***
— Папа, смотри, звезда упала! — четырёхлетняя я сновала по комнате, подпрыгивая от восторга. — Ты видел её, ты видел? Я так хотела найти упавшую звёздочку! Она пролетела над крышей мистера и миссис Честер, прямо за наш дом! Давай выйдем и поищем её, вдруг она на заднем дворе! Я точно так же смотрела в небо, только знаний у меня было тогда гораздо меньше, чем фантазий. И папа, тогда ещё значительно моложе, — я помню, какие у него были густые каштановые волосы, похожие на топлёный шоколад, — согласно кивая головой, принялся собираться со мной на улицу. Он был взрослым уважаемым учёным, но часто откликался на мои фантазии и идеи весёлым согласием, какими бы необычными те не были. Тогда мне думалось, что он сам похож на доброго волшебника и в своей домашней лаборатории творит ничто иное, как настоящие чудеса. У нас были робот-домохозяйка и робот-повар, который пёк по праздникам большие бисквитные торты с клубникой. Был даже робот-компаньон, с которым я научилась играть в шахматы и который следил за мной, когда родители были на работе. Мне не верилось, что все эти машины были сделаны папиными руками, казалось, они существуют сами по себе, как самостоятельные члены семьи. Я и до сих пор свято была убеждена в том, что наука — это единственное доступное людям чудо. Лето в Аризоне славилось удушливостью и беспощадно испепеляющим солнцем, так что, когда приходила осень, все только радовались немного опустившемуся столбику термометра. Мы с папой налегке выбежали в долгожданную прохладу осеннего вечера, шурша по газону наспех надетыми ботинками. Я цеплялась пальцами за его тёплую ладонь и отчаянно щурилась в попытке отследить хотя бы крошечный осколочек звезды в длинном жёлтом луче папиного ручного фонарика. Спустя годы я узнаю, что это была комета D-2037 NEOWISE, открытая тем же летом в Канаде, а пока мне всерьёз казалось, что настоящую звезду можно поймать с неба прямиком в свои ладони, ну или хотя бы на свой газон. — Фантазёры, — снисходительно-ласково бросила мама с порога, наблюдая за нашим походом. Она вышла на крыльцо, не накинув ни куртки, ни пледа, и от наступающей ночной прохлады ёжилась, обхватив себя руками за плечи. В отличие от отца с годами она совсем не менялась, и я помнила её как внешне, так и характером всегда такой же. Чем старше я становилась, тем больше понимала, какими же они с папой были разными. Предпосылки к их расставанию были уже тогда, в тот осенний вечер, когда ничего не подозревающая я увлечённо рыскала в сухой траве, а отец без устали светил мне фонариком. А звёзды над нашим домом загорались одна за другой, всё ярче и заманчивей, и из дома пахло свежими маффинами, приготовленными роботом-поваром, и мама стояла с блуждающей на губах улыбкой, которую всё же не могла сдержать, а папа был рядом, освещая мне путь, и, держа его за руку, я совсем не боялась никакой темноты, я не боялась ничего в целом свете, и думала, что так будет всегда… А ведь отец мог бы сразу сказать мне, что мои мечты поймать звезду смешны и нереалистичны, и в лучшем случае мне удастся когда-нибудь найти осколок метеора. Но он всегда поддерживал меня в моих фантазиях, будто, как и я, искал в обыденности невозможное всю свою жизнь. Не это ли заложило мой характер? Конечно, тогда мы не нашли ничего и близко похожего на звезду, и я расстроилась так, что даже любимые маффины после ужина не смогли поднять моё настроение. Я угрюмо хмурилась, сидя за столом, и, подперев ладонью щёку, изучала взглядом чайную тарелку с печеньем и кексами. — Посиди здесь, дорогая, мы сейчас вернёмся, — вдруг сказала мама и они с отцом оба встали из-за стола и вышли в коридор. Я сидела в одиночестве несколько минут, потом соскочила со стула и босиком, чтобы не было слышно моих шагов, пересекла гостиную, прокравшись за угол. До ушей доносился негромкий, но напряжённый диалог: — …что это за сумасбродство, Альберто? Ты не должен был носиться с ней по двору будто её ровесник. Иди и проведи с ней разъяснительную беседу. — Сейчас не очень подходящий для этого момент, Марта. Всё будет в порядке, у меня свои методы воспитания. — Смотри, до чего доводят ребёнка твои «методы воспитания». Ты сам не можешь жить без воздушных замков и потакаешь ей в её выдумках. Если бы её вовремя спускали с небес на землю, она бы не стала переживать из-за всякой несбыточной ерунды. Ей жить в настоящем мире, а не в стенах лаборатории, которыми ты огородил себя от действительности. Я удивилась тому, как разговаривала тогда мама, думая, что я не услышу — совсем иначе, деловым, отчитывающим тоном, даже с отцом, будто тот был одним из её подчинённых на работе. Но тут я выдала себя, зацепившись локтем за острый лист юкки, стоявшей рядом в таком большом горшке, что я сама могла бы в него поместиться. — Почему вы стоите там? Я по вам уже соскучилась, — тихо вымолвила я, переминаясь с ноги на ногу. — Нам надо было поговорить как взрослые, дорогая, — ответила мама. — Послушай, Эмили, твои огорчения напрасны и пусты. Никто и никогда не сможет дотронуться до звезды, это всё фантазии, лучше поешь печенья с молоком, скоро пора спать. — Никто и никогда?.. — мои губы дрогнули от обиды. — Так устроена жизнь, ты не можешь заставить сбыться любое своё желание, — добавила мама и повела меня на кухню, ненавязчиво положив руку мне на плечо. — Даже на другие планеты могут ступить единицы людей, а ты решила потрогать звезду. — Может, когда я вырасту, то полечу в космос и стану первой, кто это сделает? — не сдавалась я. — Когда ты вырастешь, тебя займут другие вещи, — бросила мама, не подозревая, как же она ошибается. А папа многозначительно хмыкнул и ушёл в свой рабочий кабинет. Той ночью я долго не могла уснуть, отдуваясь от разбросавшихся по подушке длинных волос, и глядела только, как мой космо-ночник, медленно вращаясь, кружит по комнате проекции космических панорам. Туманности, звёзды, планеты… Неужели вся эта красота навсегда останется для меня недосягаемой? Неужели я на всю жизнь останусь на Земле и не увижу, что там за орбитой, как мои родители, как все соседи с моей улицы? И буду одной из вечно озабоченных семейными и хозяйственными проблемами, сгорающей в рабочем кабинете хозяек автомобиля и аккуратного домика с постриженным газоном… Мне стало не по себе. Если у взрослых так меняются приоритеты, то нет ничего хорошего в том, чтобы быть взрослым. Почему папа ничего не сказал? Неужели он со всем согласен? С такими мыслями мне едва удалось уснуть, но к утру, едва я только встала с кровати и выглянула из своей комнаты, меня ожидал сюрприз. — Эми! Доброе утро, детка! Подойди скорее сюда. Папа стоял в конце коридора, держа что-то за спиной обеими руками, и я сразу поняла, что он готовит для меня нечто особенное. Когда улыбался он, то в уголках его глаз пролегали маленькие морщинки и почему-то сразу делали его лицо добрее, а саму улыбку согревающей, как плед у камина в зимние дни. — Смотри, что у меня есть для тебя, — он присел на корточки и протянул мне руку, раскрыв ладонь. В его руке сверкающий хрустально-ледяной осколок, с длинными лучиками, как у звезды, искрился изнутри космическим, магическим белым свечением. С одной стороны к нему была прикреплена пружинка. Я взяла подарок, подержала на ладони. Хоть он и выглядел отколовшимся кусочком сияющего льда, был совсем не холодным. — Какая звёздочка! — моё дыхание захватило от восторга. — Как она сияет, будто только что упала с неба! Это ты её сделал, да? — Да, — согласился папа. — Теперь она твоя. Она будет напоминать тебе, что если мечта окажется на первый взгляд несбыточной, не стоит отчаиваться — своими руками можно достичь результата не хуже. Настоящие звёзды только кажутся холодными. На самом деле они горячей, чем огонь в гриле, на котором мы по выходным жарим барбекю, — он засмеялся и потрепал меня по голове. — То, что обычно называют падающими звёздами — это кометы или метеоры. Просто камни, детка, большие ледяные камни из космоса, которые ярко светятся потому, что горят. — Просто камни… — повторила я, разочарованно вздохнув, но искусственная звезда, сияющая у меня на ладони, так завораживала, что для серьёзного огорчения не осталось места. — Подай-ка мне её на секундочку, — отец взял звезду из моей ладони и с помощью пружинки вплёл её в прядь моих волос справа. Я ахнула. Это оказалась заколка! Я мигом метнулась обратно в свою комнату, чтобы взять там ручное зеркальце и как следует рассмотреть косичку. — Тебе нравится? — с довольной улыбкой спросил папа, входя в комнату вслед за мной. — Очень! — я повертела зеркальце, любуясь мерцанием звезды среди каштановых прядок. — А она не погаснет? — Не погаснет. Я сделал её такой, что она будет гореть очень долго. Если ты сохранишь её, она будет радовать тебя своим сиянием всегда. — Спасибо, папочка! Это просто чудо! — подпрыгнула я. — Ты и сама можешь сделать много всего чудесного. В этом тебе поможет острый ум, хорошая память и большая эрудиция. Вот с помощью чего можно воплотить в жизнь даже невозможное, — папа назидательно поднял палец вверх. — Учёные делали это на протяжении всей истории. Зная, что люди не могут летать, как птицы, они всё же подумали над этим и построили дирижабли, а потом и самолёты. Зная, что нельзя дышать под водой, изобрели акваланг. Если ты оглянешься вокруг, то заметишь много чудесных изобретений, родившихся из мысли о невозможности чего-то, благодаря которым человечество сегодня воплощает мечты. Наука творит волшебство. Я впитала тогда, как губка, все его слова. Вот, что он хотел мне показать, когда согласился выйти со мной на задний двор. Что наука даже из казалось бы бессмысленной затеи может извлечь поразительный результат, что может создать аналог наравне с оригиналом. И я выросла, безотчётно веря во всеобъемлющую силу познания.***
Я поёрзала на подоконнике, подтянув колени к подбородку. В какой момент всё рухнуло и наша семья разбилась на три обособленных осколка — папу, маму и меня? Они не ссорились при мне, не устраивали скандалов. Просто отдалялись друг от друга постепенно и неумолимо, как галактики, движимые инерцией от Большого Взрыва, каждая по своей траектории. Сперва родители перестали разговаривать между собой и обращались друг к другу только когда им приходилось выполнять общие дела. Мне казалось, что каждый из них перестал замечать, что кроме них в доме живёт кто-то ещё. Наш особняк был большой и просторный, и в детстве, когда я в одиночестве бродила по его коридорам, надеясь встретить кого-то из родителей незанятым, казался мне огромным лабиринтом. — Когда ты поиграешь со мной? Когда мы вместе почитаем книги? — без конца спрашивала я у отца. — Маньяна, детка, — отвечал папа на ходу, даже не глядя на меня. — Маньяна! И это его испанское «маньяна», которым он отвечал на любые вопросы «когда», означало то ли «завтра», то ли «может быть», то ли «никогда». Потом мы перестали выбираться по выходным на пикники или в парк развлечений, ведь мама и папа совсем не могли отложить важных дел. А потом мы даже прекратили собираться по вечерам за общим столом, и каждый уходил в свою комнату в конце дня. Однажды отец ушёл насовсем, собрал вещи и переехал к моей бабушке в Финикс. И никакие знания и книжки не могли вернуть его. В тот день я тщетно бежала за его уезжающим автомобилем, вытирая струящиеся по щекам слёзы. Потом состоялись разговоры с мамой, что так будет лучше, что иногда взрослые не сходятся характерами и целями в жизни, разговоры, которых я ещё в силу возраста не до конца понимала. А когда мне исполнилось двенадцать, точно так же просто и без единой эмоции на лице мама собрала уже мои вещи и отправила в интернат. Я не знала, что она чувствовала тогда, отправляя подальше отца, а затем меня, но никогда не смогла бы забыть, что чувствовала сама — будто вдруг весь мир оставил меня и внезапно стало одиноко. Будто всё детство, промелькнув яркой, но неуловимо быстрой кометой, закончилось рано, едва начавшись. С одноклассниками в интернате не ладилось, родители продолжали пропадать на работе. Я часто попросту не могла дозвониться папе, который в своей лаборатории проектировал очередного робота-нанохирурга, а мама и вовсе запрещала себя беспокоить, ссылаясь на постоянные совещания. После того, как ушёл отец, мама отказывалась пользоваться всеми домашними роботами, кроме жуткого Кибер-Зайца, которого я страшно боялась, и нанимала прислугу. Собака Косточка появилась у нас совсем недавно, два года назад, и, пожалуй, она была единственным живым существом, с которым я общалась. А что касается той заколки-звезды… Я достаточно быстро поняла, как она получилась. Фокус был несложен. В то время отец уже занимался наноботами и вставил светодиодные микролампочки с вечной бета-гальванической батарейкой в форму из непробиваемого стекла, похожего на хрусталь. Однажды тот кусочек звезды на пружинке потерялся, когда я каталась на американских горках в Финиксе. Помню, тогда я горевала так, будто утратила самое великое своё богатство, всё самое дорогое, что у меня есть. Теперь я могла сделать такую сама, только не хотела. Та заколка была для меня единственной в своём роде — она была подарком. Но я берегла её так сильно, что плести тонкую косичку из пряди волос справа стало моей вечной привычкой. С годами косичка всё обрастала резиночками, ленточками, бусинками, и в конце концов стала моим счастливым талисманом. Как бы меня не дразнили за неё в интернате, как бы не говорила мама, что это некрасиво, я носила её всегда, расплетая только во время душа. Это было чем-то сродни личного оберега, напоминания о чудесных временах, сокровенное значение которого я никогда никому не рассказывала. А может быть, никогда и не было чудесных времён, и для меня всё казалось радужным лишь потому, что я была слишком мала? И на самом деле у нас была лишь видимость семьи? В нашем крохотном городке, в котором ничего не менялось день за днём, жизнь была сплошным круговоротом однообразных, будто прописанных в компьютерной программе, механических действий, и время тянулось зацикленным сном, кинолентой, застывшей на репите. Может быть, даже научная деятельность отца и то, что мне раньше казалось его благородным творчеством ради пользы для мира — просто метод спастись от этой скуки? Среди моих сверстников всё происходило так же, как у взрослых. Кто-то из моих ровесников с малых лет увлекался домоводством и чувствовал себя здесь совершенно счастливым, кто-то уже вставал на путь образцового гражданина и семьянина, кто-то гнался за американской мечтой, кто-то искал спасения в тусовках, собираясь большими компаниями, а кого-то от скуки даже тянуло устраивать дебоши с последующими побегами от полиции. А я вместе с членами научного кружка кропотливо разбирала мир на протоны и нейтроны в поисках ключика к высшему счастью, получала медали и дипломы, даже сама открыла пару комет, но не могла отделаться от ощущения, что моя жизнь бледна и пресна, несмотря на любимые занятия. В моей голове витали тысячи вопросов к мирозданию и тысячи мечтаний о путешествиях за орбиту, но вокруг была рутина, и она просачивалась сквозь оболочку моего воображения, грызла меня днём и ночью, откусывая по кусочкам надежду на более счастливую жизнь. Неужели так будет всегда? Я не могла примириться с этой мыслью. Отсюда надо было бежать, несмотря на увещевания мамы. Бежать, если я не хочу медленно потухнуть, как умирающая звезда, выбросив всю свою энергию в ледяную пустоту. И отнюдь не в Гарвард и не в Беркшир. Единственным выходом было место, куда стремятся подростки, которых тоже зовёт космос. Я ничуть не сомневалась в своём выборе, ведь кроме неутолимой жажды знаний о природе вокруг я отчаянно хотела эту природу сохранить. Сохранить от разрушительного вмешательства, защитить от преступности. Изучать Вселенную и защищать её, служить этой цели, обзаводиться орденами, погонами, научными степенями. Ради этого стоило бы жить. Кажется, два карьериста вырастили ещё одного. Я отыскала среди завалов на столе наушники с плеером и под жёсткие техно-треки, способные на моём месте довести кого-нибудь до мигрени, продолжила глядеть в ночное небо. Я всё больше сознавала, что мама скорее бросит свою обожаемую работу, чем разрешит мне поступить в Галакси Хай. Пусть я ещё несовершеннолетняя, придётся взять свою судьбу в свои руки. А для этого нужно было навестить отца.***
Начинался ещё один долгий летний день. Каждое утро я просыпалась в доме одна, одна садилась завтракать на просторной безупречно белой кухне, неспешно мешая ложкой хлопья с молоком и вслушиваясь в звенящую тишину, и если раньше интернат скрашивал моё одиночество, то летом я совсем была предоставлена сама себе. Я могла целый день бродить по городу, играть с Косточкой, или, наоборот, запереться в своей комнате-лаборатории до вечера, читая учебники и выпуски журнала «Space». И сегодня моя беспризорность оказалась мне на руку. Выгуляв Косточку, я прошла в соседний квартал, чтобы не вызывать такси до междугородней автобусной остановки у порога дома. Что ни говори, наш внушительный особняк, спроектированный по дизайну мамы, был весьма заметен на фоне компактных соседских домиков. Дочь директрисы завода и известнейшего робототехника в Штатах знала вся округа. И шансов на то, что соседи расскажут маме, что я куда-то ездила днём, когда она придёт с работы, было больше, если бы я вызвала такси прямо у ворот. Наш дом краснокирпичной махиной выступал из ряда аккуратных коттеджей пастельных оттенков, колонны вокруг входной двери подпирали большой полукруглый балкон с резными балясинами, чердачное окно блестело затейливой мозаикой-паутинкой. Рядом с богато украшенным домом рос гигантский пустынный кактус-сагуаро, достигая своей вершиной уровня крыши, и привносил во всю эту картину ощутимый контраст. «Не стесняйся выбирать то, что дорого, стесняйся казаться простушкой» — говорила мама и щедро одаривала меня карманными, а я постоянно её разочаровывала, одеваясь в потрёпанное барахло и заседая в придорожных кафе. Все деньги шли на то, что сама мама мне бы никогда не купила — справочники по астрофизике и астрогеографии, энциклопедии о внеземных существах. Моё увлечение космосом она настолько не поддерживала, что я диву давалась, почему она сразу не выкинула все мои книги. Вероятно, надеялась, что я перерасту. Зря… Я надеялась успеть до полудня, пока отец ещё не уехал в лабораторию. Это ощущение, когда делаешь что-то предосудительное, способно произвести не меньший эффект, чем реальное осуждение. Тебе кажется, что из каждого угла за тобой пристально следят, наблюдают за каждым нервным дёрганым движением, и даже дрожь берёт от чувства своей беззащитности перед целым светом — не спрятаться, не скрыться. И вся эта канитель неловкости не внезапно разыгравшаяся паранойя — это давит на совесть собственный разум. Я пообещала себе, что во всём признаюсь маме сегодня же вечером и серьёзно поговорю с ней о Галактической школе, буду упорной до конца, не позволю отправить меня куда-либо ещё. Злая мысль точила мой мозг вот уже несколько лет: «мама не хочет твоего счастья, маме неважно, что ты думаешь, мама не думает о тебе». Она начиналась с неуловимого подозрения и зрела, зрела, зрела, разрасталась в сознании ядовитым плющом убеждённости, поднимала из самых его глубин молчаливый гнев, кипучий, как раскалённая магма внутри вулкана. Вначале я пыталась ей противостоять, верила в то, что близкие люди всегда пытаются проявить внимание друг к другу, пусть это подчас и сложно. Но чем больше разговоров о моей профессии заканчивались единственным маминым аргументом «они не такие как мы», тем меньше мне хотелось делать это. Почему я должна навсегда остаться заложницей её неприязней и страхов? Даже если она не хочет взглянуть на реальные факты, плоды содружества Земли с другими планетами, — в конце концов, даже эрозию почв, ужас сельского хозяйства, человечеству удалось преодолеть с помощью инопланетных технологий! — почему считает, что я должна жить так же, как она? Почему вообще никогда не спрашивает о том, чего мне бы хотелось? Я даже не могла припомнить момента, когда она интересовалась бы моими предпочтениями, мнениями, переживаниями. Почему я всегда выслушаю её недовольства про отголоски сланцевой революции, нехватку железных дорог для транспортировки продуктов и убытки вследствие этого, а её дежурное «как дела» даже не имеет продолжения? Невысказанный гнев, обида, возмущение, которые я годами пыталась подавить, придавали мне уверенности в действиях. Единственным моим шансом на будущее было получить родительское согласие. Папа предупредил меня по мессенджеру, что будет занят во второй половине дня, и я решила выйти из дома раньше, чтобы наверняка осуществить свой план. Я не говорила ему о своих истинных намерениях, надеясь на месте привести беседу в нужное русло — слова надо было взвешивать точно, как вещества при химическом анализе. Солнце уже начинало припекать, ветер нещадно трепал собранные в хвост волосы, а я, опустив руки в карманы джинсов и стараясь сохранять невозмутимый вид, спешила укрыться подальше от любопытных глаз, здороваясь по пути с продавщицей сувенирного магазинчика мисс Флеминг, с мороженщиком мистером Келли, с владелицей маленькой кофейни миссис Питтс, с супружеской четой Престон, заядлыми собачниками, как раз выводящими на утреннюю прогулку семеро своих любимцев-мопсов. Пеория — место, где могла бы зародиться пословица, что мир тесен. Все знают друг друга, даже если никогда не видели в лицо. Всего сто тысяч жителей — так что ни одной прогулки мне не удавалось сделать без того, чтобы с кем-нибудь поздороваться, а мою семью, как самую известную в городке, эти сто тысяч жителей знали в лицо. Худшее место для того, чтобы стараться быть незамеченной. Жара. Несносная, гнетущая жара. Несмотря на открытый верхний люк, в автобусе ничуть не становилось прохладнее — в салон врывался раскалённый, пыльный воздух пустыни, и пассажиры продолжали обмахиваться всеми подручными предметами и не расставались с напитками. Я сидела у самого окна, чувствуя, как солнечные лучи, проникая сквозь оконные стёкла, жгут неприкрытые лёгкой майкой на лямках руки, грозясь подарить коже неравномерный загар. В сумке болтался подсохший бургер, завёрнутый в пергаментную бумагу, который я купила в придорожном ресторане фаст-фуда. Теперь автобус, пересекавший засушливую Сонору, подъезжал к окрестностям Финикса. Горизонт тонул в рыжем песке и зелени кактусов, сплошным морем разлившейся на бескрайних просторах пустыни, ощетинившейся покрывалом колючек и шипов. Из общего колючего ансамбля суккулентов вездесущие сагуаро поднимались высокими столбами, похожими на человеческие фигуры, — в полдень они отбрасывали причудливые тени, в которых моё воображение угадывало диковинных существ. Воображение у меня разыгрывалось часто, и одним из моих любимых занятий было ассоциировать людей с космическими объектами. Кто-то для меня был кометой, кто-то — планетой, кто-то — звездой. Так мне было удобнее понимать окружающих. Я давно определила в космический каталог всех своих родственников, бывших одноклассников и соседей. Мама была планетой-сверхгигантом, суперземлёй, планетой со множеством спутников-знакомых, способной стабильно поддерживать жизнь на своей поверхности, но из-за своих масштабов она имела такую силу притяжения, что ничто не могло покинуть её орбиту, если однажды туда попало. Отец — планета маленькая и переменчивая, похожая на Меркурий, кидающаяся из огненной жары в ледяной холод и быстрая, как скорость его мысли. А я… Я — странствующий астероид. Маленький осколок каменной породы, свободно летящий в бесконечном пространстве. Мимо других планет, мимо чужих солнечных систем, световыми годами пересекая галактику. Пока все остальные привычно вращаются на своих орбитах, моя траектория линейна и стремится к цели. Только я ещё не знаю, куда именно она меня приведёт… Я принялась разглядывать своих соседей-пассажиров, молча угадывая в них космические черты. Тучный мужчина в соломенной шляпе и задорной майке с ананасами похож на газовый гигант вроде Юпитера. Сухощавая маленькая женщина, сидящая рядом с ним — судя по всему, его жена, производит совсем другое впечатление. Поворачиваясь к нему, она говорит холодно и лаконично, взгляд колючий, тонкие губы плотно сжаты, лицо непроницаемо, почти как маска, соломенно-жёлтые волосы в беспорядке лежат на бледных, несмотря на аризонское лето, плечах. Определённо, карликовая планета с ледяной мантией. Наверняка и ядро у неё каменное, как это обычно бывает у ледяных планет… На передних сидениях расположился худощавый и разговорчивый парень-афроамериканец с густым узлом дредов под вязаной радужной шапкой, в футболке с размытым кислотным принтом. Он рассказывает на весь автобус своей соседке, длинноволосой девушке в лёгком платье, о недавном квартирнике, размашисто жестикулируя длинными руками и прерываясь только на взрывы хохота. Этого парня видно сразу — яркая комета. Обычно такие предпочитают красиво сгореть в полёте, но не сбавить скорости. Жизнь как ослепительный миг, как огненная вспышка, как головокружительный порыв — и не важно, что было до и что будет после. Его собеседница слушает внимательно, прозрачно улыбаясь. Она не настолько горяча для того, чтобы быть звездой, но выглядит неплохим собеседником и заботливым компаньоном. Наверное, она землеподобная экзопланета… — Мисс! Мисс, вы будете расплачиваться? Конечная! — надо мной навис кондуктор, недовольно постукивая пальцем по экрану терминала. Я вздрогнула и окинула взглядом уже опустевший салон. Когда все успели выйти? Снова воображение сыграло со мной злую шутку и не вовремя вырвало из действительности. Я всегда поражалась тому, как бурно жизнь кипела в Финиксе и как медленно текла в Пеории. Когда я колесила на такси к дому отца, разглядывая улицы мегаполиса, в глазах мельтешило от сумбурной, цветастой толпы людей на тротуарах, на перекрёстках, за стеклянными витринами магазинов и кафе. Тени небоскрёбов не спасали от всепроникающих солнечных лучей и высотки ослепляли бликами, пляшущими в зеркальных окнах и панелях. Раскалённый шар висел над городом, палил так, будто весь Финикс — гигантский муравейник, который кто-то огромный, но невидимый с исследовательским любопытством рассматривает через лупу, подставленную прямиком под солнце. Вот таксист, объезжая полуденные пробки, ведёт машину мимо Художественного музея, мимо Рузвельт-стрит, мимо парка Castels N` Coastels — того самого, где я потеряла папину звёздочку на американских горках, — заезжает в квартал, сплошь заставленный серыми высотками, где пригодилось бы выражение «каменные джунгли», настолько здесь плотно стоят дома… И вот, наконец, путь в полтора часа окончен. Приближаясь к отцовскому дому, сорокаэтажной махине на границе двух узких улочек, я неспешно, как в замедленной съёмке, подошла к дверям и набрала номер на домофоне. Сердце бешено колотилось от неясной тревоги и мучительного ожидания встречи. Как давно я его не видела… Сильно ли он изменился? А ну как дверь мне откроет уже совсем чужой человек, не тот, которого я помню, и не тот, к кому всё ещё привязана? Домофон захрипел, и я услышала, как на том конце провода сняли трубку, но продолжили молчать. — Алло, — робко сказала я. — Вероника, мы ведь договорились, что ты обратишься завтра, я не могу сейчас заняться вопросом о покрытии расходов на углеродное волокно, — в ответ раздалось недовольное сбивчивое бормотание. — Я сказал ещё на симпозиуме, что оно эффективнее титана для строения каркаса, и думал, что мой намёк был понят… Я не спал всю ночь, чтобы исследовать гидравлику модели и предупредить возможные… Я невольно закашлялась от такого начала встречи. Интересно, кто такая эта Вероника… — Это я, пап. Эми, — прервала его я. — Ты не забыл, что я сегодня хотела тебя навестить? По ту сторону снова воцарилось молчание. Неудивительно, что отец не узнал моего голоса. Да он вообще его не знает, ведь в последний раз мы разговаривали, когда я была ребёнком. — Конечно… конечно нет, детка! — неловко прозвучало из домофона. — Эми, здравствуй, дорогая! Как ты, как мама? — Может, откроешь, чтобы я могла поделиться этим подробнее? — спросила я и дверной замок победно щёлкнул. Я долго раздумывала в лифте, с чего мне начать разговор, и как намекнуть о том, что мне нужно поступить в Галактическую школу. Отец хоть и был таким же поклонником научной футуристики, с другими планетами предпочитал соревноваться, а не сотрудничать. Я видела его новую модель экзоскелета, представленную в научных журналах в апреле, созданную для преодоления губительных для человека условий: давления до тысячи земных атмосфер, ядовитого воздуха — встроенные фильтраторы работали отменно и могли задерживать не только примеси ядовитых газов, но и радиацию, — с мгновенно реагирующими на смену положения амортизаторами и способную поднимать объекты весом до трёхсот килограммов. «Я стараюсь сделать всё возможное для того, чтобы человек не чувствовал ограничений, покоряя Вселенную» — так говорил отец в интервью, приложенном к статье, и написанное как наяву стояло у меня перед глазами, — «и я верю, что скоро грядёт тот день, когда земляне смогут дать фору даже главенствующим расам Союза». Я думала, что патриотизм — совершенно не тот мотив, чтобы совершать научные прорывы. Я вообще не верила в лозунги и идеологию, и для меня мотивацией был интерес к мироустройству. Значение имел только личный профессиональный успех, единственная сфера, в которой я считала оправданной конкуренцию. Космос — невообразимо мощная стихия и одновременно хаотичная, нестабильная. Он нуждается в упорядоченности и контроле, чтобы поддерживать в нём жизнь, и кто ещё так сможет уследить за этим, как не галактический защитник?..