Нежность

В своей постели Ральф обнаружил Лавра, спящего прямо в обуви, хорошо хоть на покрывале. Первая мысль была оставить всё как есть и вообще не ложиться, дождаться Рекса. Но потом он всё-таки растолкал оккупанта и выставил за дверь, не заботясь о том, где тот будет досыпать. Утром он проснулся от гулкого звона, перекатывающегося по коридорам.       — Господи, — простонал Ральф, накрываясь подушкой. — Тут ещё часовня что ли есть?       — Это гонг, — просипел знакомый голос. Рядом лежал Стервятник, всклоченный, с воспаленными от несмытой косметики глазами и жутким перегаром. — Завтракать зовут. Стервятник спал в рубашке, но сняв брюки, замотавшись в покрывало, скинутое Ральфом на пол. Дурацкое костяное ожерелье лежало между подушками, пованивая несвежим мясом, кости оказались настоящими. Ральф подцепил пальцами громыхающие ключами бусы и скинул на пол. Судя по глухому звуку, тошнотворный аксессуар упал ему в ботинок. Свербящий, медный звон не прекращался, отзываясь болезненным рефреном в похмельной голове.       — Неудачное предложение, — Стервятник недовольно сморщился. — Она хотела, чтобы я утром сам всех разбудил, я предложил звонить в колокольчик. Вставать по звонку — наш условный рефлекс. Звон наконец прекратился, и тишина вначале тоже показалась звенящей и странной.       — Завтрак — это святое, — Ральф перевернул подушку прохладной стороной. — Кто выиграл?       — Валет взял большинство партий, он всегда хорошо играл, расчётливо. Стервятник перевернулся набок, натягивая покрывало повыше. Снаружи в коридорах уже послышались первые признаки жизни: надсадный кашель Мертвеца, хриплые, утренние голоса парней, разговоры девушек, голос Лорда, недовольный, что подняли в такую рань. Ральф глянул в окно, день был облачным, но и солнце проглядывало время от времени. По его внутреннему хронометру было уже часов десять, он никогда так долго не спал, стараясь вставать не позже девяти утра.       — Она сказала, зачем мы остались? Ну вот и настал момент, когда надо всё рассказать, а нужных слов у него как не было, так и нет. Ральф ещё раз посмотрел в окно, на улице похоже и ветер, облака быстро гнало по небу. Беспокойная погода и такой же предстоит день.       — После завтрака мы все поедем на кладбище, — сказал Ральф.       — К деду, что ли? — Стервятник брыкнул ногой. — Ему тоже надо представить нового владельца усадьбы? Столько суеты, а потом окажется, что всё моё состояние — это пара тысяч на счёте погоревшего банка. Перезаложенные бриллианты и неоплаченные векселя. Ты знаешь, что такое вексель? Ральф нашарил руку Стервятника и аккуратно сжал тёплую после сна ладонь, он должен это сказать.       — Твоя бабушка решила перезахоронить Макса. Ральф внутренне сгруппировался, готовый к истерике, крику, слезам и что ему придётся ловить и успокаивать, выламывать руки и затыкать рот, но Стервятник застыл, окаменел и телом и взглядом, превратившись в статую.       — Рекс?       — Отвези меня домой, — бесстрастным голосом сказал Стервятник.       — Это теперь твой дом, — Ральф отпустил ладонь Стервятника и тихонечко погладил того по плечу. Он бы предпочёл крик и плач, а не застывшую мумию с мёртвым взглядом, в котором жили только зрачки: два тёмных зёрнышка безумия, утопленные в медовой радужке.       — Отвези меня к нам домой, — всё так же ровно попросил Стервятник. — К тебе, к себе, подальше. Я никуда не пойду, я не хочу, зачем?       — А я пойду, — так же спокойно и ровно ответил Ральф. — И ты пойдёшь, тебе надо попрощаться с братом. Похоронить его по-настоящему. В дверь стукнули и прокричали приглашение на завтрак.       — Что это изменит? Что значит по-настоящему? Если я кину кусок земли на гроб, я забуду ту ночь, когда он умирал? Ты тогда не пустил меня попрощаться с Максом, его увезли, а всё, что мне осталось — это его агония и запах камфоры.       — Значит, тебе ничего не стоит просто постоять, пока длится церемония. Не думаю, что она затянется. Напоминать о том, что его не пустили к брату из-за учиненного разгрома и чтобы не допустить повторного припадка явно не стоило.       — Почему надо именно копать яму, — монотонно продолжал Стервятник, будто не слыша слов Ральфа. — Почему не кремация, небесное погребение или что-нибудь ещё? Всего лишь символ, а его больше нет и никогда не будет. Так зачем? Всё бессмысленно. Ральф встал и начал одеваться, разговор, судя по всему, тоже не имел никакого смысла. Зацикленность Стервятника на своём горе словами было не сломить, так же как и молчанием, осталось последнее средство — действие. Не хотелось бы ему применять силу, принуждая Стервятника одеваться. Ральф присел на кровать, застёгивая рубашку. Ткань пахла сигаретами, алкоголем и немного потом, воротничок помялся, а один уголок задрался и торчал вверх, как ухо жизнерадостной дворняги. За спиной заскрипела кровать, Стервятник тоже сел, сгорбившись, спрятав лицо в ладони. Ральф поднял его брюки, достал вонючее ожерелье. Стараясь не коснуться сальных костей, переложил на другой край постели.       — Знаешь, когда хоронили ваших старших, я дал себе зарок проводить каждого и не смог, — эти воспоминания были его «секретными материалами», в которые он не допускал никого, и сам старался не лишний раз туда не заглядывать.       — Они ушли тогда почти все. Многих хоронили в один день, в разных частях города, кто-то был вообще не отсюда, и мне приходилось окольными путями узнавать, где и когда. Приезжать, прятаться за надгробиями и, как вор, подходить последним к свежему холму земли с цветами и просьбой о прощении, которое никто не мог мне дать. Спрашивать у родителей я не имел права, моя вина была слишком велика. Так получилось, что в один день с разницей в час хоронили пятерых ребят моей группы и Лося на другом кладбище. Мне нужно было сделать выбор, куда ехать. Каждый раз, когда он вспоминал те дни, ему становилось трудно дышать и давило сердце, он бы хотел заплакать, выплеснуть свою муку, яд, отравлявший его все эти годы, но у него это никогда не получалось: ни тогда — десять лет назад, — ни сейчас.       — Кого ты выбрал?       — Я выбрал их. Потому что Лось, старый, глупый, добрый, так вами любимый Лось тоже был виноват. И я был очень зол на него. Нет, я его ненавидел. Он же видел тот выпуск, что был до Черепа, видел и тот, что был и до тех ребят. Ни разу выпускной не прошёл без жертв, ни разу не было спокойно, но он упорно верил, что уж в это лето все отпустят в небо воздушные шарики, расцелуются и вприпрыжку побегут сдавать документы в техникумы и институты. Старый осёл. Он закрывал глаза на всё, что творилось в стаях, его слово для директора было бесспорным. А мы со Щепкой могли только мямлить и психовать, бегая из Могильника в спальни и обратно! Нас не слушали, нам не верили.       — Ты несправедлив, — в голосе Стервятника наконец-то появились живые нотки недовольства и возмущения. Святой ореол Лося был неприкасаемым, никому не дозволено было плохо говорить о нём.       — Разве Лось не знал, как вы дубасите Сфинкса со Слепым? Разве он сам лично не заклеивал им царапины и синяки? Он говорил с кем-то из вас, что бы вы перестали? Что это гнусно — бить безрукого и слепого? Стервятник завозился, заскрипев пружинами матраса. И он, и Макс с удовольствием участвовали в травле, а иногда и сами провоцировали её, если видели тогда ещё Кузнечика где-нибудь одного без своего верного защитника — Слепого.       — Ты тоже ничего не сделал, когда Сфинкс дрессировал Лорда, хотя знал об этом.       — А я хорошо учусь, — усмехнулся Ральф, обвинения были справедливы. — Взял пример со старшего наставника. В дверь ещё раз постучали и напомнили, что еда остывает. Наверное, все сидят и ждут их, а Крёстная хозяйкой восседает во главе стола. Ральф потёр рукой щеку с отросшей щетиной, интересно, озаботилась ли Крёстная бритвенными станками? Если он не побреется, то будет выглядеть, как итальянский мафиози из мыльной оперы, Стервятник с грязноватым пушком на подбородке тоже будет далёк от идеала.       — Ты жалеешь, что не поехал проститься с Лосем?       — Да. Но правильного выбора не существовало, не в том случае. Помоги мне застегнуть манжеты и завязать галстук. Ральф развернулся, протягивая руку. Он мог это сделать и сам, но ему хотелось занять Стервятника чем-нибудь, переключить внимание. Галстук Стервятник завязывал ужасно, переправлял по десять раз, сердился и ругался.       — Почему не было выбора? Стервятник обошёл кровать и встал перед Ральфом, пришлось раздвинуть колени, подпуская Птицу ближе, чтобы тому было удобнее плести узел из скользкой галстучной ленты. Он мельком подумал о весьма двусмысленной позе. Да плевать! Они и так в глазах многих нарушают почти все нормы и правила.       — Потому что мёртвым нет дела до живых, ты никогда не получишь у них ответа или прощения. Только ты сам можешь простить себя и отпустить, разрешить жить дальше без оглядки на тех, кто ушел, на мнимые задолженности и обязательства. А ещё — никто никогда не умирает раньше своего времени. Стервятник перекидывал язык галстука то в одну сторону, то в другую, сосредоточенно сведя брови и закусив губу. Похоже, ни один вариант сегодня не устраивал Большую Птицу или не давался, даже привычный отработанный полувиндзор.       — Ты сам себе противоречишь. Говоришь, что всё зря, и при этом заставляешь меня идти, — Стервятник опять развязал неудачный узел и начал колдовать заново.       — Нам всем очень нужны ритуалы. Помолчи и послушай, не спорь, вспомни свою жизнь в Доме. Ну давай, что вы там делали и не делали? Не смотреть в зеркало на перекрёстке, мыться после уроков в классах с окнами на улицу, Шестая никогда не ела лук. Я уж всех ваших выдумок и не помню.       — Какой смысл опять хоронить Макса? — Стервятник вцепился ему в плечи, но смотрел поверх головы, кусая губы.       — Чтобы было куда прийти и поговорить с ним, посидеть. Чтобы он наконец обрёл плоть для тебя, а не истязал призраком. Судорога прошла по телу Стервятника, ломая лицо, выжимая слёзы из глаз и хрипы из горла. Ральф обнял его, баюкая, как маленького ребенка в руках, шепча на ухо, что он будет рядом и поможет, поддержит, не даст упасть, спасёт и защитит.       — Почему так больно, Ральф? Когда эта боль пройдёт?       — Никогда, Рекс, никогда она не пройдет. Она всегда будет с тобой, будет частью тебя. Сначала она окутывает тебя плотным коконом, не давая дышать, каждым звуком, запахом, словом, вещью, напоминая. Потом ты борешься с ней, как с болезнью, стараясь изгнать из своего тела и жизни. А потом она становится вроде протеза, к ней привыкаешь. И уже можешь ровно ходить, разговаривать и смеяться, не обращая внимания на протез. Но он никуда не денется, никогда.