Сложные дети

      Зимнее солнце било в глаза. Корабль качался на волнах, жалобно скрипя обшивкой, когда борта пропарывали попадающиеся на пути льдины.       Я уже неизвестно сколько времени сидела на высоком шатающемся стуле с низкой спинкой, от опоры на которую только ныла прогибающаяся спина. Шевелиться лишний раз было страшно. Ворсистая и колючая верёвка вокруг шеи тёрлась о кожу, так что я чувствовала себя приговорённым висельником, из-под ног которого в любой миг выбьют табурет. У меня сломается шея, а если нет, я буду медленно задыхаться и!.. Не хочу-у-у!       Подвешенные без малейшей опоры ноги налились тяжестью, точно к ним привязали гири, от твёрдого сидения всё уже затекло, так что я попыталась аккуратно сменить позу…       Стул шатнулся!       Резко вздохнув, схватилась за сидушку в попытке удержать равновесие, когда сзади хлопнула дверь и прозвучало саркастичное: — Надеюсь, тебе понравилась каюта? Места не мало, всего хватает? — Нет, каюта просто прелесть, — дрожащим голосом поспешила я обрадовать Дьюка своим мнением по поводу щедро отведённой мне клетушки.       Взвизгнули шторы!       Каюта погрузилась в полутьму.       Облегчённо выдохнув и открыв слезящиеся глаза, я капельку успокоилась и осмотрелась по сторонам, старательно не глядя на усевшегося за столом Дьюка. Многое в капитанской каюте ещё говорило о предыдущем хозяине: золочёные подсвечники и золочёные столбики кровати, над которой висел пурпурный балдахин с золотыми кистями. Большие окна, занавешенные пурпурной же тканью, слабо пропускали яркий дневной свет. Дьюк неотрывно смотрел на меня. Не смотри, не смотри-и! Колотящееся сердце не позволяло спокойно дышать, к голове волной прилил жар. Мыслей не было, мысли путались, в голове царила самая настоящая каша и не зная, как успокоиться самой и отсрочить неизвестное, я бездумно спросила: — Как там Крокодайл? У него уже зажила рука? — Без понятия, — отрубил работорговец и сложил руки под подбородком. — Моё дело — доставить его до лаборатории Живодёра, а там этот мальчишка пусть сам с вами обоими разбирается. И так достаточно, что ты не в трюме вместе со всеми едешь, а отдельную каюту занимаешь. — Ясненько… — сипло прошептала я, не зная, что говорить дальше, и брякнула: — Если ваш товар помрёт по дороге, вы и об этом будете без понят!.. — стул шатнулся!       Петля закачалась вокруг шеи. Туже, туже, туже…       Я зажмурилась и истерично хихикнула. Скоро мой длинный болтливый язык, который я не умею держать за зубами, будет висеть изо рта. Какая досада, как говорил дядя Крок. Приоткрыв один глаз, с писком отшатнулась! Дьюк был ко мне лицом к лицу. Стул медленно начал отодвигаться назад, сердце лихорадочно заколотилось, качнулась назад, нет!!!       Грохот стула, тело зависло!..       Натянулась верёвка!       Распахнутыми от ужаса глазами видела кричаще-яркие пятна, горло передавило! Хрип!.. Рухнула прямо в чужие ноги!       Чёрная муть, в лицо влетел сапог! Затылок врезался в стол!!!       Обрезанная верёвка змеёй лежала рядом, но петля с шеи никуда не делась.       И тишина. Только хрип из горла, трясущееся тело и горящие глаза, из которых ручьём текли слёзы. Дёрнутые назад волосы выгнули шею до тихого хруста, до натяжения тонкой кожи на горле, о которую тёрлась бечева. Над трещащей головой гудел ненавистный голос: — Ты с чего вдруг такая дерзкая? Мне совершенно безынтересно мнение бледной личинки о том, как я ухаживаю за товаром, но запомни! Я не желаю его слышать.       Отпустив мои волосы, Дьюк обошёл вокруг стола. Я стояла на четвереньках, кашляя и пытаясь отдышаться. Скрипнул отодвинутый стул.       Свет выключился.       И снова включился! — Встать!       Голова кружилась, во рту скопилась слюна. Хотелось кричать. Едва поднявшись на подгибающиеся в коленках ноги, я закачалась перед столом, боясь даже ухватиться за столешницу и остаться без пальцев.       Стой прямо, стой прямо, ну же!       Подбородок выше. Разве Верго не учил всегда вести себя достойно? Нет, не учил. Вбивал в голову и тело.       Наконец хмыкнувший Дьюк заговорил: — Откуда такая самоуверенность? Может, ты решила, что раз принадлежишь Живодёру, то неуязвима? Я тебя разочарую. Он дал мне полный карт-бланш на тебя с условием, что ты живой и желательно здоровой доберёшься до его центральной базы, раз уж его так внезапно накрыл Дозор. Но желательно не значит обязательно. Уверен, ты понимаешь, о чём я.       Понимаю. Быть мне битой. Много и часто.       Кивнув в ответ и стараясь не сутулиться, продолжила слегка шататься и под затухающим и тут же вспыхивающим светом послушно слушать: — Ты также прекрасно знаешь, зачем я вызвался довести тебя до лаборатории этого психопата практически бесплатно. Первое. Один только факт наличия тебя на моём корабле ударит по деловой репутации и авторитету Джокера.       Ударит? Не думая об этом раньше, я тихо спросила: — Почему?       Вопрос явно прозвучал глупо. — Джокер — фрахтовщик, которому доверяют товар. И тут вдруг он не смог защитить даже свою дочь. Твоё похищение отобьёт у него как клиентуру, так и бизнес-партнёров, — видя, как в моих глазах встают слёзы, Дьюк продолжил: — Если мне потребуется информация по твоему отцу, мы с тобой будем работать по простой и понятной схеме взаимодействия: я задаю вопрос, ты отвечаешь. Ничего сложного. Согласна? — Да. Согласна. Согласна…       Распрямив спину, я шмыгнула носиком. Отвечу. Так отвечу, что ты ко дну пойдёшь… — И ещё кое-что, — уточнил работорговец, зашуршав бумагами. — Мне прекрасно известно, что Алхимик попался Дозору в том числе из-за тебя, поэтому предупреждаю сразу. Притворишься немой — набью рот стеклом, пока не запоёшь. Начнёшь огрызаться — будешь купаться в море среди льдин, пока не поутихнешь. Попытаешься сбежать — отправлю в клетку в трюм, и пусть тебя там пускают по кругу, пока шевелиться не перестанешь. Солжёшь…       Солгу…       Что? Что будет если?       Верёвка вокруг шеи качалась, бечева тёрлась о кожу. — А вот здесь оставим интригу, — обрубил Дьюк под мой всхлип. — Всё запомнила? — Да… Да, да, да, запомнила, запомнила, — как заведённая твердила я, ладонями растирая по щекам предательские слёзы. — Свет в твоей каюте выключать не будут. Окончательно ослепнешь — не мои проблемы.       Быстро закусив губы, я старалась продолжить стоять прямо, не опускать голову, не горбиться. Всё будет хорошо, всё будет хорошо, даже если у меня у самой не получится сбежать, отец наверняка будет здесь со дня на день… — Думаешь, Джокер спасёт тебя? — равнодушно произнёс Дьюк, уже явно поглощённый другими делами. — Джокер знает, где ты, поверь. Но прошло уже три дня, а его всё нет и нет. Его корабль последний раз видели на юге от того острова, где ты попалась, а это значит, что он плывёт в противоположную от нас сторону. Хочешь знать почему?       В моей голове гулом отдалась короткая фраза: — Он бросил тебя. — Это неправда… — Ты не нужна ему, — с насмешливым презрением произнёс Дьюк. — Ты никому не нужна, Фортуна. Ни-ко-му. Ты лишь выгодное капиталовложение. Бракованная деталь, которую при удобном стечении обстоятельств можно удачно использовать. И поверь. Цена твоя невысока.

***

      Кап. Кап. Кап.       Монотонный звук воды, уже который час звенящей о железную миску, давил на нервы, вызывая невыносимое желание заткнуть уши. Тело горело, тело мёрзло, его била мелкая противная дрожь, которую тяжело дышащий Крокодайл не мог сдержать, как бы ни старался. Голову пекло, точно от теплового удара, а губы ссохлись — их было не разлепить без усилия. Казалось, что он не в Норд Блю, на промёрзшем насквозь корабле в разгар зимы, а в родных песках на самом солнцепёке.       Невдалеке раздался восторженный мальчишеский голос: — А ещё ходят слухи, что он на самом деле из Нового Мира!.. Пью, ты меня слушаешь?!       Крокодайл, так и не сумев разобрать последних слов, приоткрыл глаза. Сидящий за столиком рыжий пацан с языком без костей нашёл свободные уши и пытался присесть на них, но его собеседник — сонливый старик-надзиратель — лишь лениво бросал в ответ: — Брешешь ты. — Да точно, я тебе говорю! Точно! — настойчиво затараторил рыжий, болтая ногами и явно желая выговориться. — Я сам слышал, как босс с ним тренькал. Судя по голосу, он там чуть не обоссался, когда узнал, что Живодёр раньше был правой рукой Могильщика!       О деревянный стол брякнули игральные кости. — Брешешь как сивый мерин. — Да что ты обижаешь-то?! — Это не я обижаю, это ты обижаешься, Шачи, — так же безэмоционально ответил Пью приставучему мальчишке. — Море слухами полнится. Подумай лучше о том, что будет, если ребята не вернут его девку — нас всех на фарш пустят. — Да всё будет пучком! — махнул рукой рыжий. — Она ж слепая как крот, ну, подумаешь, сбежала, далеко уйдёт, что ли?..       Слова слились в невнятный гул. Рокотали волны, что молотили по бортам и вибрацией раздавались по всему трюму.       С трудом подавляя слабость и желание вырубиться, Крокодайл тяжело и медленно выдохнул, ощущая под спиной неровное железо прутьев, слабость от соприкосновения с которым превращала его в обессилевшее неразумное животное. Чёртов кайросеки. Ноги, согнутые в коленях, затекли, так что стоило ему только попытаться их разогнуть, как всё тело прострелило болью.       Тяжёлая, непроизвольно мотающаяся из стороны в сторону голова кружилась, ныла, её пекло изнутри. Качка вызывала такие приступы тошноты, что дышать приходилось через рот. Дьявол, почему ему так плохо?.. — Ты лучше вот что послушай, Пью! — продолжил пороть горячку малолетний урод. — Говорят, что в прошлом году Могильщик и Живодёр крепко рассорились, и Живодёр в Норд Блю свалил! Так у Могильщика тут же половина прибыли с чёрного рынка пропала — чуть бизнес не рухнул. Можешь себе представить, чтобы Император Подполья банкротом стал?       Кто-то с другого конца трюма крикнул: — Да хватит уже чушь пороть, Шачи! Заманал! Трепло настоящее.       Льдистый голос бритвой оборвал спор: — Шачи не врёт.       Заскрипели спешно отодвигаемые стулья, игральные карты и кости спрятались в глубоких карманах. По старой скрипучей лестнице спустился Эвре. Сухопарый и загорелый до медного цвета главный местный надсмотрщик, он позволял подчинённым использовать живой товар «по назначению», за что был нежно любим экипажем. Да и сам начальник услугами рабов не гнушался, любя поразвлечься и даже своеобразно платя за это.       Отдав приказы о том, чтобы определённую группу рабов готовили к высадке, Эвре хотел вернуться к прерванному спору, когда его перебил прогрохотавший наверху хохот, смешанный с бранью. — Я ж говорил, говорил! — тем временем победно кричал Шачи, прыгая вокруг старого моряка, закатывающего глаза. — А ещё говорят, слушаешь, Пью, слушаешь? Помнишь Гретхен, она раньше контрабанду через Калм Белт и Ред Лайн перевозила? Говорят, она сбежала из Импел Дауна! Из Импел Дауна, ты представляешь?! Сбежала и тут же умерла!.. — Да откуда ты только эти сплетни находишь?! — Нашлась, красавица! — раздался крик и гогот сверху. — Уже почти в порт пробралась.       Множество криков слились в шум, среди которого можно было выхватить лишь отдельные фразы: — Эта мразь троих наших застрелить успела! Где только оружие нашла? — Вы её хоть обыскали?..       Приоткрыв глаза, Крокодайл наблюдал, как по лестнице на верёвке тащат упирающуюся слепую, напоминавшую пойманного зверя. Сзади её дополнительно подгонял щуплый охранник. Внезапно девчонка перестала упираться, натянутая вкруг шеи верёвка ослабла, поводырь качнулся на лестнице, блеснуло стекло!       Крик!       Узкий осколок в руках слепой вонзился в чужое бедро, резкий толчок, орущий от боли дохляк рухнул с лестницы, налетая на идущего впереди! — Гадина!!! — Да твою ж!       В клетках поднялся гвалт! Освободившаяся девчонка рванула наверх, пока у подножия лестницы образовался затор, кто-то из охраны, не церемонясь, пробежал прямо по спине взвизгнувшего свиньёй раненого и вылетел на лестницу! Людей внизу растащили, когда сверху кубарем полетело детское тело! Врезавшись в ноги бегущего снизу, оно рухнуло сбоку с лестницы, у которой не было перил.       Сверху раздалось раздражённое: — Поймали? — Не совсем.       Пока одни охранники утихомиривали пленников, другие пытались остановить кровь, что била фонтаном из бедра сереющего, жадно хватающего воздух раненого, что сипло плакал: — Ма!.. Ма!.. Я н-не хочу ум-м…       Тёмная лужа быстро расплывалась по доскам. В соседней клетке ревели пленницы.       Хоть какое-то развлечение. — Жгут сделай, быстрее! — Да бессмысленно, ты посмотри, из него уже второе Норд Блю вытекло. — Шачи, быстро метнись за врачом! — мальчишка при этих словах перестал глазеть по сторонам и убежал выполнять поручение.       Затихшая слепая так и лежала, где упала. Кашляла, дышала жадно, часто. Хваталась за шею и пыталась восстановить дыхание, пока один из охранников работоргового судна не схватил её за плечо, рывком ставя на ноги. Подошедший Эвре, кивнув подчинённому, жилистой загорелой рукой ухватился за щуплую шею сипло дышащей девчонки, толкнув её в сторону клеток. — За борт эту тварь выбросьте, Эвре-сан, — посоветовал заросший седой бородой Пью, умело закручивающий жгут вокруг чужого бедра. — Пусть её Живодёр оттуда забирает, холодненькую, как он любит. Мы её до места сделки не довезём, если снова в каюту отправим. Поверьте моему опыту. — Опыту старого Пью грех не поверить, Эвре-сан. Он уже тридцать лет в деле, — добавил кто-то из экипажа.       Эвре на эти слова никак не отреагировал, бросив лишь небрежное: — Значит, будет сидеть вместе со всеми. Теперь пол отмойте и труп уберите скорее… — Эй, он ещё живой! — Уже нет, — поправил осёкшегося матроса Пью и, кряхтя, поднялся на ноги.       Звук смазался. Изображение, до этого удивительно чёткое и ясное, точно накрыли мутным стеклом, в голове заклубился горячий пар, заскрежетала дверь, а следом раздалось: — Принимай соседку.       И как бы ни хотелось рявкнуть что-то резкое, Крокодайл не мог даже прошептать ответ. Каждый вымученный глоток воздуха продирался с хрипом, с сухим лающим кашлем, от которого горела грудина и стреляло в голову.       Слепая, так и не издав ни звука, забилась в угол клетки. Будь она зверем, вздыбила бы шерсть на загривке, утробно рыча. Дикая тварь.       Здоровая рука непроизвольно легла на левую кисть, чуть гладя её ниже наручников. Та — твёрдая, точно набухшая и онемевшая, ныла глубоко внутри, где никак не могли срастись размозжённые кости. Не в силах больше оставаться в сознании, Крокодайл сполз по прутьям и провалился в болезненный сон…       Над тяжёлой клонящейся головой нависло небо, выточенное из бирюзы: с тонкими паутинками трещин-облаков, оно будто бы выцвело. Пекло белое солнце, что казалось глазом слепого, ровно озаряя барханы, где агонизировали искорёженные мумии саксаулов. Обжигающий ветер опалял горящее лицо, принося с собой шелестящий острый песок, что оставался на пересохших губах, путался в распущенных волосах…       Казалось, время застыло. Оно измерялось лишь горячими ветрами, что кружили над плывущими за грань горизонта дюнами, длинными, выжженными до углей тенями, когда вывернутое наизнанку солнце кровоточило, бессильно изнывая на прахе песков.       Не в силах бороться с возрастающей ноющей болью, Крокодайл упёрся пылающим лбом прямо в ледяной пол. Мышцы ломило, выкручивало, а бирюза неба обращалась густой синевой ляпис-лазури, что усыпана мерцающими осколками льда. Они таяли, обращаясь звёздным ливнем. В сухом воздухе пахло едким дымом ночных костров, а мороз обжигал кожу не хуже солнца.       Дрожа, Крокодайл из последних сил поджимал к животу ноги, пытался согреться, кутался в рваную ветошь. Голова прижималась к прутьям решётки, щека — к полу, и оставалось лишь ожидать мига, когда взойдёт изнурённое солнце и нагретый песок вновь начнёт источать жар, опаляя тело. Тогда лёгкие наполнит запах сухой пыли и редких горьких трав, без намёка на цветочные или пряные ноты.       Хотелось вдохнуть полной грудью, и Крокодайл невольно подчинился странному желанию бредящего сознания.       В спёртом воздухе стоял тухлый душок гнили и вонь испражнений.       Запах отсыревших досок, мокрого тряпья и блевотины: стонущие в соседних клетках люди страдали от острых приступов морской болезни.       Мираж пустыни, стоящий перед глазами, развеялся, обратившись затхлым трюмом, тихим скулежом пленников, что перебивался грохотом канонады, когда морские волны литыми ядрами врезались в борта корабля. Звон в ушах, тяжесть во всём теле. Казалось, что он в третий раз подхватил малярию, хотя откуда бы? Тогда он по влажным лесам путешествовал… А сейчас?.. День или ночь? Светло, как в полдень, а холодно, как в полночь, хотя, погоди, он же где? Где он?       Левую кисть прострелило резкой болью!       Затёкшее тело перекатилось на спину, голова, втиснутая между прутьев клетки, раскалывалась. Веки приподнялись с трудом, и лишь тогда глазные яблоки смогли повернуться в сторону руки. Угадать в открывшемся его взгляду месиве собственную руку оказалось невозможно. От раздувшейся, налившейся синюшной серостью ладони расходились ярко-красные вздутые жгуты к переломанным пальцам и запястью, прячась под наручниками из кайросеки. Выпирающие из-под швов мышцы напоминали варёное мясо.       Твою. Ма-ать…       Сквозь звон и грохот в ушах в мозг буром ввинтились равнодушные слова слепой: — Решили по частям сбегать? Сначала руку с гангреной, как ящерица, отбросите, потом ногу… Хитрый вы. — Заткнись, — в охрипшем, каркающем голосе слышался не приказ — просьба. Чуть ли не мольба.       Заткнись-заткнись-заткнись…       Это неправда.       Это не с ним.       Неправда… неправда…       Слабость наполняла тело мелким рассыпчатым песком, который проникал между мышц, хрустел, тёрся о волокна, царапая их и не позволяя пошевелиться. Из горла вырывались надсадные хрипы, которые от разрывающей тело боли нереально было сдерживать.       К горлу подкатила рвота.       Задыхаясь, Крокодайл лежал на спине, думал, что захлебнётся и так и сдохнет, пока набитое песком тело не повернули на бок и всё не полилось прямо на пол. Желудок выкручивало без конца, во рту скапливалась горькая слюна и желчь. Сальные пряди падали на лицо, прилипали к потному лбу, к векам, лезли в рот. Вся клетка пропиталась вонью полупереваренной пищи, гнили и кислого пота.       Позор…       Голова клонилась прямо к луже, пока тело не оттащили дальше, и затылок лёг на пол, укрытый чем-то мягким. Сверху журчал голос, лился поток тихих слов, но смысл их терялся, увязал в зыбучих песках.       Происходящее слилось в череду пятен, резких приступов острой боли и безуспешных попыток понять, что происходит. Уставшие глаза бессмысленно открывались, слезились и каждый раз натыкались только на железный потолок с рыжей ржавчиной. Заживо гниющая рука, из которой выпирали разбухающие побуревшие мышцы с грязной зеленью, жгла и горела так, что Крокодайл её был готов сам откусить, лишь бы это мучение прекратилось. Красные жгуты поднимались к локтю, жалящими щупальцами впиваясь в предплечье, и хотелось сбросить эту тварь, тянущую из него жизнь. Вот только сил не было. Ни на что.       Тянулись-летели дни или секунды, Крокодайл не мог понять, потеряв связь с реальностью. Сгорал заживо в бескрайних песках над палящим солнцем и безоблачным небом, обращался прахом, а над его головой бушевала песчаная буря: — Почему не сообщили, что всё настолько плохо?! Слепые идиоты! Мне как его Живодёру сдавать, когда на место прибудем?! — Дык, этого! Этого ещё час назад не было, клянусь!!! Оно на глазах разбухает, зеленеет, просто молниеносно!       Отдельно понятные слова вместе превращались в неясный гул, что сливался с треском и грохотом корабля. Кто-то ухватился за его ноги. За ноги, за шею, так что Крокодайл чуть не закричал от стреляющей боли. Холод, дневной свет, лестница…       Полуобморочная хмарь, багровые пятна, запах хлорки, медицинского спирта и палёного алкоголя. Вертлявый старик с испитым лицом. Прикосновения гладкой резины, дрожь во всём теле, белый потолок в рыжих разводах… — Отёчно-токсическая гангрена… Как что делать — руку рубить! Нет руки — нет проблемы.       Короткий спор, точно свара бродячих псин над куском протухшего мяса. — Нельзя, чтобы началось заражение крови. Тогда сразу в гроб можно будет.       Запах стали и сладковатая гниль.       Точно протухшие мясные обрезки в лавчонках трущоб южного моря. По ним ползали мухи, а озабоченные хозяйки шарили грязными сморщенными руками, роясь в поисках ошмётков посвежее. На солнце они портились мгновенно…       Хруст сломанной кости. — А-А-А!!! — он заорал так, что голова встала на затылок, распахнутые глаза закатились, в грудь врезался ремень.       Хрипение в сорванном горле.       Судорожно дёргающиеся ноги.       Тряпка в сжатых зубах, небрежные стежки по живому и глаза, зажмуренные до головной боли и багровых пятен под веками.       И Крокодайл отворачивал голову, заставлял себя не смотреть, не смотреть на тот комковатый обрубок, обтянутый кожей и толстыми нитками, что остался от его руки. Лучше не видеть…       Костёр внутри на несколько дней погас, позволив выдохнуть и вернуть его из медотсека обратно в промёрзший трюм, где боль вернулась с удвоенной силой. Грубо сшитый рубец отёк, налился багрянцем и болел так, что Крокодайл, до этого лежащий в полусне сутками, не мог забыться даже на минуту.       В горячечных, бредовых снах к нему всё чаще приходила Маккойя. Он не хотел её видеть. Но видел, видел, точно наяву. Во сне и наяву.       Он снова видел её свадьбу. Звенели бубны, пели лютни, шуршали ткани, травы, листья пальм, рекой лилось вино!       Его руки сжимали чашу, полную до краёв. Брови хмурились, несмотря на недовольные взгляды отца, которыми он молча и незаметно пытался вразумить дурящего сына.       В центре празднества около берега пруда сидела красивейшая невеста, что видел свет: в золоте и яхонтах, алмазах, в шёлковой юбке, что застилала её стопы. Золотой накосник скрывал густые волосы сестры, что тугой косой — спящей змеёй — спускалась до узорчатого ковра, свернувшись кольцами.       Маккойя была счастлива.       Наверно.       Крокодайл не знал.       Нет, разумеется, он всё прекрасно понимал: пятнадцать лет сестре уже, обещана давно, жених год ждал, но ведь Маккойя ещё совсем девчонка, он-то это знает. И не изменишь ничего.       Отец бы её и в четырнадцать отдал и с рук сбыл — сразу же как очередная дочь совершеннолетней стала, — но тогда сам Крокодайл вмешался. Маккойя за день до того со слезами в ногах его валялась, ползла следом, вся зарёванная выла и молила, чтобы любимый брат с отцом поговорил.       Свадьбу с руганью и жутким криком отложили на год.       Но год не длится вечно.       Плясали танцовщицы, гости — вместе с ними, раздавался хохот, сверкали драгоценности, пестрели ткани!       Маккойя улыбалась.       А у Крокодайла была лишь ноющая боль внутри и ком в горле, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.       Хоть бы оглохнуть и не слышать. Ослепнуть бы. Не видеть, не смотреть. Но он всё ясно видел.       На обнажённой девичьей груди невесты в сиянии полуденного солнца сверкал алмазами и яхонтами массивный марити-сутра. Главная цепь ожерелья оплетала шею, тонкие цепочки спускались до талии, заходили за спину, на плечи, опутывая всё тело золотой тончайшей паутинкой.       Замужняя.       Надолго ли?       Веселились гости, отец хлопал жениха по спине, вспоминая, как они — два давних друга — в молодости охотились на леопардов. Жених, оглаживая густую бороду, басисто хохотал. В ответ на пожелания большой семьи и счастья клялся постараться, крепко обнимая Маккойю огромной лапищей за талию, что едва сформировалась.       Замужняя.       Надолго ли?       Какая глупость. Крокодайл ревнует: не хочет расставаться с любимым человеком, передавать другой семье. Да. Он просто ревнует.       Смуглые пальцы сестры, унизанные золотыми перстнями, то и дело нервно ложились на брачное ожерелье, что куда естественней смотрелось бы на пышной груди зрелой женщины, чем на полудетских формах новобрачной. Пальцы судорожно сжимались и с непривычки отводили с шеи золотую цепь, что натирала кожу, царапала её.       Маккойю душит.       Он видел это.       Видел.       Крокодайл одним махом осушил чашу до дна, встал с вышитого ковра и, глядя прямо в молящие глаза сестры, кивнул ей и её мужу, пожелал им счастья.       Маккойя улыбалась.       Она счастлива.       Он знал.       Сон этот повторялся вновь и вновь, как пять лет назад. Легче было вовсе не спать, чтобы не вспоминать.       В одну из ночей он бездумно смотрел, как на пленницу в соседней клетке прыгнула крыса, вцепившись ей в щёку. Завизжавшая от боли женщина перебудила весь трюм, начался гвалт и истерики, Эвре приказал обтянуть все клетки железной сеткой, чтобы корабельные крысы не жрали товар. Теперь в трюме раздавалось лишь пищание и шебуршание под старыми досками.       Приступы бреда и лихорадки вскоре ушли. И когда казалось, что худшее осталось позади, всё стало ещё страшнее — заболели пальцы на левой руке.       Пальцы, которых у него больше не было.       Они ныли, точно до сих пор были сломаны, простреливали болью до локтя, и Крокодайл мог поклясться, поклясться, что чувствует, как они слегка сгибаются и разгибаются. Что за Дьявол?.. — Не думайте о руке, иначе фантомные боли никогда не пройдут, — раздался сбоку сочувствующий голос твари, из-за которой всё это и произошло. — Лучше поспать попробуйте.       Резко вздёрнув правую руку, он вцепился в лицо слепой. — Мразь…       Пальцы скрючивались, отросшие и обломанные ногти впивались в кожу, раздирая её до крови. Сорванный голос дрожал и хрипел: — Всё из-за тебя.       Всё из-за неё, из-за неё, из-за неё…       Она придумала этот чёртов побег, подбила на него людей. Сделала из него крайнего…       Болела рука, которой больше нет, которая его кормила.       Ему как жить дальше?       Кем, на что?!       Да лучше бы он на столе у Живодёра сдох, лучше бы от заражения крови скончался, чем так!.. Да лучше самому с жизнью счёты свести!!!       Твою мать…       Волной накатила апатия.       Жить рабом? Да лучше язык откусить.       Суметь сбежать? И что дальше?       Что?!       Он ведь даже колоду теперь перетасовать не способен, да ещё и розыск этот, будь он проклят. Вот что ему делать? Вернуться домой? В пустой мир, где нет ни часов, ни календарей, где ты дряхлый старик уже в тридцать, потому что пустыня выпила всю твою молодость? Старик в куске разноцветного тряпья с лицом, что превратилось в мешок из перегоревшей кожи, а десяток твоих детей и жён рвут между собой жалкие тряпки, дрянную посуду и ревущих верблюдов с облезлой свалявшейся шерстью.       Или опять рухнуть в трущобы? На самое дно, как когда он в свои пятнадцать сбежал из дома от всего этого счастья? Опять обноски и рваньё, опять потогонная работа под солнцепёком, тучи мух и кровать там, где упал? Опять жизнь от куска до куска, жизнь с единственным вечным вопросом: как прокормиться?       Нет, спасибо. Наелся. От пуза.       И слишком хорошо узнал, что можно жить иначе.