Нежность

Найти работающую кондитерскую в полседьмого утра оказалось не так уж и сложно. Всего-то пара кругов по району — и вот в торце одного из домов нежно-розовое крыльцо в чугунных завитушках и с многообещающим названием «Парижское утро». Запах свежей выпечки сбивал с ног, впивался в воротник куртки, стряхивая пудру мускатного ореха, лез в нос приторной ванилью, щекотал язык корицей и горчил апельсиновыми цукатами. Ральф застыл у витрины, рассматривая кондитерское изобилие.       — Вам подсказать? — девушка за прилавком приветливо улыбнулась ему.       — Да, что-нибудь не очень жирное и не слишком сладкое, — Ральф не был уверен, что он правильно выразился. Потолок его гастрономического опыта со сладким сводился к торту «Графские развалины» и эклерам, которые предпочитали женщины на его новом месте работы. А тогда, в Доме, главным десертом для всех хилых и хворых было печёное яблоко с ореховой крошкой.       — Возьмите фруктовых корзиночек, или вот творожный тарт с меренгой. Только испекли, ещё теплый. Ральф согласно кивнул, попросив по паре штучек того и другого. Продавщица быстро свернула красивую фирменную коробку и аккуратно переложила его заказ внутрь.       — Что-нибудь ещё? В голосе девушки ему слышалась улыбка. Наверное, думает, что вот какой-то смурной мужик с утра пораньше едет задабривать жену после очередного косяка. А он едет домой к… кому? К странному со всех сторон парню с душой старика, едет к чудовищу, которое добровольно ввёл в свой дом, а теперь не знает, что с ним делать. Едет, чтобы сказать, что ты ошибся, Стервятник. Я почему-то чувствую себя ответственным за тебя, как будто что-то не успел, не додал, не спас, не сделал, но правда в том, что я бы и не смог. Я не умею сращивать сломанное и жалеть тоже плохо умею. Жалость убивает, а ты и так...       — Курабье грамм двести, — неожиданно для себя попросил Ральф. Из глубин памяти всплыли семейные посиделки с этим незамысловатым печеньем, похожим на солнышко с каплей абрикосового джема посередине. Вместо дразнящего аромата свежезаваренного кофе его встретила сигаретная вонь и запах пригоревшего молока. И Стервятник, ковыляющий по узкой кухне из конца в конец и шипящий ругательства.       — Что случилось? — Ральф протиснулся к окну, скорее открыть форточку.       — Сука, старая ебанутая сука, — Стервятник, трясясь от злости, выплевывал ругательства вместе со слюной. — Жадная тварь, маразматичка! Всё время, пока Ральф переодевался, меняя официальный костюм на уютную домашнюю одежду, речитатив брани не прерывался ни на минуту. Даже от Крыс в Доме он не слышал таких омерзительных выражений.       — Ну хватит! — прикрикнул Ральф, когда поток грязи из уст Стервятника перешел уже в совсем площадную брань. — Что произошло? Он подумал, что сейчас Стервятник схватит коробку, и вся выпечка, купленная им, полетит в стенку или ему в лицо вместе с гнусными оскорблениями.       — Она хочет устроить праздник в честь моего дня рождения, — просипел Стервятник, сминая в кулаке пустую сигаретную пачку.       — Она?       — Моя чёртова бабка! Эта ублюдочная старуха! Эта климактерическая…       — Прекрати, она твоя родственница, пусть и... — Ральф запнулся, чтобы не выругаться также по-детски беспомощно, глупо и смешно. Стервятник сверлил его глазами, полными бессильной ярости и злобы. Бессилие — вот отличительный признак Стервятника. И время не важно: малявка с грязными коленками, подросток в вытертых джинсах, вожак Птиц в скорбных одеяниях или, вот как сейчас, — парень напротив, ссутулившийся на кухонном табурете. Он всегда чего-то боялся, останавливался на полпути, страшась неудачи, насмешек, риска. Это его отличало ото всех в Доме. Шакал кидался в бой сразу, не думая, Сфинкс моментально просчитывал все варианты и принимал заведомо верное решение, Чёрный обстоятельно взвешивал за и против, но поступал только так, как считал, что будет правильно. Слепой не вмешивался, Рыжий зачинал свару и наблюдал со стороны. Стервятник выжидал до бесконечности и никогда не решался сделать шаг первым. Он довольствовался остатками. Пожалуй, тот раз на скамье у дуба был исключением. Ральф вспомнил, что Рыжий назвал Стервятника опекуном Крёстной, но ему это тогда было неважно, и он не стал уточнять подробности.       — Может, всё-таки сделаешь кофе, иначе я вряд ли смогу выслушать твою очередную трагедию. Стервятник встал, чуть не уронив табурет, и, яростно громыхая чашками, принялся за готовку.       — Можешь сделать растворимый, — уточнил Ральф. — Мне, знаешь ли, дорога моя посуда.       — Вам кажутся все мои переживания смешными? — срывающимся, ломким голосом уточнил Стервятник, так и стоя спиной, гипнотизируя медленно закипающий чайник.       — Нет, Рекс, не кажутся, — Ральф прикрыл глаза, на секунду проваливаясь в дрёму. — Но пора бы уже как-то научиться контролировать свои эмоции, а не бегать по потолку каждый раз, когда что-то случается. Пора бы повзрослеть.       — Я тебя раздражаю? Ральфа забавляли эти скачки от «вы» к «ты», вернее, контекст, в котором они происходили. Это случалось ещё в Доме, и всегда только тогда, когда вожак Птиц снисходил для какого-то важного предупреждения, сказанного задушевным тоном, или в припадках злости, как сейчас. Хвалёная выдержка Большой Птицы на деле оказалась не более, чем пшик. Хотя Ральф и не исключал того, что таким Стервятник разрешал себе быть только в его присутствии, как человека, сопричастному к его горю.       — Меня раздражает твое наслаждение саморазрушением.       — Я не просил меня забирать! — Стервятник лил воду в кружки дрожащей рукой, чайник плевался кипятком, брызгая на столешницу.       — А я тебя не держу силой. И тем не менее ты остался. Они пили кофе молча, не ощущая вкуса. С тем же успехом можно было просто глотать кипяток, сказанные слова горчили во рту посильнее любого эспрессо. Купленные пирожные подсыхали в открытой коробке. Всё шло опять не так. Последнее время судьба или боги будто испытывали Ральфа на прочность, выворачивая все его планы наизнанку, разрушая все данные себе обещания и зароки. Временами, как сейчас, он ощущал себя слепым акробатом на натянутом канате-нерве, и у него даже не было шеста, чтобы ощупать — есть ли дорога? Стервятник заговорил первый.       — Она позвонила сюда, как будто знала, что я здесь. Даже не попросила позвать вас, не спросила, с кем разговаривает, — Стервятник пытался подцепить кусок пирога, но тот прилип ко дну коробки. — Сказала, что в следующую субботу она устраивает вечер по случаю моего окончательного совершеннолетия. Ральф не говорил, что до того, как наведаться в тот отстойник, ездил к Крёстной. Стервятник иногда проявлял ненужную щепетильность к своему воображаемому достоинству и независимости. А Крёстная никогда не производила впечатление выжившей из ума, чтобы не просчитать дальнейшие его действия. Он слишком предсказуем, а старая бестия слишком умна.       — Я не понимаю, в чём проблема, — Ральф тоже взял парочку курабье и встал, чтобы налить ещё кофе. — Что там за история с опекунством?       — Юридически я являюсь опекуном своей престарелой бабушки, что удостоверено поверенным деда. Там очень хитрые условия прописаны в завещании, и иногда мы устраиваем показательные семейные обеды. Не думаю, что он в это верит, но внешне все формальности любящей семьи соблюдены. — Стервятник уже ковырялся в фруктовой корзиночке, выбирая кусочки киви и клубники, слизывая прозрачное желе с пальцев. — Но старая ведьма и её нотариус нашли какую-то лазейку и вывернули всё так, что до моего двадцатиоднолетия я тоже нуждаюсь в чутком руководстве в распоряжении семейными ценностями, как человек, который долго был выключен из социума по независящим от него обстоятельствам. Каждым словом можно было травить тараканов, от избытка яда и желчи.       — А теперь она держит в своих подагрических лапах все деньги и дом, выделяя мне содержание не больше, чем церковной мыши! Пирожное с фруктами и правда оказалось очень вкусным, с приятной кислинкой, так что Ральф мог с чистой совестью заняться едой и не реагировать на выкрики своего собеседника. Слушая эти жалобы обделенного сиротки, он думал, что по сути Крёстная оказала большую услугу своему внучку, не давая денег. Стервятник бы просто спустил немалое наследство в карты и на наркотики с выпивкой, а фамильный дом стал не более, чем таким же притоном, из которого Ральф его вытащил.       — Она сказала, что вечер должен быть молодёжным, это же мой праздник, — Стервятник закашлялся хриплым вороном, ехидство, разбавленное смехом напополам со слезами. — Я становлюсь во главе нашей семьи, которой нет и никогда не было, беру бразды и прочая чепуха! Такое нельзя не отметить. И там должны быть мои друзья. А также сказано не забыть пригласить и вас, как интересного собеседника и просто мужчину, на которого приятно смотреть среди сопляков и стариков. Ральф хмыкнул, старуха явно не лишена юмора. В Доме он этого не замечал. Как оказалось, он вообще мало что замечал и понимал, хотя и считал себя знающим нечто большее, чем остальные воспитатели.       — Думаете, это была просьба? Как же! Это был приказ, не допускающий возражений, и эта мегера знает, что я не могу плюнуть на её фанаберии и не прийти, потому что… Стервятник давился кофе, крошками печенья, соплями и собственной яростью, а Ральф прекрасно понимал «почему» и то, что и он сам тоже не сможет ослушаться Крёстной. Прослыть растлителем детишек — сразу поставить крест на своей карьере в педагогике, да и вообще на любом виде деятельности. После такого не отмоешься, пусть даже слух останется только слухом, но люди слишком любят поливать грязью других, чтобы самим выглядеть белее и чище. Никто не будет разбираться, правда этот гнусный шепоток или отвратительная ложь. А в том, что Крёстная подсуетится с "доказательствами", которых в реальности нет и быть не могло, он тоже не сомневался. И главное, что в это поверят. У Дома слишком плохая репутация, слишком тёмное прошлое. Всегда, когда узнавали о том, что он там работал, следовали вопросы. Всем хотелось подробностей — про выпуск поубивавших друг друга, про самоубийства, про странные смерти, про финансовые махинации директора, а правда ли, что в лазарете ставили эксперименты? — что угодно, чтобы потом с азартно блестящими глазами шептать: какой кошмар, ужас, бедные дети.       — И все же я не понимаю, что тебя так тревожит?       — Гости, там должны быть мои друзья. Ну и кого вы видите в этом почётном звании? Кого вы представляете в нашем семейном гнезде? — продолжал ёрничать Стервятник. — Рыжего? Мертвеца? А может быть, Ангела в вечном кумаре или хныкающего Дорогушу? Кого из них, Р Первый? Ральф не мог не согласиться, что все названные слабо попадали под тех, кто мог, так сказать, соответствовать. Не исключено, что бабка на закате дней ещё ищет возможность сыграть в игру с покойным супругом и оставить «дорогого» внучка ни с чем, сославшись на его невменяемое окружение.       — Возможно, стоит вспомнить о старых товарищах, — Ральф улыбнулся Стервятнику, который, похоже, сам не замечая за собой, съел всё печенье.       — Если вы о Сфинксе...       — Я о Лорде, но и без Сфинкса, думаю, нам не обойтись.