, полилось как обычно. Золотой дракон хлестнул по небу кончиком своего хвоста и исчез, свет от бледного сияния воли хасатры померк, вернувшись к тому уровню, который Рудо видел в самом начале этого сражения. Кого бы вы ни позвали себе не помощь, это не решит исхода битвы. Столпы ничего не смогут сделать до своей реализации. Я все равно одержу верх. На этот раз время не замедлилось и не стемнело, но пронзающие небо и землю нити его воли затвердели, становясь железными. И все вокруг пришло в движение, обратившись настоящим хаосом. Глаза Рудо видели, как в небе анай и вельды окончательно теряют контроль над собой и набрасываются друг на друга, как разят своих наотмашь бернардинцы на земле, перестав видеть, куда направлены удары их оружия… - Нет! – на этот раз это был рык Волчицы, упрямо набычившейся рядом с Рудо. Он взглянул на нее, видя теперь тоже иначе, совсем не так, как видел раньше. Золотое пламя обнимало все ее тело, вырывалось струйками из глаз, носа и губ, и невидимый ветер подыгрывал его танцу, заставляя его заходиться в неистовой пляске. Рудо ощутил усилие в ней. Так поднимается утренний ветер, рождаясь в чернильной темноте предрассветного часа, чтобы встретить ревнивое солнце и подбросить его к небу огненным мячиком. Так первые соки начинают подниматься в стволах деревьев от корней к ветвям, оживляя их стволы, наполняя их теплом, протапливая снег вокруг них. Так приходит гроза в пересохшую степь с потрескавшейся землей и сгоревшими травами и в неистовом реве облегчения обрушивает ярь своих потоков на истомленную землю. Усилие поднялось в Волчице, нарастая и нарастая, и Рудо сейчас понимал, что она делает. Это походило на огромное тело грибного мицелия, что опутывает невидимыми нитями всю землю, и стоит только в одном месте отростку ощутить дождь, как все существо целиком начинает направлять туда силы, чтобы позволить прорасти наружу плодовому телу гриба. Так и Волчица сейчас воззвала к Спутникам, связанным с нею, - а теперь и с Рудо, - через распахнутое горячее будто печка сердце, и они начали отзываться на ее голос один за другим. Он видел это своими глазами, и это было завораживающе красиво. В огромном черном море битвы вокруг них вспыхивали одна за другой маленькие золотые искры человеческих сердец, и их слабый свет усиливался, становясь все ярче, ярче. Он чувствовал это в собственной груди – тысячи ручейков силы, что вливались в него по связи с Миланой, наполняя его мощью и сладостью, имени которым не было на человеческом языке. И битва начала оборачиваться вспять. Плавающий в абсолютной тишине божественной воли он слышал все же своими человеческими ушами, как зазвенели рассветной трелью жаворонка рога где-то вдали, призывая к атаке, призывая на бой. Как закричали люди, выкрикивая одно слово: «Хаянэ!», означавшее Орудие – конечно же, ведь все они им и были на самом деле, не только та, к которой они обращались. Как зашумели клинки и копья, стройным шумом обрушиваясь против настоящего, истинного врага. Против того, кто должен был проиграть в этом спектакле. На этот раз он ничего не говорил им больше и не пытался угрожать. Он вновь ударил, вложив в свой удар всю оставшуюся у него силу и власть. Белые нити укрепились, напряглись, пытаясь выжечь золотые искры. Воздух опять наполнился ощущением угрозы и напряжения, стиснувшими душу Рудо в железной хватке. - Нет. Сказал он в третий раз, и на этот раз решение это было окончательным. Время, чтобы нанести последний удар, настало – и человеческая ведьма взглянула ему в глаза, решительно кивнув. Сила, необходимая для этого удара, легла ему в руки - и анай сжала ему плечо в одобрении. Рудо выдохнул, концентрируясь на том, что должно было сделать, концентрируясь на том, что он должен был приказать. А потом поднял глаза на хасатру и ударил его своей волей. Странный это был миг. Неповторимый. Всеохватывающий. Воля, что низошла в него, обратив его лицом к роли, которую он должен был сыграть, Воля, что привела его сюда на это место и окружила людьми, давшими ему силу осуществить задуманное и время, созданное для этого. С какой нежностью любил он сейчас эту волю! С какой великой благодарностью склонялся он перед ее золотыми очами, провидевшими через тьму времен тонкую нить человеческой судьбы, ведущую по ней человека, дарующую ему победу в конце этого мучительного и прекрасного пути! Во всем этом была Игра, и Радость, и Улыбка, и Танец Всеотца, решившего потешить Своим представлением Самого Себя, а через Себя – и Ее, Свою бесконечную Силу, свою Мощь, Свою вдохновляющую Красоту – Великую Мать. Вечность танцевали Они, сплетенные воедино, пребывающие Одним в Двух, созданные и создающие друг для друга. И Рудо сейчас был Их семенем, поднятым на ладонях к самому ослепительному небу. Всю силу Матери своей и волю своего Отца вложил он в удар, метнув это в хасатру. Солнечное копье вырвалось из его сердца, прорезав ночь ослепительной вспышкой, по сравнению с которой даже самые яростные молнии показались бы просто бледными отсветами свечи. Копье мелькнуло над содрогающейся в агонии равниной у подножий Черной Стены и попало в цель, неотразимое и меткое. Хасатра дрогнул, откидываясь назад, свет померк. И Рудо поднял глаза к черному небу, дыша тяжело и прерывисто, медленно возвращаясь обратно в свое собственное тело. Ощущение тотального присутствия отступало обратно в точку посередине его груди, окружающий мир плотных вещей наступал, все ярче являя себя. Шум боя усилился, рога запели с новой силой. Женский голос в небе отчаянно орал, отдавая приказы, кричали макто, разъяренные битвой. Рудо дышал, широко открытыми глазами глядя на этот огромный мир вокруг них и узнавая его впервые. Поразительно, кажется, он никогда еще не видел его раньше. По крайней мере, таким. *** От потери крови правая нога онемела, и Гаярвион почти не чувствовала ее. Впрочем, сейчас она вообще почти ничего не чувствовала, кроме липкого холодного страха, сковавшего тело, кроме рвущего жилы на шее усилия, с которым выдувала она приказ отступать своим лишившимся ума солдатам. Но они не слушали ее. Сколько бы она ни крутила головой, а видела вокруг лишь одно: перекошенные лица, бешеные глаза с крохотными зрачками, воздетые для удара руки с окровавленным оружием в них. Кони топтали павших на землю с неистовой яростью, люди рычали друг на друга, словно звери, сорвавшиеся с цепи, разили без жалости. Одно было хорошо: анай и вельды начали взлетать, уходя из-под ударов бернардинцев, неохотно подчиняясь воле своей царицы, надрывающейся с неба и угрозами и мольбами приказывающей им уйти с линии атаки. Как бы Гаярвион ни презирала Магару, а сейчас буквально молилась на нее. Неукротимой воли этой женщины и огня, пылающего в ее груди, должно было хватить на то, чтобы растащить войска в стороны, будто двух сорвавшихся с цепи псов. Должно было! Лорд Неварн вторил Гаярвион, изо всех сил трубя отступление. Его чалый ни на шаг не отходил от ее рыжего, заслонял его собой от особо ретивых дермаков, пытавшихся воспользоваться смятением войск и зарезать их предводительницу. Знаменосец уже давно уронил стяг Бреготта в степную кровавую пыль и сгинул где-то в сечи, как и трое из пятерых ее телохранителей, что держались рядом в самом начале атаки. Теперь остались только они с Неварном, начальник ее стражи Магдан Амавин и еще какой-то молодой паренек, имени которого она не знала. Эти трое и защищали ее сейчас от всей мощи накатывающих с востока войск, но и до этого Гаярвион не было особого дела. Одна единственная человеческая жизнь ничего не значила по сравнению с победой, даже жизнь предводителя войска, особенно в такой битве, как та, что разворачивалась вокруг них. Черное небо полнилось ревом ярости, но Гаярвион не желала верить, что все кончено. Она не желала смиряться с тем, что проиграла, она никогда не смирилась бы с этим. Что-то ёкнуло в груди, полыхнуло угольком, на который дохнул своим могучим дыханием ветер, и пламя разгорелось прямо меж ребер, странно знакомое, удивительно мягкое, бестрепетное и невозмутимое пламя. Гаярвион знала, что это значит, очень хорошо знала. Колени сами сжали бока рыжего, разворачивая его в ту сторону, откуда пришло ощущение. Она не переставала трубить, но глаза искали, искали ее среди черной ночи, хаоса, среди чужой боли, смерти и отчаянья. Могло ли быть так, что Милана действительно пришла сюда? Или это было всего лишь игрой ее разума, последней надеждой, за которую цеплялось измученное усталостью и страхом существо в попытке не опускать обессиленных рук? Грозный рык откуда-то справа заставил ее резко развернуться, и в тот же миг пришел удар. Гаярвион вылетела из седла, успев каким-то чудом вырвать обе ноги из стремян, выронив рог, ударившись больной ногой о землю, завопив от боли. Ее поволокло, покатило по пыли и крови, она врезалась спиной во что-то твердое, закричав, когда в поясницу стрельнула боль. Вскинув голову, Гаярвион обернулась. Рыжий брыкался на земле, отчаянно бил ногами, но одноглазому Псу это нисколько не мешало. Ощерив черную клокастую морду, он рвал брюхо рыжего, и седельная подпруга лопнула, будто нитка, кровь хлынула во все стороны, а следом за ней оглушительно заревел от боли ее боевой жеребец. Один единственный глаз Пса посередине лба был белым с каким-то омерзительно желтоватым оттенком белка, огромным, словно встающая над краем неба луна, и сейчас в нем будто в зеркале отражалась агония умирающего жеребца. С ревом Неварн Лейн обрушил на Пса свой удар. Закаленная в лучших кузнях Бреготта сталь ударила в гривастый загривок, отскочила от него, будто от мореного дуба, окрасившись красным, и Пес злобно зарычал в ответ, поднимая окровавленную морду от содрогающегося в агонии растерзанного жеребца. Неварн ударил еще раз, с другой стороны Магдан Амавин вонзил копье в грудь твари, стремясь попасть под левую лапу. С рычанием Пес припал к земле, прижимая уши и, кажется, нисколько не реагируя на боль, а потом стрелой сорвался с места, ударив лобастой головой в бок чалого Неварна. Удар был настолько силен, что жеребец покачнулся, отлетая в сторону, запнулся и рухнул на землю, придавливая сидящего в седле Неварна. Пес сразу же отпрыгнул в сторону, и копье Амавина, который тот швырнул в него с седла, вонзилось в землю, упруго задрожав от удара. Развернувшись одним прыжком, тварь по рваной траектории бросилась вперед и грудью врезалась в жеребца Амавина, заставляя его пятиться, в остервенении разрывая зубами его шею. Гаярвион видела, как Амавин бьет по этой морде мечом, отчаянно колет и режет, метя в белесый глаз, но пес был слишком быстр и хитер, жмурился и уворачивался, не давая ослепить себя. Второй ее защитник кубарем подкатился под его задние лапы и со всей силы ударил мечом по сухожилиям. Пес завопил не своим голосом, завизжал от боли, выпуская из хватки уже начавшего заваливаться на задние ноги жеребца Амавина. Развернувшись уже куда медленнее, чем в самом начале на почти не подчиняющихся ногах, Пес попытался ударить ее телохранителя. Тот отразил первый удар, рубанув его по лапе, но второй удар неудачно принял на щит, закрывая голову. Тяжелая лапа соскользнула по щиту, оттягивая его вниз, воин взметнул меч, с криком вонзил его в рот твари, бросившейся на него, но только Пес был быстрее. На глазах Гаярвион окровавленная сталь вышла из его правой щеки наружу почти на всю длину, но только он того почти и не заметил. А в следующий миг с громким скрежетом ломающихся кольчужных петель откусил парню, что бросился на него, руку, отбросив его тело прочь одним резким движением головы. Время как будто замедлилось. Моргать стало тяжело, веки поднимались медленно-медленно, хоть Гаярвион в панике и пыталась распахнуть глаза как можно шире. Зверь с торчащим из щеки лезвием меча, окровавленный и жуткий, разжал пасть, выпуская отгрызенную человеческую кисть, обернулся к ней, находя ее взглядом жуткого белого глаза. Поразительно осмысленным сейчас был этот взгляд, ищущим, напряженным, таким, какого у зверей не бывает, будто Пес искал именно ее среди всей этой многотысячной толпы. Око Псаря, поняла Гаярвион, сглатывая и ощущая, что на этот раз действительно пришел ее смертный час. В каждой Своре был вожак, которого вел управляющий Сворой Псарь, сквозь глаз которого смотрел на мир, чью волю полностью контролировал. И сейчас он увидел Гаярвион. Пыль медленно оседала на землю в том месте, где упало тело молодого солдата. Ее рыжий судорожно бил копытами, разбрызгивая вокруг кровь. Небо кипело где-то далеко над их головами – огнем, что сжигал его, отблесками крыльев анай, мечущихся в нем вспугнутыми птицами. Медленно повернулась огромная окровавленная голова с полным ненависти глазом, поймала ее в капкан своего жуткого взгляда. Оскалились челюсти, окрасившиеся в красный, ощерилась изрубленная морда, и Пес пополз к ней, волоча задние ноги, куда медленнее из-за остановившегося времени и своей жуткой раны, но куда быстрее, чем хотела бы Гаярвион, куда быстрее. Взгляд ее лихорадочно заметался в поисках какого-нибудь выхода. Амавин был слишком далеко, спрыгивая со своего падающего коня в метрах позади них. Катана праматери Навайин валялась в пыли между Гаярвион и наступающим на нее Псом, почти посередине между ними. Гаярвион попыталась приподняться на руках, чтобы добраться до нее. Чтобы хоть что-то выставить между собой и этими жуткими челюстями. Время вернулось на круги своя так же неожиданно, как затормозилось до этого. Пес рванулся вперед, волоча ноги, Гаярвион, скуля от боли, поползла ему навстречу, не отрывая взгляда от жуткого желтоватого глаза. Что-то сверкнуло во тьме, и Пес вдруг дрогнул, замешкавшись на мгновение, оглядываясь через плечо и рыча куда-то назад. Гаярвион увидела торчащий из его спины на половину длины меч – это Амавин швырнул свое оружие в последней попытке остановить тварь. Вывернув голову, Пес вцепился зубами в меч, пытаясь вытащить его наружу, позабыв на какое-то время о Гаярвион. Она рванулась вперед, волоча за собой свою раненую ногу, пытаясь добраться до клинка. Но Пес развернулся, задел его лапой, отшвыривая в сторону, и Гаярвион оставалось только зарычать от отчаянья в его спину. А Амавин тем временем подобрал с земли свое копье и с ревом бросился вперед. Пес оскалился на него, не успев развернуться целиком, и копье все-таки поразило его, вновь вонзившись в грудь, под левую лапу. Амавин с ревом нажал на древко, навалился всем весом, пропихивая его вперед, еще глубже в черную плоть. Пес зарычал на него в ярости, хватая зубами древко, лапой пытаясь сбить его в сторону, но с каждым ударом силы оставляли его. Амавин надавил, проворачивая копье в его груди, и яростный рык Пса перешел в скулеж, что с каждым мгновением становился тише. Огромная черная туша рухнула перед Гаярвион в пыль, скребя лапами в последней попытке зацепиться за жизнь стальными когтями. Выхватив из-за пояса кинжал, Амавин бросился вперед и с криком вбил его в белый глаз едва ли не по самую рукоять. И в следующий миг стало легче. Гаярвион вдруг захлебнулась воздухом, который стал таким легким, таким сладким, таким наполненным! Словно ночной ветер набежал с озера, волнуя зыбью уснувшую гладь, ворвался в окна, дернув занавески, качнув пламя свечей. Невыносимая тяжесть спала с ее плеч и груди, рухнула прочь, и ее даже подбросило вверх, будто тело неосознанно выпрямилось, принимая свое обычное положение. Вздох прокатился по войскам, и Амавин рядом с ней тоже прерывисто вздохнул, хватаясь за грудь. - Хаянэ? – растеряно позвал он, глядя на нее. Она вскинула голову, приподнимаясь на руках, оборачиваясь по сторонам и пытаясь понять, что же происходит. Ночь как будто очистилась, и стало так легко, так тихо. Свет переполнял ее грудь умиротворением, радостью, покоем, которых просто не могло быть сейчас в ней посреди этой битвы, посреди сражения, которое они практически проиграли. Гаярвион часто моргала, глядя вокруг себя и не понимая, что видят ее глаза. Ее воины замерли на своих местах со вскинутыми руками, дыша тяжело и потрясенно, будто не понимали, что сейчас произошло с ними. А дермаки напротив них наоборот сжимались в комки, яростно скалясь и рыча, шатаясь, будто что-то нанесло по ним невидимый удар. У некоторых из них из ослабевших пальцев выпадало оружие, другие и вовсе оступались на внезапно подкосившихся ногах, падали на землю. - В атаку! – закричала Гаярвион, со всей трезвостью понимая, что вот это и впрямь их последний шанс. – В атаку! За Бреготт, братья! Дави их! И ее голос разнесся над полем битвы почти в полной тишине. *** Сознание возвращалось с трудом, темные полосы и точки мельтешили перед глазами, не давая ей сосредоточиться. Леда вяло отмахнулась от них, пытаясь прогнать их прочь, но они не желали исчезать. Онемение выплыло из дали, нарастая, будто катящийся на нее огненный вал, а затем дикая боль выкрутила ногу. Крик вырвался из ее горла, пока судорога изламывала ее, заставляя всем телом биться на камнях. Что-то мягкое было под ней и что-то твердое одновременно, Леда попыталась схватиться за свою ногу, которую разрывала боль, но вместо этого пальцы зацепили длинные птичьи перья. И в этот момент она вспомнила все разом. Боль была невыносимой, но страх отрезвил ее, подбросил с места, заставив оглядеться. Темнота вокруг стояла кромешная, и Леда воззвала к Роксане, чтобы разглядеть хоть что-то. Полыхнул маленький язычок пламени, вырвавший у погруженной во тьму пещеры кусочек пространства вокруг нее. И первым, что она увидела, были остекленевшие глаза Наин. Она лежала в стороне, распластавшись на камнях навзничь, вывернув шею под неестественным углом, и кровь стекала из уголка ее рта. Что-то внутри заледенело, злыми пальцами сжимая сердце Леды так сильно, что на миг стало трудно дышать. Она помнила Наин крохотным шаром, завернутым в огромную шубу, который с визгом катился с горы в ворохе пороши. Они росли вместе в упрятанном между двух гор на ладонях у Роксаны, целованном солнцем становище Сол. Заставив себя вдохнуть, Леда оторвала глаза от погибшей сестры. Сама она распласталась на теле одного из гринальд, обожженного до самых костей. Одежда на нем сгорела, как и оплавленная, почти неузнаваемая под спекшейся в однородный комок кольчугой плоть, как и перья в крыльях, обугленные и драные, будто у ошпаренной курицы. Отвратительный запах горелых ногтей наполнил нос, Леда закашлялась, с трудом давя в себе рвотный позыв. Впереди лежал Фазза, откинув голову назад, с абсолютно белым лицом и синими губами. Все скалы вокруг него покрывало что-то влажное, и Леде не нужно было приглядываться, чтобы понять, что это кровь. В левой руке Фаззы был зажат фитиль. Постанывая от боли в раненой ноге, Леда выпростала из-за спины крыло, дотянулась до этого фитиля самым кончиком и подожгла его. Искры снопами хлынули во все стороны, едкий синий дым наполнил воздух, добавившись к вони паленых ногтей. Несколько мгновений она просто лежала, слушая этот звук, гадая, поздно ли или нет. Для нее, для битвы, для Магары и Фатих – для всего мира, который ждал от нее того, что она выполнит доверенную ей задачу, и кажется, дождался того. Сил в теле вообще не было, боль выела последние их остатки, и на одно мгновение Леда прикрыла глаза, позволяя себе одну единственную, отвратительно сладкую мысль о слабости. А потом в памяти всплыли огромные снежинки, медленно опускающиеся с тусклого зимнего неба. Мокрые от снега колени, сугроб вокруг которых стремительно таял, холод, поднимающийся снизу вверх по усталому телу. И сердце в груди, трепещущее и поющее, сжимающееся и рыдающее сердце, которое заходилось в немыслимом беге, когда ее губы едва слышно проговаривали: «Я обещаю тебе узнать о тебе все, что ты только захочешь мне рассказать. Обещаю тебе слушать только тебя и смотреть только на тебя всю свою жизнь. Обещаю беречь тебя и хранить от всего плохого и согревать тогда, когда тебе будет холодно…» Она улыбнулась, шмыгая носом точно так же, как тогда. А потом крякнула и раскрыла крылья, поднимая свое измочаленное тело в воздух. Нужно было выбираться отсюда, времени осталось не так уж и много. *** Оглушительный взрыв сотряс небеса и землю, и Милана не поверила тому, что видят ее собственные глаза. Казалось, само небо разорвалось на куски, и взрывная волна качнула облака и землю, заставив их вздрогнуть от усилия. Огонь пробился сквозь облачную пелену, жадно пожирая ее дикими алыми языками, и пламя хлынуло вниз по северному склону, образующему ущелье Кьяр Гивир, точно такое же жадное, страшное и дымное как то, что текло и пылало на южном. Потрясенная до глубины души, хоть ей казалось, что больше она никогда в жизни не сумеет изумиться, наблюдала Милана за тем, как верхушка северной горы подламывается пополам по диагонали, будто кто-то одним косым ударом меча срубил ее, ползет вниз, обрушивается в ущелье градом раскаленных камней, заваливает его. Ураганный ветер ударил ей в лицо, отталкивая ее назад, на запад, прочь от полымя и грохота, но сейчас он был не страшен Милане. Золото текло по ее коже и горело крыльями за спиной, золото всех сплетенных воедино стихий, и ей больше не могло угрожать ничто. Несколько долгих мгновений смотрела она на захватывающее и страшное зрелище обрушения Черной Стены, но все же отвела глаза. Не за тем сейчас она поднялась в воздух. И даже не за тем, чтобы присоединиться к армии своих сестер, чтобы добить врага, нет. Ее вел зов могучий и беспрекословный, приказ ее же собственного сердца, который требовал от нее одного – найти Гаярвион. Во что бы то ни стало найти Гаярвион. После того, что случилось с ними с Рудо сегодня зрение как будто тоже изменилось. Теперь она видела мир сразу же двойным – и обычным материальным, каким видели его смертные глаза, и иным – истинным, каким являлся он на самом деле. Золотое море светлячков колыхалось под ней внизу – это присягнувшие Аватарам бернардинцы разворачивались для последней атаки по дермакам. Они тоже слышали зов, они тоже ощущали приказ и они тоже сражались сейчас по воле всего одного сердца. Сердца, которое так искала Милана всю свою жизнь. Нашла она его и сейчас. Среди золотых точек одна светилась куда ярче других, но к ее ужасу не перемещалась, а оставалась на месте, будто прикованная к земле. Чувствуя сжавший сердце страх, Милана закрыла крылья, почти что падая к ней с неба, опускаясь так быстро как только могла. Гаярвион сидела на земле, одной рукой опираясь на рукоять воткнутой в землю катаны с черненым лезвием. В другой ее руке был зажат рог, из которого она выдувала одну за другой резкие ноты приказа атаковать. Вахра сорвало с ее лица, волосы растрепались, выбившись из косы, перепачкавшись в крови. Возле нее стоял с копьем в руке Магдан Амавин, начальник ее стражи, перемазанный кровью с ног до головы, но все еще держащийся на ногах. Он было дернулся навстречу Милане, в первый миг не узнав ее бешеными от крови глазами, но уже в следующий момент расслабился и приветственно кивнул, отворачиваясь и продолжая осматриваться по сторонам. А мимо них текли и текли вперед конные войска, повинуясь приказу Гаярвион, вновь вскидывая щиты и копья, обращая их против дермаков. Будто утес посреди реки огибали они Гаярвион и стоящего рядом с ней Амавина, и каждый, кто проезжал мимо нее, склонял голову и касался кончиками пальцев сердца. Милана приземлилась на землю перед королевной, складывая крылья за спиной, и Орлица Бреготтская отняла от губ рог, тяжело роняя на землю руку. Глаза ее были бездонными, глядели в лицо Милане с жадностью умирающего от жажды человека, и сердце в груди Миланы дрогнуло, лопнуло, хлынув по венам кислотой. Она просто упала перед Гаярвион на колени и сжала ее так крепко, как только могла, прижимая к собственному сердцу и чувствуя дрожь земли, выбиваемую десятками тысяч конских копыт бреготтской армии, бросившейся в последнюю атаку на дрогнувшего врага. Руки Гаярвион судорожно сжали в ответ ее рукава, до боли прихватывая кожу. - Все закончилось, - хрипло прошептала Милана, касаясь губами ее окровавленного лба и закрывая глаза. – Мы победили, моя орлица.