Сердце, полное горечи

Я не знаю, зачем я приехал сюда, Мне казалось, что здесь загоралась звезда. Руслан Луценко, «Корабли» 19 декабря 1234 года

«Моя дорогая кузина! Удивительно, но Серена едва ли изменилась за минувшее время. Поначалу это ничуть меня не удивило: долгие месяцы морского путешествия сливаются в один бесконечный день, мне до сих пор не верится, что я провел в пути всю осень и начало зимы. В путешествии — ты и сама знаешь — мало что происходит и время подчиняется каким-то иным законам. Я бы думал, что покинул тебя лишь вчера, но тоска по тебе не дает обмануться — она отмеряет время куда точнее календарей и солнечных часов. Я сожалею — и буду сожалеть до последнего вздоха — что между нами протянулось целое море и ты не держишь моей руки, как бывало в детстве. Впрочем, я писал тебе о Серене. Возвращаться, право, так странно! Здесь все осталось по-прежнему, но кажется теперь чужим. Я не слишком часто покидал дворец в Новой Серене, чтобы привыкать к городу, да и за его стенами был лишь однажды — о, память об этом чудном пикнике согревает меня и теперь! — но к Тир-Фради привыкаешь быстро. Ты, должно быть, помнишь дивный вечер на веранде дворца? Мне все казалось удивительным, что воздух может быть столь сладким, а красок — так много, и это — чистый восторг! Серена все так же уныла и затянута смогом. Стоило сойти на берег — и все показалось безжизненным и поблекшим, будто малихор выжег все... Ныне я словно разделяю это чувство, ношу его в себе, и, сдается мне, никогда прежде я не был в Серене более на своем месте, чем сейчас. Прости мне эту меланхоличность. Возвращаться порой тяжелее, чем представляется. По счастью, сталкиваться лицом к лицу с повсеместной загаженностью и — того хуже! — крысами, которых, сколько себя помню, в Серене было не счесть, мне не пришлось. Отец расщедрился и прислал за мной экипаж: это, конечно, не пышная встреча, но — ты ведь помнишь? — наш отъезд тоже нельзя назвать торжественным. Так или иначе, я добрался домой без каких-либо приключений, хотя тебе, должно быть, в это сложно поверить. Будь спокойна, моя дорогая, — Серена встретила меня с редким для прежних лет теплом. Об обитателях дворца я могу сказать то же самое: хоть их и ужаснули причины моего прибытия, никто не выказал отвращения. Единственное, что меня тревожит: я пока еще не встретился ни с отцом, ни с матерью — оба отбыли на какой-то крайне важный прием, но назавтра должны вернуться. Иногда я задаюсь вопросом, что ужасает меня больше: малихор или неминуемый разговор, ради которого я здесь, и каждый раз отвечаю по-разному. Как бы то ни было, и малихор, и предстоящий разговор с отцом — те вещи, с которыми я должен справиться сам, даже ты, моя дорогая кузина, не сумела бы ничем помочь, хоть и — я знаю — хотела бы». Константин не мог с уверенностью сказать, какое чувство наполняло его больше: нетерпение или беспокойство. Скорее всего, оба: он бы расхаживал по палубе, нарочито громко стуча каблуками сапог, но это было бы бездумной растратой сил. Вместо этого Константин стоял, опершись о фальшборт, и выстукивал из настила палубы нервный ритм. Жизнь в порту шла своим чередом. Занятые грузом «Морского конька» моряки сновали туда-сюда, и Константин наблюдал, как вереница опечатанных и накрепко заколоченных ящиков тянется на склады. Всё это — товары, отправленные с Тир-Фради: редкие кожи и дорогие меха, металлы и древесина, пахучие эссенции и масла, добытые из диких трав. Когда «Морской конек» отбывал на остров, добрую половину трюма занимали княжеские вещи: десятки шелковых сорочек, богатый выбор расшитых камзолов, платки, перчатки, шляпы; де Сарде шутила, что его гардероб не только куда обширнее ее собственного, но и выдает в нем фанфарона. Кроме одежды он увез с собой всяческие предметы искусства — от картин до безделушек — и даже кое-что из мебели. Тем забавнее было возвращаться налегке. Васко поднялся на борт. Его обеспокоенность легко угадывалась даже в напряженной, пружинистой походке. Он хмурился, то и дело бросая косые взгляды через плечо, поджимал губы, и Константин вновь всмотрелся в фигурки людей, суетящихся в порту. Ничего необычного. Ничего, что он бы посчитал необычным. — Какие-то трудности, капитан? Васко повел плечами. — Чтоб я знал... Новости не слишком обнадеживающие. Их стоило ожидать, но... Разве вас не должны ожидать, ваша светлость? Константин потянул воздух сквозь стиснутые зубы. — Очевидно, не должны. О, поверьте! Это не то, чем мой отец мог бы меня удивить. Хотя, признаюсь, ожидающий экипаж не столько бы льстил моему самолюбию, — добавил он чуть спокойнее, — сколько упростил бы жизнь. В последнее время я не очень-то доверяю собственным ногам. Васко качнул головой. — Я бы сказал, что экипаж был бы вам крайне необходим. И охрана. Константин обернулся на маячащего за спиной охранника: он мог позволить себе безучастно стоять в стороне и курить, не слишком беспокоясь о подопечном, — на корабле княжескому наследнику ничего не грозило. Кроме того, сам Константин настаивал, чтобы его оставили в покое: в молчаливом присутствии старательно отводящего взгляд гвардейца он чувствовал себя более одиноко, чем когда-либо. — Охрана у меня есть. — Боюсь, этого может оказаться недостаточно. — О чем вы, капитан? Васко поджал губы. Озабоченная складка, залегшая меж его бровей, была весьма красноречива. Он напряженно поигрывал желваками, вероятно, обдумывая, как ответить на заданный вопрос — и этого оказалось достаточно, чтобы доселе покусывающее беспокойство вцепилось намертво и глубже вонзило клыки. — Говорите прямо, — потребовал Константин, но тут же смягчился: — Вряд ли сейчас подходящее время для секретов. — Вы правы, — согласился Васко. — К тому же, у меня нет причин утаивать это от вас. В Серене... небезопасно, милорд. Константин фыркнул. — Прошу вас! В Серене никогда не было безопасно. Помнится, мой последний день здесь ознаменовался дракой и похищением. Меня удерживали в заложниках! Разумеется, я знаю, что в Серене небезопасно. — Если мне не изменяет память, — со вздохом отозвался Васко, — то та памятная драка — ваша собственная затея, не иначе. Вы сами упоминали об этом. Несколько раз за плавание. — Капитан немного помолчал, как если бы ожидал возражений — но их не последовало. Губы Константина лишь дрогнули в намеке на улыбку — что ж, истинно так! — Я имел в виду, — продолжил Васко, — что в Серене стало опаснее, чем прежде. Показная легкомысленность, с которой Константин отмахнулся от сказанного, сменилась хмурой серьезностью так внезапно, словно его подменили. — Мародеры? — Да. И недовольные. Судя по слухам, правление вашего отца не всем приходится по душе. — Почему я не удивлен?.. — Константин осекся и вздохнул. — И насколько все плохо? Васко замялся, раздумывая. — Трудно сказать. Навты удерживают порт — думаю, он не слишком интересует протестующих. Здесь... тихо. Даже слишком тихо. Возможно, вы заметили, что среди присутствующих нет посторонних. Вот оно что! Свои склады навты охраняли тщательно, но в прежние дни порт ломился от праздных гуляк и занятых людей дела. Кто-то приходил сюда, чтобы заключить контракт, кто-то — найти неприятности — так или иначе, среди бежево-коричневых матросских бушлатов мелькали изысканные камзолы и элегантные платья по моде Торгового Содружества, и воздух вибрировал от гула десятков голосов. Жизнь не замерла, но изменилась столь неуловимо, что Константин бы не заметил, если бы Васко не указал на это. Подумалось: может, это не отец проигнорировал его возвращение, может, это навты оградили порт от посторонних. Слабая надежда, похожая на проблеск лучей солнца сквозь хмарь. Константин научился довольствоваться и такой. — Хорошо, капитан. Не отыщется ли у вас какого-то совета, которым бы я... Он не договорил — новый приступ сдавил грудь, и по языку вновь прокатился солоновато-гнилостный привкус крови. Зажатый в кулаке платок, весь в застарелых разводах, никогда не станет по-прежнему белым; он весь — холст, раскрашенный черной кровью. Тончайший дорогой шелк — бесценный подарок телемского посла по случаю его назначения наместником — и такая участь! За время плавания Константин извел весь набор, но к другому комплекту притрагивался лишь для того, чтобы вдыхать почти выветрившийся запах духов — и не дай Озаренный запятнать их кровью. Васко заговорил лишь тогда, когда Константин справился с кашлем. — Для начала я бы посоветовал вам сменить камзол на что-то менее приметное. — Не могу не заметить, — хмыкнул Константин, — иметь в гардеробе менее приметное наследному Князю не полагается. Сказанное ничуть не смутило Васко. — Предоставьте это мне, ваша светлость, — сказал он и приглашающим жестом указал на переброшенный с борта на пристань настил. Константин последовал за ним без возражений — был ли у него, в конце концов, выбор? Он не мог пересечь море и остановиться здесь, едва ли не в двух шагах от места, которое когда-то считал домом. Всего-то и нужно — преодолеть пару зловонных от нечистот каналов, несколько кварталов и площадь — о, в прежние времена он бы управился с этим без особых забот. Теперь даже спуск по настилу представлялся непростым делом: к гордости своей Константин все же справился с этим, не полагаясь ни на чью помощь, хоть и опасался, что немеющие ноги подломятся в самый неподходящий момент. «Вот будет конфуз! — с мрачной иронией думал он, пока настил угрожающе поскрипывал под сапогами. — Наследник Торгового Содружества, его светлость Князь растянулся в портовой грязи и глотает пыль!» Васко слов на ветер не бросал: лавируя между заколоченных коробов и мешков, он добрался до портового управления и перекинулся парой слов с кем-то из навтов. Когда Константин нагнал его, один из матросов, мгновением назад скрывшийся за воротами склада, уже возвращался с бушлатом в руках. Незнакомый навт, отметил Константин, ростом и сложением весьма походил на него самого — то есть, подумал он с усмешкой, походил на того юношу, которым он сам был до болезни. Нынче он все больше походил на обтянутый кожей скелет, и собственные же рубашки, еще перед самым отплытием бывшие впору, болтались, будто на вешалке. С бушлатом произошло то же самое: Константин оставил сброшенный камзол на ящике, натянул на плечи предложенную куртку, туго затянул ремень — и все равно ощущал себя истончившимся сверх всякой меры. Он исчезал почти буквально: совсем скоро от него не останется вообще ничего. Скоро. Но не сегодня. — Благодарю, — Константин кивнул навту и повернулся к Васко. — И вас тоже, капитан. Васко глянул поверх его плеча на следующего тенью охранника. — Я бы не рассчитывал на одну только неприметность, милорд. Дополнительное сопровождение вряд ли будет лишним. — Это... гм! Это не входило в условия контракта. — В условия контракта входило доставить вас домой в целости и сохранности, — возразил Васко. — К тому же, как я объясню леди де Сарде, что оставил вас без помощи? — Ей не обязательно знать об этом, — Константин вздохнул. — Я надеюсь, моя... просьба и вся эта затея с плаванием не навредит вашей дружбе. — Не беспокойтесь об этом, ваша светлость. Да, подумал Константин, пряча лицо в тени широкополой шляпы. Кузина слишком благоразумна, чтобы злиться на Васко, когда стоит злиться на него. Серена в воспоминаниях Константина выглядела удручающе, но реальность едва ли могла с ней сравниться. Оказавшись за воротами порта и окинув взглядом знакомые улочки, Константин едва не запнулся и вдохнул поглубже. Всё казалось прежним — и в то же время неуловимо другим: совсем как порт, в котором всего-навсего недоставало разноцветных нарядов Торгового Содружества. Серену накрывал не бесцветный смог, а густая, почти непроглядная темнота, превращающая день в самую черную ночь — только белели хлопья краски на заколоченных дверях. Жаровни, призванные разгонять темноту и, по поверью, отпугивать болезнь, едва тлели — поддерживать огонь, догадался Константин, некому. Даже его угасающее зрение в этой темноте видело, как гниль и плесень пожирает доски, которыми наспех заколотили двери и окна, груду мебели, когда-то, надо полагать, добротной, а теперь обратившейся в хлам. Проржавевшая вывеска поскрипывала, покачиваясь на кованом кронштейне — пожалуй, единственном предмете, который не тронуло разложение. Константин шагнул вперед. Под сапогом мерзко хлюпнуло — не дождевая вода, лужицы которой когда-то ловили пробивающиеся сквозь завесу плотного дыма солнечные лучи, а что-то другое: густое, тягучее, цепляющееся за подошву. Тошнота подкатила к горлу; Константин резко стряхнул с сапога налипшую грязь — пусть лучше, мысленно взмолился он, это будет грязь — и сделал еще несколько шагов. Затем — протянул руку и коснулся шероховатого кирпича. В выбоинах мощеной улочки, в зияющих провалах выбитых окон, в трещинах, похожих на глубокие шрамы, он видел, осязал распад. Малихор изуродовал Серену точно так же, как изуродовал его лицо: нарывы и язвы, сочащаяся меж стен черно-бурая вода, от которой несет тухлятиной, — все признаки скорой смерти. Константин с трудом проглотил желчь и отдернул руку. Едва он ступил на землю, малихор накрепко связал его и Серену, и теперь ему казалось — они катятся в небытие вместе, как две части целого. Время, застывшее на борту «Морского конька», снова обрело ход и неумолимо помчало вперед, на ходу отсчитывая оставшиеся им обоим дни. Васко негромко кашлянул. — Нам лучше не задерживаться, ваша светлость. Константин рассеянно кивнул и зашагал за ним следом, стараясь не вслушиваться в чавканье под ногами. Он потянулся было к карману — платок должен хоть немного уберечь его от душного смрада — и с разочарованием обнаружил, что оставил его в порту вместе с камзолом. От насыщенного испарениями воздуха темнело в глазах, медленная кровь глухо пульсировала в затылке. Может, если вытянуться, пройти по расшатанным камням улицы, приподнявшись на носках, получится уловить малейший поток и глотнуть свежего воздуха. Он попробовал. Плечи предательски заныли, перед глазами заплясали разноцветные круги, грудь сдавило в невидимых тисках, но тошнотворно-сладкий запах смерти не исчез. Константин покачнулся — и тут же почувствовал, что крепкая рука Васко тянет его в сторону. Объяснений он не потребовал — жгучая боль, разлившаяся меж ребер, лишила его возможности сделать вдох. Васко сказал что-то охраннику — тот напряженно озирался по сторонам — и свернул в проулок. — Быстрее, ваша светлость, — шепотом поторопил капитан. — И тише. Константин не успел осознать смысл произнесенного: хохот за спиной, треск прогнившего дерева и оглушительный в пелене смрада выстрел раздались прежде. Он дернулся; но все это — за стенами домов, за укрывшей их тенью. Кто-то незнакомый вскрикнул. Кто-то еще — зарыдал. То, что происходило позади, не было задорной уличной дракой. — Проклятье, — сквозь зубы выдавил Константин и ухватился за стену. — Ваша светлость? Он махнул свободной рукой. — Дайте мне несколько секунд, капитан. Васко кивнул и на всякий случай взял пистолет. С самого прибытия город не дал ни одного повода себе доверять. Лабиринт улиц петлял и извивался, но в конечном счете вывел их к таверне. Ей тоже досталось: вокруг крыльца все так же хлюпало бурое месиво, а тяжелая створка двери покосилась, покачивалась под собственным весом — скрип петель резал уши, будто визг. Но из окон по-прежнему лился свет, и кто-то, обогретый теплом, смеялся в укрытии этих стен. Константину подумалось: это отсюда началось его путешествие. Это здесь он праздновал грядущий отъезд, окрыленный надеждами и мечтами, и будущее рисовалось волшебным, захватывающим, полным свершений, от которых голова шла кругом — вовсе не вино тому причина. Он праздновал новую жизнь, уверенный, что все дороги ему покорны. Единственная из оставшихся дорог привела его сюда. Константин упрямо сжал губы и толкнул безвольно висящую створку. — Ваша светлость? — У меня остался... неоплаченный долг, — бросил он через плечо. — Это не займет много времени. Ни в один из дней, минувших с той самой попойки, Константин не думал об этом, не вспоминал. В запланированном кутеже не было ничего необычного — если не считать последующего похищения, конечно же. Пьяные, шумные вечера, перетекающие в такие же пьяные и шумные драки, почти вошли у него в привычку — чем еще, в конце концов, развлекать себя, если главная цель — как можно крепче насолить отцу? Вот и тот раз — совершенно рядовой, ничем не примечательный; он не отложился в памяти, не тревожил, не стучал в висок неоформленной тревогой. Это было неважно — трактирщик если не позабыл об ущербе, причиненном в пылу потасовки, то наверняка махнул рукой. Константину отчего-то не хотелось оставлять незавершенные дела. И, пожалуй, недобрую память. Разговор с трактирщиком и впрямь не занял много времени: он вернулся с полегчавшим кошелем на поясе — и сердцем в груди. Должно быть, рассудил Константин, близость смерти делает человека не только сентиментальным, но и щедрым. Без лишних слов они пересекли канал: зеленоватый и смердящий нечистотами. Константин глянул было в непрозрачную маслянистую воду и тут же отвернулся: к мосткам прибило распухший труп, уже тронутый разложением. Синевато-белое лицо покойника над неподвижной поверхностью мутной жижи облепили мухи: Константин успел заметить, как жирные насекомые копошились на вывалившемся из распахнутого рта языке, ползали по коже — костлявая рука смерти неспешно сдирала ее с черепа, лоскут за лоскутом, оставляя на виду подгнивающую плоть. Пустой желудок стиснуло. Мерзкая тошнота угрем заскользила вверх, к горлу; Константин, пожалуй, сумел удержать ее лишь потому что осознал: если поддастся, то его сложит прямо здесь, посреди перехода, аккурат над мертвецом, и он будет исторгать из себя кровь и желчь до тех пор, пока не ослабнет и не свалится в отвратительный канал сам, а если свалится — то уже не выберется. Константин стиснул зубы. Удивительно! В его состоянии он еще пытается выбирать обстоятельства собственной смерти. Что еще более удивительно: мысль о смерти здесь и сейчас — о реальной, настоящей смерти, а не громких заявлениях умирающего — ужасала так, будто малихор не загнал его одной ногой в могилу. Как будто он все еще надеялся выкарабкаться. Что за нелепая, злая шутка собственного рассудка! Дым костра принес запах горелой плоти еще до того, как они вышли на площадь Князей. Константин судорожно вздохнул и вытер со лба испарину. Волны дурноты накатывали настойчиво, каждая следующая — сильнее предыдущей, и ослабшее тело бил озноб. Пропитавшаяся холодным потом сорочка раздражающе липла. Константину нестерпимо хотелось содрать бушлат, ставший слишком тяжелым и удушающе плотным, содрать сорочку, содрать собственную кожу — тонкую, мокрую, плавящуюся от бушующей под ней лихорадки. Он задыхался. Привкус крови на языке ощущался все отчетливее. А потом в глаза ударил жаркий красно-оранжевый свет. Константин инстинктивно отшатнулся назад, чуть не налетев на следующего за ним охранника, и поднял руку, чтобы хоть как-то уберечь глаза. Костер — печь под открытым небом, превращающая тела зараженных в пепел, — ревел посреди площади: огромный, грозный, кажущийся живым существом. Еще чуть-чуть, подумал Константин, отпуская руку. Еще чуть-чуть — и его пылающие лапы протянутся к нему, ухватят и примут в себя. Огонь очищает все — даже малихор. Будет ли жаль, если от Серены останется лишь пепелище? Если это исцелит ее? Константин до рези в понемногу слепнущих глазах смотрел в огонь. Как скоро он сам станет пеплом? Его внимание привлекло движение. Две темных, почти черных на фоне костра фигуры несли тело. Тех, кто умер от малихора, оборачивали в мешковину; труп, который несли в огонь, подобно варварской дани островным божествам, мог щеголять лишь мешком на голове, да и тот слетел оземь, обнажая застывшую маску смерти вместо лица. Константин перевел взгляд в сторону — и увидел, с чем же на главной площади Серены соперничает костер. Еще пять тел раскачивались на виселице. — Бунтовщики, — предположил Васко. — Отец всегда пылал к мятежникам особой страстью, — с кривой усмешкой отозвался Константин. Что-то проскочило у самых его ног быстрой тенью и вскарабкалось на бочку. Жирная, крупная крыса — красные глазки-бусинки недобро впивались в пришельцев. Желтые зубы твари сжимали чей-то мизинец: рваный край сочился черной, тягучей, будто смола, кровью. Константин простонал что-то неразборчивое, отступил в тень ближайшего дома и согнулся в рвотном позыве. Дальнейший путь до дворца — пара кварталов и подъем — выпали из его сознания, обратившись сплошным черным провалом. Липкое полузабытье отцепилось только в дворике перед дворцом: пестрые искры, пляшущие перед глазами, расступились, и Константин обнаружил себя привалившимся спиной к стене и тяжело дышащим. — Благодарю, капитан, — выдохнул он. — Без вашей помощи я бы... — Кто такие? А ну пошли вон со двора! Оклик прозвучал громким пороховым хлопком. Васко, оборачиваясь, потянулся к пистолету. Молчавший всю дорогу охранник — к клинку. Константин повернул голову: от ворот к ним шагали княжеские гвардейцы. Вооруженные, как же иначе: оба целились в них из ружей. Константин вытянул руку, призывая сопровождавших опустить оружие. Он медленно выдохнул и выпрямился, надеясь, что его не слишком шатает. — Разуй глаза, пока я или мой отец не приказали тебя повесить. Ты целишься в наследника Торгового Содружества. Получилось вполне убедительно: столь свойственные дворянству высокомерие и снисходительность прозвучали почти как надо. Одна беда — голос отказывался слушаться и подрагивал; что ж, решил Константин, пусть думают, что это от возмущения, а не от слабости. Лишь бы сработало, и сразу: долго играть роль избалованного принца он не сумеет. — Его светлость наместник отбыл на Тир-Фради более полугода назад, — рявкнул гвардеец. Ружье он не опустил. Константин изобразил самую презрительную из своих улыбок — сейчас она, пожалуй, выглядела даже пугающе. — Ну так, значит, вернулся! Подумать только! Где видано, чтобы хозяин отчитывался перед сторожевой псиной? — Константин задрал голову и оглядел незрячие окна: одно из них принадлежало отцовскому кабинету. — Отец! — крикнул он. Грудь и горло обожгло болью. — Отец! Я знаю, ты меня слышишь! Отец! — А ну, умолкни! — Отец! Одно из окон распахнулось, но выглянул в него вовсе не Князь, а круглолицая, давно поседевшая женщина. — Джозеф, что это за крики? — деловито осведомилась она. — Кто тут... Ох! — женщина всплеснула руками. — Ваша светлость! Джозеф, немедленно впусти милорда и его свиту! Храни нас Озаренный! Простите его, ваша светлость, мальчишка совсем недавно на службе! Да не стой ты как истукан! Замешкавшийся гвардеец как будто не знал, то ли ему опустить ружье, то ли распахнуть ворота, то ли кланяться — и в какой вообще последовательности все это делать. Он так и стоял столбом; по счастью, его товарищ оказался сноровистее. Он успел все; Константину, впрочем, не было никакого дела до церемониальных поклонов — единственное, о чем он сейчас мечтал: свежая постель и обезболивающее. Экономка встретила их в холле. Невысокая и грузная, она тем не менее двигалась с потрясающей быстротой и почти не замолкала. Госпожу де Ленартс, заведующую делами дворца, Константин помнил едва ли не с раннего детства — неудивительно, что она узнала его даже таким. Престарелая мадам суетилась вокруг, будто нянька; ее внимание одновременно утомляло и было чем-то приятно знакомым после беспощадной отчужденности Серены. — Ваша светлость, какая неожиданность! Я и не думала, что еще повидаюсь с вами и с вашей кузиной... — Лицо Константина дрогнуло. — Леди де Сарде не с вами? Как такое возможно, вы же всегда были неразлучны! Неужели с ней... — Все хорошо, — поспешил заверить Константин. Он и сам подчас думал, не произошло ли на Тир-Фради что-то ужасное, пока он был в пути, все ли у кузины в порядке. Думал — и гнал от себя эти мысли. — С ней все хорошо. Меня вынудили вернуться... обстоятельства. Леди де Сарде продолжает свою миссию. С ней Курт, в конце концов. Он сумеет ее защитить. Цепкий взгляд экономки скользнул по прочим присутствующим. — А эти молодые люди?.. — Капитан Васко, мой добрый друг, — представил Константин. — Именно благодаря ему я добрался домой в целости и сохранности. А этот молодой человек — рекрут Монетной Стражи, приставленный ко мне для охраны на Тир-Фради и любезно согласившийся сопровождать меня на континент. Госпожа де Ленартс, — продолжил он без какой-либо паузы, — мое путешествие было долгим и весьма утомительным. Я бы хотел увидеть отца. Где он? Экономка покачала головой. — Их светлости отбыли, милорд. Племянник ее светлости объявил о помолвке. Впрочем, ее светлость распорядилась о завтрашнем ужине... Ох! — она едва ли не подскочила с удивительной для ее возраста прытью. — Никто ведь не знал о вашем прибытии, милорд! Ваши комнаты не готовы! Нужно срочно распорядиться на этот счет. Простите, ваша светлость! — она присела в книксене. — Какой ужасный конфуз! Если бы я только знала... — Госпожа де Ленартс! — оборвал Константин. Он с удивлением обнаружил, что, вопреки всему, улыбается. — Да, ваша светлость? — Вы ничего не сказали. — О чем, ваша светлость? Константин неопределенным жестом обвел собственное лицо. — Об этом. Он не мог разобрать, изменилось ли выражение ее испещренного морщинками лица, но говорила она с искренним сочувствием: — Мне, право, так жаль, ваша светлость. Если бы кто спросил, то вы менее прочих заслуживаете такой участи. Увы! — малихор косит всех без разбору. Но вы, должно быть, уже позабыли: все то время, что вы отсутствовали, я, как и многие другие, оставалась здесь и видела больных каждый сущий день. Я привыкла, ваша светлость. Настолько, что даже не сразу поняла, что вы больны. Константин медленно кивнул. Госпожа де Ленартс, еще раз поклонившись, поспешила раздать указания прислуге. Скоро, подумал Константин, дворец будет похож на улей — гудеть, по крайней мере, будет именно так. Он привалился к стене и потянулся к карману: разговор с гвардейцем обошелся ему дороже, чем он предполагал. Карман оказался пустым. Константин криво усмехнулся: надо же, снова забыл, что оставил последнюю склянку с лекарством в камзоле, брошенном в порту. Лекарство, лекарство... Лучшим лекарством была бы прохладная ладонь де Сарде, прильнувшая к пылающему лбу. С этой мыслью Константин медленно осел на пол. Темнота поглотила его.