ABYSS

      Голубоватый дым тоненькой струйкой поднимался к потолку от тлеющей в пальцах сигареты и расплывался в предрассветном сиянии. Мелкие горячие пылинки пепла то и дело падали на подушечки, обжигая нежную кожу. В любое другое время Йошики бы тут же затушил цигарку в пепельнице, но сейчас ему было абсолютно не до этого. Пианист ничего не видел и не слышал. Он не замечал медленно розовеющего за окном неба и того, как первые солнечные лучи мягко подсвечивают стоящий посреди залы белоснежный рояль, не обращал никакого внимания на белые цифры электронных часов, показывавшие почти четыре часа утра. Его не беспокоил даже страшный бардак, царивший в комнате — разбросанные вокруг вещи и множество порванных нот — хотя обычно Йошики даже лишней пылинке здесь осесть не позволял. Не моргая, Йошики угрюмо смотрел в одну точку перед собой остановившимся, пустым взором.       Он замечал, что, когда долго не ложишься спать, начинаешь ощущать себя так, будто то, что ты называл «завтра», так и не наступило. Будто день и не заканчивался, так и тянется, как жвачка, бесконечно. Словно ты застрял где-то между двумя этими сутками, в параллельном мире, где стрелки часов застыли под стеклом. И для него эти самые стрелки замерли больше недели назад. Йошики потерял счёт времени.       Вернувшись с кладбища днём, он долго метался по комнате. Йошики выл во весь голос и расшвыривал попадавшиеся под руку предметы, разрывал бумаги, едва не бился головой об стены — благо, от этих самых стен его оттаскивал Тоши. Он усаживал Йошики на диван, обнимал, гладил его по спутанным русым волосам, заталкивал в него успокоительное и воду. Но, несмотря на все его усилия, эта истерика окончательно стихла лишь сейчас, к рассвету, не оставив за собой ничего, кроме пустоты с лёгким привкусом горечи.       — Йо… Йо, ты как?       Заспанный Тоши появился в проёме двери, укоризненным взглядом осматривая пианиста. Увидев, что тот никак не отреагировал на его зов, он тяжело вздохнул, подошёл поближе и опустился на диванчик рядом. Тронул Йошики за острое плечо, наклонился, заглядывая в пустые глаза, и осторожно забрал сигарету.       — Хватит курить. Как ни зайду — всё время ты с сигаретой. По-моему, ты за всю жизнь столько не надымил, сколько сейчас…       — Ну и что? — пустым голосом отозвался Йошики, не делая никаких попыток забрать палочку с табаком обратно.       — Ну и то. Хватит уже, тебе надо прийти в себя, — Тоши погладил его по плечу, легонько подёргивая тонкую ткань рубашки. — И для своего же блага, и для общего.       — Для какого такого своего, для какого такого общего? Оно мне не нужно, — Йошики всхлипнул и запрокинул назад голову, явно пытаясь сделать так, чтобы слёзы вкатились обратно в глаза.       Тоши на секунду прикусил губу.       — Хиде бы не понравилось, что ты с собой такое вытворяешь, — тихо произнёс он, убирая с его лица волосы.       Произнесённое имя взорвалось в голове бомбой; Йошики подпрыгнул и уставился на него. В матовых глазах в секунду загорелась безумная ярость.       — Да откуда тебе знать, что бы ему не понравилось?!       Тоши не испугался вида взбешённого друга.       — Вот он сейчас смотрит на нас, — невозмутимо продолжил он и мельком глянул на занавешенное окно, — вон оттуда, и места себе не находит. Ты явно заставишь его нервничать такими издевательствами над собой, ты об этом не думал?       — Я не верю в эту чушь, — Йошики шмыгнул носом и опустил голову. — Слишком хорошо знаю, он умер, тело в гробу, а гроб в земле, всё! Всё, Тоши, всё, всё…       Качнувшись вперёд, он уткнулся головой в плечо друга. Плечи судорожно затряслись.       — И я не понимаю, — сдавленно, еле слышно всхлипнул Йошики, — какого чёрта ты такой спокойный?! Будто к тебе это вообще никакого отношения не имеет!       Тоши только бессильно вздохнул и опять принялся гладить его по волосам. Повисла неловкая и даже пугающая пауза.       — Просто… Знаешь, — тихо сказал Тоши наконец, — в глубине души я понимал, что Хиде скоро нас покинет. Такие яркие люди всегда очень быстро сгорают. К тому же, он выпивал… — горестно протянул он и, отстранив от себя Йошики, посмотрел в заплаканные глаза. — Зря ты думаешь, что мне его не жаль. Жаль, очень. Я его любил, не так, конечно, как ты, но всё же. Просто я понимал, что этим всё и закончится. А для тебя это, наверное, стало слишком сильным ударом…       Йошики вывернулся из его объятий, медленно встал и принялся бездумно бродить по комнате, обхватив себя за плечи и покачиваясь, как сомнабула. Яркий, такие быстро сгорают… Это ведь и вправду было именно так. Хиде был даже слишком ярким, он не излучал собой какой-то безумный огонь — он сам был этим огнём, который так хорошо грел и освещал, но если подойти слишком близко, мог и больно обжечь. Йошики обжигался не один раз. И не два. И всё равно, как мотылёк, летел обратно на этот жар. Вот только как такой огонь мог вот так просто потухнуть в момент? Он не понимал.       …О том, что Хиде погиб, Йошики узнал из выпуска мировых новостей. Примерно за неделю до трагедии Хиде, безвылазно находившийся в Калифорнии на протяжении нескольких месяцев, вдруг решил временно вернуться домой, в Японию — он собирался разгрести кое-какие оставшиеся дела и побыть с семьёй, а потом улететь обратно к Йошики в Лос-Анджелес. Они только недавно помирились после ссоры, вызванной распадом группы, поняли, что их чувства друг к другу никуда не делись, и в итоге даже съехались, точнее, Хиде после некоторых уговоров Йошики перебрался к нему. В конце концов, теперь они были взрослыми, состоявшимися, разумными людьми, они могли не опасаться особо за свои отношения и за то, что о них подумают окружающие. Впрочем, Хиде мнение этих самых окружающих вообще никогда не беспокоило. Чего нельзя было, правда, сказать о Йошики, несмотря на все его старания не обращать внимания на разговоры.       В тот вечер весело машущий рукой Хиде поцеловал возлюбленного и скрылся за стеклянными дверьми зала ожидания аэропорта, пообещав перед этим, что они скоро увидятся. Увиделись и вправду скоро, спустя всего пять дней. Только вот в следующий раз Йошики увидел его в морге.       Йошики прилетел в Токио первым же рейсом после того, как CNN сообщил о случившемся. Обычно вполне тихий и кроткий пианист впал в бешенство, он свирепствовал и так тряс полицию, занимавшуюся этим делом, что ему даже показали фотографии с места происшествия. Расплывчатые снимки явно не передавали всего ужаса, что творился в хорошо знакомой ему квартире. С этих снимков Йошики хорошо запомнил, как Хиде лежал в неудобной позе возле двери. Видел, как обвилось вокруг его длинной жилистой шеи толстое полотенце, примотанное другим концом к ручке — Йошики ещё подумал, это как же надо было постараться, чтобы оно случайно затянулось вот так? Хотя, если Хиде был пьян — а он точно был, полицейские при Йошики просматривали анализы и цокали языками: «Да у него в венах не кровь, а сакэ, как он вообще передвигался в таком состоянии?» — этому удивляться особо не приходилось: мирный Хиде, набравшись, превращался в опасное неуправляемое существо, способное на что угодно, в том числе и на нанесение вреда самому себе и окружающим. Встрёпанные розовые волосы падали ему на лоб, рука, странно длинная, безвольно свесилась вдоль тела. Странно, но его красивое лицо не искривила жуткая гримаса, как обычно бывает у жертв удушья; в первую секунду казалось, что он просто внезапно уснул. Но стоило лишь приглядеться, и становилось понятно — Хиде спит мёртвым сном, и глаза его, пустые и безжизненные, не мигая, смотрят в никуда. При жизни у Хиде были светло-карие, искрящиеся глаза; в тот же момент они показались Йошики совсем чёрными. Эти глаза принадлежали кому угодно, но не обожаемому им весёлому Хиде, первому заводиле всех закулисных проказ.       Полиция настаивала на версии самоубийства. А Йошики верил, что это была просто ужасная, трагическая случайность. Но никто так и не узнал, что же произошло в ночь на второе мая на самом деле. Кажется, официально суицид и записали причиной смерти, даже при том, что не нашли никакой предсмертной записки. Йошики же просто знал: Хиде никогда бы не покончил с собой. Он был оптимистичным человеком, слишком цеплялся за жизнь, слишком много планов строил, чтобы просто уйти вот так. Да, Хиде мог испытывать напряжение из-за своих проектов и постоянной работы, но он привык бороться с трудностями, а не опускать смиренно лапки и вешать нос; он был не из тех, кто легко сдавался и пасовал перед своими проблемами, и уж точно никогда не стал бы решать эти самые проблемы таким ужасным способом.       Слёз почему-то не было первое время. Даже всю церемонию прощания Йошики провёл, стоя прямо, как вязальная спица, пряча глаза за огромными чёрными очками. Со стороны он казался, наверное, абсолютно равнодушным, и кто-то из огромной толпы точно даже осудил его за это. Может, в том числе и бывшие коллеги по группе, за исключением Тоши, который, забыв о скандале и ссоре, постоянно маячил рядом и бережно держал помертвевшего Йошики под локоть. Уж он-то как никто понимал, что Хиде значил для пианиста. И, хорошо зная Йошики, видел, что он не равнодушный, а оцепеневший от горя и ужаса. О Йошики с Хиде шептались, подозревали, злые языки поговаривали, что больно трепетные у них отношения для обычной дружбы, но, как водится, никто ничего точно не знал. И вряд ли кто-то догадался, что внутри у Йошики всё словно выгорело в момент. Будто огромная взрывная волна прокатилась по нервной системе и спалила всё, что попалось ей на пути. Не осталось никаких чувств. Ни боли, ни жалости, ни горечи утраты. Только звенящая пустота. Бездна, в которую рухнуло его сердце, разбившись на множество острых осколков. И бьющаяся в голове единственная мысль:       «Плевать, что обо мне подумают. Если Хиде умер, гори оно всё адским пламенем!»       Все эти дни Йошики казалось, что он бродит, заблудившись, по собственным предсмертным мукам, причиняя ещё больше боли себе и окружающим. Эти мысли словно выкачивали из него подчистую все силы и эмоции. Он играл на рояле, как одержимый, почти яростно ударяя тонкими пальцами по белоснежным клавишам. Ему всё казалось: вот сейчас из темноты коридора покажется заспанный Хиде и, покачав укоризненно встрёпанной головой, устроится у него за спиной, фальшиво напевая в ухо слова песни. Но Йошики и понимал, что этого никогда больше не произойдёт. Хиде мёртв, его похоронили, то, что от него осталось, лежит на кладбище под памятником. И эти собственные противоречия заставляли кривить губы и пачками глотать успокоительные, чтобы хоть как-то забить эту жуткую пустоту. Бесполезно. От неё ведь не существует никаких лекарств.       Налетев на край рояля, Йошики бессильно рухнул на обитую бархатом скамью возле него и с силой сжал пальцами виски.       — Я… Я не знаю, что мне делать, Тоши, — Тоши, всё ещё сидевший на диване, вздрогнул и посмотрел на друга. В тёмных глазах пианиста застыл полный ужас вперемешку с тоской и смертельной усталостью. — …Просто скажи, как мне быть дальше?..       Тоши подошёл к нему и присел перед ним на корточки.       — Для начала перестань хоронить себя, — как можно твёрже произнёс он. — И живи дальше, как и прежде. Мир не рухнул со смертью Хиде. Да, тебе тяжело, я понимаю. Всем нам тяжело, все мы будем очень по нему скучать. Но эта боль утихнет со временем, вот увидишь… — он мягко обнял опять впавшего в транс Йошики за плечи. — Ну нельзя же так терзаться. Посмотри на себя, одни глаза остались.       Йошики молчал, покачиваясь из стороны в сторону — ненавязчивый жест, привычка, оставшаяся с самого детства; маленький Йошики часто так успокаивал себя, когда что-то пугало его. Или когда хотелось заплакать во весь голос, а приходилось сдерживаться.       — Ну-ка, вставай, пойдём в комнату. Ляжешь наконец, поспишь немного, и всё покажется тебе не таким ужасным, обещаю.       Тоши осторожно поднял его, обнимая за плечи, и повёл в спальню.       Кровать казалась чужой и жутко неудобной, холодной и жёсткой. Пытаясь побороть противную дрожь, не перестававшую колотить его, Йошики уткнулся лицом в подушку. И каждое прикосновение пальцев Тоши, гладившего его по волосам, как током ударяло. Так ведь всегда делал Хиде. Так же гладил, обнимал, если вдруг приснился плохой сон, тихо смеялся и шептал какую-то ерунду в ухо. Так какого же чёрта теперь его нет?..       «Не трогай меня, Тоши. Не трогай, чтоб тебя, это ты во всём виноват...»       — Я улечу в Лос-Анджелес послезавтра, — тихо выдавил Йошики, не отрывая лица от подушки. — Не могу больше оставаться здесь…       Тоши посмотрел на него с сомнением.       — Уверен? По-моему, тебе не стоит сейчас оставаться одному, Йо. А я не смогу последовать за тобой.       — Как будто я прошу тебя об этом. Ты и так уже сделал для меня достаточно, — Йошики приподнял голову и всё же слабо улыбнулся ему. Выглядело со стороны, наверное, неискренне и мерзко. Йошики не умел нормально улыбаться, когда ему этого не хотелось, мог, конечно, растянуть губы, но такая «улыбка» скорее смахивала на кривой злой оскал. И Тоши об этом прекрасно знал — пианист видел, как разом потух огонёк в его глазах. Всё верно, Йошики не простил. И не простит. — Спасибо за заботу.       Тоши посидел немного возле него, убеждаясь, что он слегка успокоился, и пошёл в гостевую. А Йошики неловко повернулся на другой бок и уставился в окно. Мягкие розовые лучи уже скользили по постели, играя бликами. В последние несколько лет Йошики просто ненавидел оставаться в своей токийской квартире, Лос-Анджелес давно стал ему куда роднее. Он даже строил планы о покупке собственной студии в Штатах и окончательном переезде туда. А теперь ещё и создавалось ощущение, что вся квартира, да что она — весь Токио бесконечно напоминал ему о Хиде. Йошики видел его силуэт в зеркалах и освещённых витринах. Слышал его смех, эхом отлетавший от стен и высоких потолков. И сам уже, как ему порой казалось, был на грани помешательства.       Не собирался Йошики возвращаться в Лос-Анджелес. Ни послезавтра, ни когда-либо ещё. Он уже всё для себя решил, ещё на похоронах. Хотел лишь, чтобы Тоши оставил его в покое и позволил осуществить задуманное.       Пианист медленно вывернулся из одеяла, поднялся и побрёл на кухню, стараясь передвигаться как можно тише. Вытащил из шкафчика пару блистеров, крутя их в подрагивающих пальцах. Снотворное, достаточно сильное. У Йошики чуть ли не с самого детства были проблемы со сном, в аптечке как раз оставалось несколько блистеров с таблетками. Они словно поджидали своего часа.       Легко ли это было, проглотить десяток этих горьких пилюль разом? Йошики не знал наверняка. Дрожащие руки всё ещё плохо слушались его, горло судорожно сжималось. Смяв блистеры и выбросив их в мусорку, Йошики влил в себя рюмку коньяка — он опасался облома и понимал, что снотворное, запитое алкоголем, свалит с ног и слона — и, пошатываясь, пополз обратно в спальню. Уснуть, просто уснуть. Лечь и провалиться в небытие. Только бы не упасть в коридоре, не потерять сознание раньше времени…       Йошики шёл по своему собственному телу, которое с каждой секундой всё сильнее схватывали судороги, следовал навстречу разбитому сердцу. В висках громко стучало, сознание становилось путанным, перед заплывшими слезами глазами тряслась красная сетка. Йошики уже не помнил, как почти в бреду добрался до постели и тяжело лёг на неё, чуть смежив веки. И в этом тумане он отчётливо видел колышущиеся розовые волосы, протянутую тонкую ладонь и мягкую улыбку.       — Ещё чуть-чуть… — Йошики выдавил слабую улыбку в ответ. — Я иду, Хиде. Я иду…