Сердце, полное горечи

Не виден свет. Меня здесь нет, И песен нет, не слышен звук; не видно глаз... Прости нас, Господи, — мы умерли вчера В последний раз. Диана Арбенина, «Помолчим» 24 декабря 1234 года

«Моя дорогая кузина! Я поговорил с отцом. Признаюсь, это был отнюдь не самый приятный разговор в моей жизни, однако же я ожидал худшего. Стена, которую мы старательно возводили больше двух десятков лет, не может рухнуть в одночасье. Я понимаю это и принимаю — было бы глупостью не понимать и не принимать. Какая-то часть меня, конечно, воображала, будто отец, увидев меня в столь плачевном состоянии, осознает всю тяжесть скорой утраты и все между нами наладится само собой. Признаю: эта часть меня осталась разочарованной. Я не знаю наверняка, сколько времени у меня есть. Оно всё принадлежит не мне, а этим наивным попыткам склеить разбитое и наладить сломанное. Иногда я просыпаюсь среди ночи, смотрю в потолок и думаю, что ничего важнее в своей жизни не делал. Даже торговые соглашения, которые мне довелось заключить на Тир-Фради — всё фарс, тщетная суета, их важность — сиюминутна, но через год или два — кто о них вспомнит? Ты наверняка не согласишься со мной, моя дорогая. О, я знаю! — ты сказала бы, что будет лучше провести эти дни в блаженном покое, а не умолять упертого старика о прощении. И я был бы с тобой согласен. Наверное, я все еще пытаюсь доказать ему — и самому себе — что способен на что-то большее, и пусть это будет вовсе не то, чего мы оба ожидали. У меня было много времени для размышлений, иногда мне кажется, что только они мне и остались. В самом начале я всё вопрошал: почему я? За какие прегрешения эта участь выпала мне? Неужели всё дело в том, что я не был образцовым сыном и никогда не оправдывал отцовские ожидания? Я не смел задавать эти вопросы вслух, тем более — задавать их тебе: вряд ли кто-то вообще сумеет на них ответить. Это было мучительно — искать причину и точно знать, что я ее не найду. Разве она вообще бывает? Сегодня, после этого непростого разговора, я лег в постель и попытался уснуть, и мне вдруг вспомнилось, как де Курсийон заставлял нас зубрить выдержки из философских трактатов, утверждая, что образованному человеку эта чушь непременно пригодится. У тебя всегда выходило лучше, у меня — как и большая часть того, что я когда-либо делал. Но монументальный труд того опального ученого из Аль-Сада всплыл в моей памяти, будто я читал его только вчера. Он писал о том, что болезни — ни в коем разе не кара и не проклятие — любимая риторика других наших соседей, не правда ли? — а лекарство от заблуждений и жизни вполсилы. Оставшись наедине с самим собой, я вдруг подумал: быть может, я всю свою жизнь был болен, а малихор — это избавление? Близость смерти удивительным образом одновременно ужасает и придает смелости. Многие вещи открываются с иной стороны. В своем долгом путешествии обратно я впервые в жизни попытался встать на место отца. Не скажу, что мне стало легче или я хоть сколь-либо понял его, но мне подумалось: вдруг, если я просто попытаюсь поговорить с ним как с отцом, а не тираном, рассказать о том, какой я и как сильно я, на самом деле, нуждаюсь в нем — что-то изменится, что-то должно измениться. Мы столько лет говорили на языке претензий и обвинений. Самое время прекратить. Пишу тебе и вспоминаю: тот самый ученый писал, что от болезни невозможно избавиться, если не осознать, для чего же она нужна. Хотелось бы мне, чтобы все было так просто! Но малихору, похоже, я пришелся по душе: он забирает меня день за днем. Кажется, я теперь знаю, отчего столь ученого мужа невзлюбили на родине. Невозможно выдавать теории, которые абсолютно не применимы на практике, и остаться в ученом совете Мостового Альянса. Де Курсийон ошибался, моя дорогая. Это знание совсем мне не пригодилось». Ужин прошел совершенно не так, как он ожидал. Константин нервничал. Он расхаживал из угла в угол, прекрасно отдавая себе отчет в том, что за каждое движение придется заплатить. Последняя встреча с родителями казалась непреодолимо далекой, да и что говорить: прошла не слишком гладко. Он излил на отца поток претензий, отец ответил не меньшим потоком упреков, мать отмахнулась и удалилась еще в самом начале беседы — в общем, ничего из ряда вон. Последнее нынче как-то особенно удручало. Рассудив, что в пустых метаниях нет никакого проку, Константин распахнул гардероб. Его вещи с корабля доставили еще минувшим вечером, прислуга с величайшим тщанием разместила их в наспех прибранной комнате, будто пытаясь искупить нерасторопность — до которой, на самом деле, Константину не было никакого дела. Теперь он разглядывал с десяток разноцветных камзолов, усыпанных золотым шитьем, и гадал, какой из них лучше всего подойдет для семейного ужина. Слишком скромный даст отцу повод упрекнуть его в непочтительности, слишком вычурный — в пустом фанфаронстве, как и шутила де Сарде. К тому же, ему не следует затмевать отца, чтобы не спровоцировать очередной конфликт. Разве что фасон и цвет не по моде ему снисходительно простят — в конце концов, к семейному ужину, пусть даже это ужин при дворе правящего Князя, предъявляют куда меньше требований, чем к светскому мероприятию. Проклятье, усмехнулся Константин себе под нос. Как будто бы это имеет значение! Он умирает, не все ли равно, в каком виде он будет ковырять изысканные блюда, которые едва ли сумеет удержать в желудке? Он бы еще подумал, стоит ли рисковать паутинно тонким кружевом манжет и воротника сорочки — кровь с них потом едва ли выведется — но это был уже пройденный этап: беречь надлежало вещи, которые обещают служить хозяину еще долго. Свои же освободить от службы Константин рассчитывал в самом скором времени. Возможно, к концу месяца. Он выбрал элегантный в своей сдержанности темно-синий комплект. Де Сарде однажды сказала, что он ему весьма к лицу — лучшая из всех возможных рекомендаций. Правда, перед отплытием наряд пришлось ушить, да и теперь он оказался слишком свободен. Что ж, то же самое Константин мог сказать про всю одежду. В то время как у него самого совсем нет аппетита, малихор пожирает его медленно, кусочек за кусочком. Обманываться было бы наивно: из отражения в зеркале на Константина смотрел дворянин, одетый с щеголеватым изыском, но до ужасающей неузнаваемости обезображенный болезнью. Он провел подрагивающей рукой по волосам — тусклым, ломким, растерявшим цвет. Узнает ли его вообще отец? Госпожа де Ленартс узнала, но она — совершенно другой разговор. Может быть, думал Константин, может быть малихор нарочно превращает своих жертв в чудовищ. Чудовищам сложнее сострадать. Их смерть перенести легче. Всегда можно заставить себя поверить в то, что за чудовищной маской болезни скрывался кто-то другой, кто-то незнакомый, а не тот человек, которого когда-то любили. Ужин при княжеском дворе Торгового Содружества начинался в семь. Константин, вопреки обыкновению, решил не опаздывать: в конце концов, ему ничего не стоит проявить хоть немного учтивости, особенно если это хоть немного поможет навести мосты через пропасть отчуждения. Он смахнул с отворотов камзола приставшие к ткани пылинки, одернул манжеты сорочки и постарался стереть с лица намертво вросшее в него напряжение: такое, какое бывает у людей, ни на миг не расстающихся с болью. В детстве его не раз посещала нехитрая затея симулировать болезнь — менее серьезную, конечно же, но способную не только уберечь его от скучной обязанности посещать занятия, но и привлечь внимание отца. Изобразить простуду или мигрень — сущий пустяк! — жаль, что безрезультатно: де Курсийон еще мог проникнуться сочувствием и отправить его в постель, а де Сарде — к вящей радости Константина — всегда вызывалась за ним присмотреть, но отец оставался безразличен. Теперь ему приходится делать вид, что он чувствует себя гораздо лучше, чем может показаться. У законов мироздания определенно есть чувство юмора. Лакеи с непроницаемыми лицами распахнули перед ним двери в малый столовый зал. Неяркое мерцание свеч выхватывало из вечернего полумрака длинный узкий стол, сервированный по установленному регламенту: сияющая белизной скатерть, лазурные салфетки, хрупкий расписной фарфор, серебро приборов. Константину казалось, что ничего здесь не переменилось с его последнего ужина перед отплытием — разве что прислуга не жалела масла и лампы давали куда больше света. Да и шторы, такие же лазоревые, прежде подхватывали широкой золоченой тесьмой и распахивали, впуская в залу синеватый ночной свет. Пользуясь тем, что в зале, кроме него и пары пажей, никого не было, Константин шагнул к окну, подцепил тяжелый бархат портьеры и отвел ее в сторону. Над чернеющим в сумерках городом полыхало алое зарево от костров. Его всполохи рассекали больную плоть Серены. Константин вздрогнул: эти ревущие на площадях костры как будто взывали к жару в его собственном теле, и он вспыхивал с новой силой, облизывал кости, раскалывал суставы и истончал плоть. Городской пейзаж, мрачный, налившийся тревогой, словно гноем, больше не радовал глаз. Константин отступил. Пока в его груди бушевало пламя, ноги будто окунули в полную колотого льда бадью, еще немного — и он перестанет ощущать под собой пол. Он обвел взглядом ряд стульев, поколебался, не зная наверняка, какое место ему стоит выбрать, чтобы верно обозначить свои намерения. Регламент предписывал ему место по правую руку от Князя. Прежде Константин игнорировал это правило: устраиваться у другого края стола и весь ужин перешептываться с кузиной казалось куда более заманчивой перспективой. Первое блюдо подали, едва часы пробили семь. Константин едва ли удостоил его взглядом — куда больше его занимал вопрос, почему он трапезничает в одиночестве, если еще в полдень ему сообщили о прибытии княжеской четы ко двору. Улучив момент, Константин поймал служанку, ставящую перед ним кувшин с вином, за локоть — она испуганно дернулась и охнула, когда расплескавшиеся капли поползли по скатерти малиновыми кровоподтеками. — Прошу прощения, ваша светлость! Константин пренебрежительно дернул краешком рта. — Мои отец и мать не отдавали распоряжений насчет ужина? Не припомню, чтобы они позволяли себе опаздывать. — Не имею чести знать, ваша светлость, — пролепетала служанка, старательно разглядывая скатерть. Константин отпустил ее. Глупо было надеяться, что прислуга хоть что-либо знает. Оставалось лишь ждать, без энтузиазма ковыряя вилкой поданные блюда: о, дворцовая кухня никогда не вызывала нареканий, но, сколь бы изысканными не были предложенные княжескому столу кушанья, Константин чувствовал на языке только тлен. Исключение, разве что, составляли лишь лекарства: их резкий и отвратительный привкус он ощущал в полной мере и порой даже радовался ему: хоть какое-то разнообразие в повседневной серости. Он ждал терпеливо. Одно блюдо сменяло другое — лакеи забирали тарелки, к которым Константин едва ли притрагивался. В ожидании он выстукивал по столешнице незатейливую дробь и разглядывал вышитые узоры на салфетках, но время шло, отведенные на ужин пятьдесят минут понемногу истекали, а он по-прежнему оставался один в гнетущей тишине и сгущающемся полумраке. Вместе с десертом перед ним опустился конверт. Константин перевел вопросительный взгляд на лакея. — Его светлость Князь распорядился передать вам послание, ваша светлость, — отчитался тот. Хоть кто-то заговорил с ним за последние полчаса. — И что там? — Не имею чести знать, ваша светлость. Его светлость лишь приказал передать письмо и ничего не добавил. Константин со вздохом вскрыл конверт и вынул небольшую картонную карточку. Почерк он узнал сразу — только твердая рука отца могла вывести столь идеальные буквы. И только он мог быть столь лаконичен: «После ужина в моем кабинете». Так и не уделив десерту ни капли внимания, Константин поднялся. Он хорошо знал отца — Князю не было никакой нужды подчеркивать, что он не приемлет опоздания — предельная краткость написанного была красноречивее и доходчивее любых озвученных требований. Что ж, оставаться в малом столовом зале у Константина больше не было причин, пусть даже заведенный порядок предписывал окончание трапезы через пятнадцать минут. Ожидание за ужином подпортило настроение, и все же Константин был полон решимости держаться собственных намерений до последнего. Отец хотел видеть его достойным наследником рода, способным вести себя чинно — значит, именно так он и будет вести себя в свои последние дни. Отказавшись от помощи прислуги, он преодолел несколько лестничных пролетов и коридор, остановился у ведущей в кабинет отца двери и предупредительно постучал. Лишь когда ответа не последовало, потянул ручку на себя — дверь оказалась не заперта — и вошел. Отец его не ждал. Константин, проглотив приступ гневного разочарования, обвел взглядом пустой кабинет. Князь, вероятнее всего, был здесь совсем недавно, но отлучился — вполне может быть, кисло подумал Константин, чтобы снова заставить его ждать. Все эти ухищрения, тонкие манипуляции — что угодно, только бы лишний раз подчеркнуть собственную власть. Однажды Князь заставил де Сарде склониться в глубоком поклоне и стоять так, пока ему не наскучит. Константин, конечно же, вмешался. Отец, конечно же, ему этого не простил. У Константина нашлась бы целая сотня таких историй: все последние месяцы он занимался тем, что вытаскивал их по одной из головы и старался отпустить прочь. Лучше бы малихор стирал память — было бы куда проще избавиться от старых обид и простить: и отца, и себя самого. Он обошел кабинет, разглядывая и без того до оскомины знакомые портреты предков. Иногда ему казалось, что это все портреты отца: все они тяжело взирали на него с холстов с немым укором и разочарованием во взгляде, все неодобрительно поджимали губы и упрямо выдвигали волевые подбородки. Давно умершие праотцы смотрели на него так, будто он — главное свидетельство того, насколько измельчал род д’Орсеев. Рабочий стол отца пустовал — если не считать письменных приборов, педантично выставленных в центре. Очень на него похоже — никогда не оставлять ни писем, ни иных бумаг там, где их может кто-либо увидеть. Константин помедлил мгновение: мысль, пришедшая в голову, была безрассудной, рискованной и грозила на корню сгубить его благие начинания. К тому же, у Константина не было никаких гарантий, что небольшой обыск увенчается хоть каким-нибудь успехом. Вряд ли Князь хранит свои секреты так близко и столь открыто. Если повезет, думал Константин, дернув ящик стола, то у него появятся ответы, хотя бы немного ответов. Что случилось с прежними экспедициями Торгового Содружества на Тир-Фради? Почему даже он, наследник, не имел о них ни малейшего представления? И — самый важный вопрос — зачем отец держал при себе де Сарде, почему скрывал ее истинное происхождение и как намеревался разыграть эту карту? Этих ответов будет достаточно. Если у него только получится узнать, какую игру ведет отец, то он сумеет хотя бы предупредить кузину, написать ей — и она будет свободна. Он торопливо проглядывал подшитые документы и пухлые конверты: договора, соглашения, контракты — все о текущих делах, несомненно важное, но ничуть не интересующее. Константин подавил смешок: малихор подарил ему изумительную возможность не беспокоиться ни о настоящем, ни о будущем — все это скоро сгорит, как тела на площади Князей, останется только неживой холодный пепел. Будущее — только слово. Недостижимое, размытое, иллюзорное. То, чего у него никогда не будет, то, чем он не сможет обладать. Он растратил собственную жизнь в ожидании подходящего момента, а теперь у него ничего не осталось: только сожаления и разбитые мечты. Константин решительно выдвинул последний ящик, перебрал найденные в нем бумаги и вдруг замер: на самом дне покоилась стопка писем. Их было немного — всего пять плоских тонких конвертов. Картон цвета слоновой кости — такой, каким пользовались только в княжеских семьях. Вишневая печать с гербом Содружества. Константин вынул письма из ящика, выпрямился, присел на край стола. Он разглядывал выведенные собственной рукой имена и адреса на лицевой стороне конвертов, словно видел их впервые — именно такой эффект произвела находка. Он был в смятении. И разочарован. И зол. И внезапно все встало на свои места, а оттого — захотелось рассмеяться: хрипло, булькая рвущейся из легких кровью. А еще — он не был удивлен, и оттого ко всем этим вспышкам примешивался уже знакомый привкус тлена, затягивающий все невыразительной серой пеленой. Усталость перекрывала все. Он бесконечно устал злиться и разочаровываться; теперь, перебирая так и не распечатанные конверты, Константин чувствовал себя обессиленным. — А я все гадал, опустишься ты до этого или нет. Обессиленным настолько, что ему даже не хотелось оправдываться или возражать. Константин поднял голову — Князь, скрестив руки на груди, стоял в дверях. — Здравствуй, отец. — Константин помахал последним конвертом. Судя по дате, это было то самое письмо, в котором он оповещал о своем возвращении. — Похоже, придется самому зачитывать их тебе. Выражение лица отца незначительно изменилось — рот, сжатый в суровую линию, презрительно изогнулся. — Ни к чему тратить мое и твое время — у тебя его не слишком много. Все, о чем мне нужно знать, докладывает де Курсийон. Настала очередь Константина усмехнуться. Тонкая кожа на губах привычно лопнула. Он поморщился, тронул ранку кончиком языка. — Только он, похоже, не сообщил о моем прибытии. — Нет. — Какая жалость! — Не вижу трагедии, — отрезал Князь. — Или тебе не хватало красной дорожки и фанфар? Отвести взгляд было бы просто, но означало бы поражение. Кровь на языке мешалась с тленом — и именно такова на вкус, кажется, безысходность. Горло перехватило болезненным спазмом — Константин удержался от кашля, но его голос зазвучал ломко и куда тише, чем он надеялся. — Мне не хватало отца. Семьи. Людей, ради которых я пересек море, несмотря на... свое состояние. — Тебе не хватало жалости и утешений. Де Сарде что, отказалась подтирать тебе сопли? Не очень-то на нее похоже. Гнев всколыхнулся в груди — и угас, задавленный бессилием. Константин вздохнул и потер глаза. Отец знает его как никто — знает, куда бить, чтобы сделать больнее, как заставить его сплясать под свою дудку. Сейчас в этом будто бы не было смысла. Константин разглядывал невыразительное лицо Князя, силясь отыскать в нем хоть что-то, но, как всегда, наткнулся лишь на непроницаемую маску холодного презрения. Он не знал, что с этим делать. Он не так хотел поговорить. — Отец... Прошу... Я вернулся не за тем, чтобы множить обиды. И, пожалуйста, не вмешивай кузину. Она вообще не имеет никакого отношения к происходящему. — Ее здесь нет, чтобы оценить твои «благородные» порывы. Кстати, если верить докладу де Курсийона, ты уже знаешь, что она — совсем не твоя... «кузина». Если бы слово было ножом, то вспороло бы грудную клетку, скользнуло меж ребер и ударило точно в цель. — Да. Князь прошел в кабинет с уверенной неспешностью, будто всем своим видом демонстрируя собственное превосходство. Отец, крепкий и жилистый, совсем не выглядел на свой возраст — прадеды на портретах в сравнении с его пусть тяжелым, но все же моложавым лицом выглядели древними стариками. Отец, вдруг подумал Константин, в свои пятьдесят четыре выглядит лучше него самого: всему, конечно, виной малихор, но уж лучше глубокие борозды суровых морщин, чем вздувшиеся вены и язвы. И седина — Князь, как и полагает правителю, носил золото, лишь виски степенно, благородно серебрились. Константин исподволь потянулся к волосам и нервно смахнул со лба безжизненную белесую прядь. Отец заметил это движение, но оставил без комментария — лишь окинул холодным, оценивающим взглядом. Он задержался у бара, плеснул в бокал янтарный бренди и все так же неторопливо зашагал к креслу у камина. Сел, откинувшись на спинку почти расслабленно — Константин смутно подозревал, что это всего лишь видимость, а отец по-прежнему внимателен и собран. Князь пригубил бокал, сделал небольшой глоток, а потом, катая обжигающую жидкость по языку, погрузил взгляд за стеклянные грани, будто наблюдая за пляшущими на них отблесками от каминного огня. — И что пошло не так? — поинтересовался он все тем же тоном, в котором холод соседствовал с издевкой. — Тебе резко перехотелось тащить ее в постель? Константин следил за его перемещениями столь пристально, что не был готов к словам. А потом — задохнулся от возмущения. — Я не... О, проклятье! Прекрати говорить об этом. Это... омерзительно! Он вдруг догадался. Осознание пришло само собой, будто кто-то подсказал — пришло и иглой впилось в разум, породив разлившуюся в затылке пульсирующую тяжесть. Она все наливалась, сдавливала виски; Константин судорожно вздохнул, слез с края стола, но отходить не рискнул — это все еще хорошая опора, если слабеющие ноги предательски подведут. Отец ненавидел его, но к его ровной ненависти он давно привык. Так старательно, прицельно бить, а потом проворачивать лезвия в ранах он стал бы лишь в одном случае. Константин вновь не оправдал его чаяний. Впрочем, он уже сомневался, что это было возможно. — За что ты со мной так на этот раз? Что я опять сделал не так? — «Не так»? — переспросил Князь. В его голосе зазвучала угроза. — Лучше скажи, что вообще ты когда-либо делал как надо. Константин нахмурился. — Я не... — Вот именно. Ты всегда «не». Стакан с бренди Князь осушил залпом, едва ли поморщившись. Он поднялся — так выпрямляется сжатая пружина — и в несколько шагов оказался так близко, что Константин был вынужден отступить — да только это ничуть не помогло. — Я доверил тебе, — процедил Князь, — целую колонию. Крайне важную для Торгового Содружества колонию. Поручил тебе дело, которого ты так хотел, дал тебе возможность проявить себя. И вот ты здесь — бросил все на произвол судьбы, сбежал, едва столкнувшись с трудностями. Еще большее ничтожество, чем я предполагал. Только и можешь, что разочаровывать меня. Константин вцепился в стол. В висках пульсировало. Ледяной ком в желудке знакомо заскользил вверх — Константин покрепче стиснул зубы: что угодно, только не здесь и не сейчас. Потом его может выворачивать сколько угодно — он переживет. Сейчас он должен сохранить лицо, даже если его сотрясает озноб, а отец столь тщательно дает ему понять, что он — не более чем жалкое насекомое под его каблуком. Он попытался глотнуть хоть немного воздуха. Разноцветные пятна перед глазами никуда не делись. — Я умираю, отец, — негромко заметил он. Это — единственный и последний аргумент, который у него был. — В этом нет моей вины. И ты прав: у меня осталось не так много времени, чтобы... — Убирайся с глаз моих, — прервал его Князь. — И не показывайся, раз уж тебе хватило наглости пренебречь моими наставлениями и своими обязанностями и вернуться в Серену до того, как я тебя отозвал. Вот она — его битва, закончившаяся поражением. Константин с трудом поднял голову: ему казалось, что его череп наполнили свинцом, и теперь, стоит лишь шевельнуться, как неподъемная тяжесть перетекала от виска к виску и собиралась в затылке. Он встретил взгляд отца: тщательно отмеренная ненависть и ничего кроме нее. Константин слишком устал, чтобы бороться: пусть отец втыкает свои ножи, если это доставит ему удовольствие. Он покинул единственного человека, который им дорожил, чтобы оказаться здесь. Он оставил де Сарде — впрочем, для ее же блага — искренне веря, что его извинений будет достаточно, что если он станет тем сыном, каким его хотел видеть отец, что-то в их отношениях изменится к лучшему. Шанс, которым невозможно пренебречь. Каким же идиотом он был, думая, что смерть — достаточный повод, чтобы безнадежно сломанное обрело целостность. Он проиграл. Он обречен. И ничего уже не исправить. Он даже не может вернуться на Тир-Фради, чтобы увидеть кузину в последний раз и тут же умереть в ее объятиях — но, по крайней мере, умереть счастливым. Наверное, в глазах отца он выглядел поистине жалко. — Я умираю, отец, — глухо повторил Константин. — Ты уже потерял одного сына, а теперь теряешь второго. И все, что ты можешь мне сказать — это «убирайся»? Удар был молниеносным и хлестким. Щеку вспороло огнем, будто кто-то высыпал на нее раскаленные головешки, неведомая сила швырнула назад — Константин бы не удержался на ногах, если бы за спиной не оказалась стена. Он прижал ладонь к щеке — скорее интуитивно, чем от боли — она-то была повсюду, поджидала его везде, и куда там оплеухе сравниться с ланцетами, которыми малихор рассекал его ежедневно. — Не смей говорить о моем сыне. Ты даже пальца его не стоишь, — выплюнул отец, скривившись. Он отвернулся. Его походка была пружинистой и резкой: он вернулся к креслу, подхватил оставленный у него стакан и повертел его в руках. — Лучше бы смерть забрала тебя, а не его, — добавил Князь. Константин слышал в его голосе и горечь, и сожаление, но... Он был уверен: если бы отец мог обменять его жизнь на жизнь своего первенца, он бы сделал это, не раздумывая. Пустой бокал из-под бренди ударился в стену совсем близко от него и рассыпался стеклянным дождем. Отсветы каминного огня заплясали по осколкам. — Пошел вон! Константин повиновался. Оставаться здесь больше не было никакого смысла. Злая, жгучая пелена застилала глаза.