Сердце, полное горечи

Всё остается. Так здравствуй, моя запоздалость! Я не найду, потеряю, но что-то случится. После меня в этом мире кому-то осталась Рваная осень, как сбитая выстрелом птица. Леонид Аронзон, «Псковское шоссе» 29 декабря 1234 года

«Моя дорогая кузина! Смирение, как писал кто-то из любимых де Курсийоном философов, приносит плоды. Мне всегда думалось, что только малодушный старик, давно променявший возвышенные стремления духа на пыльный покой, может нести подобный вздор и оправдывать раболепную покорность судьбе — или кому-то вроде моего отца, наделенного властью в столь полной мере, что противление ему представляется безрассудством и самоубийством. Мое сердце жаждало мятежа и бунта, я призывал его, словно бурю, словно бушующий шторм, а теперь со стыдом сознаю, сколь много правды было в этих простых изречениях, и вся она — на поверхности, доступная, как те самые зрелые плоды — протяни лишь ладонь, подставь, и само упадет в руку. Мне никогда не доставало смирения, а теперь, когда я его обрел, мир открывается мне по-новому и я смотрю на все другими глазами. В тех проявлениях мира, которые прежде виделись мне враждебными, я ищу теперь нечто иное, нечто, чего я мог не узреть за пеленой собственных обид. Я не создан быть центром этого мира, и все прочие люди, даже мои отец и мать, даже ты, моя дорогая, не кружатся вокруг меня. Каждый из нас ведом собственными интересами и путями, собственными представлениями о значимом и достойном, и, коль скоро я держу это в своем мятущемся уме, мне легче не держать зла и не копить обид. Жаль, что я обнаружил это только сейчас, когда жизнь моя столь поспешно стремится к концу. Я невольно размышляю о том, сколько еще удивительных открытий, всегда находившихся у меня под носом, скрыто, и прежняя жажда терзает меня наравне с болезнью. Должно быть, ты усомнишься в остроте моего ума или решишь, что я повредился рассудком — ты всегда была прозорливее и мудрее меня, а твою открытость новому я всегда находил заслуживающей восхищения. Ты столько раз заверяла меня в любви моих же родителей! — а я лишь отмахивался и не слушал, полагая, что ты всего лишь предлагаешь мне утешение. Следовало прислушиваться к тебе, моя дорогая. Если бы только знала, сколь совестно мне за то, что я обрел это понимание только сейчас. Я встретился с матушкой. Признаться, я не возлагал много надежд на эту встречу — впрочем, те же чувства снедали меня совсем недавно, когда отец пригласил меня на беседу. Мои отношения с ней, как ты знаешь, не отличались особой теплотой, и если отец выражал свое презрение открыто, она предпочитала меня попросту не замечать. Я полагал, причина тому все та же: я не был тем сыном, которого она хотела — вернее, которого хотел мой отец. Я не мог сравниться с собственным единокровным братом, которого никогда не знал — лишь его пример всегда маячил перед глазами. Жестокий, недостижимый идеал! Возможно ли при жизни достичь того совершенства, которым скорбная память награждает давно усопших? У меня нет ответа на этот вопрос, моя дорогая, но, быть может, ты сама вскорости сумеешь его найти. Впрочем, я не о том хотел тебе рассказать. Я привык думать, что матушка, разочарованная моей неспособностью хоть сколь-нибудь впечатлить отца, предпочла увериться в мысли, будто меня не существует вовсе. Однако встретившись со мной и воочию узрев постигшее меня несчастье, она все же выказала беспокойство и участие, и пусть мой внешний вид встревожил ее куда больше моего самочувствия — такова уж ее натура. Пристойность и изящество облика всего представлялось ей более важным. Едва ли я смею ее в этом винить. Не вини и ты — она заботится обо мне единственно доступным ей способом. Все мы проявляем участие согласно собственному разумению. Малихор преподнес самый ценный урок в моей бестолковой жизни. Даже де Курсийон не сумел бы преподать его лучше. Подумать только! Мне потребовалось больше двадцати лет, чтобы осознать банальную истину. Я не могу жить, отравляя свои последние дни обидами, настоящими или мнимыми. Какими бы ни были поступки моих родителей, они остаются в прошлом. Я же волен выбирать собственный путь и либо позволить былому разрушить мой разум так же, как мое тело разрушает малихор, либо признать наше общее несовершенство, простить все — и им, и себе — и уйти с легким сердцем». Константин ненавидел семейную усыпальницу. Будучи частью правящей фамилии Содружества, он с детства был обязан присутствовать на всех поминальных мероприятиях, требующих княжеского внимания. Речь редко шла о глубоких личных переживаниях и истинной скорби — жест вежливости, дань традициям, не больше и не меньше. Присутствие Князя в сопровождении супруги и наследника на траурном приеме было большой честью для знатных семей. И — большим обязательством. Отец любил проворачивать этот трюк: сначала оказать поддержку, а после выставить счет. Что ж, никто не роптал: именно так велись дела в Серене, и каждый причисленный к высшему сословию знал цену княжеской любви. Почитание давно умерших предков, чьи кости тлели в мраморе саркофагов, не слишком отличалось — все тот же регламент, все те же заунывные речи, все та же обязательность — и, разумеется, требование вести себя чинно. Как бы не трещали по швам отношения внутри семьи, на всех погребальных и поминальных церемониях требовалось всем своим видом излучать глубокую скорбь. Ребенком Константин не слишком понимал правил этой замысловатой взрослой игры. Даже уроки де Курсийона и то интереснее затянутого фарса. В юности стало лишь хуже. Предки, полагал Константин, все как один походили на его отца — достаточно поглядеть на портреты и хоть немного ознакомиться с семейным наследием. Он не испытывал к их праху ни почтения, ни благоговения, ни чего-либо еще, что там ему, по мнению отца, испытывать надлежало. Юный наследник, ежедневно ощущая презрение отца, легко пришел к простому умозаключению: предки, если бы могли, видели бы в нем лишь величайшее разочарование некогда величественного рода. Каждый раз, спускаясь в усыпальницу, Константин почти ощущал, как темнота в углах оценивающе взирает на него десятками мертвых глаз и выносит вердикт: не достоин. Он сделал еще несколько шагов и остановился у ярко освещенной ниши. Если призраки ему не рады — плевать: Константин спустился в стылый полумрак не ради них. — Миледи де Сарде. Собственный шепот прошелестел по альковам и коридорам, отразился от сводчатого потолка — и показался Константину слишком громким для этого прибежища тишины. Ему захотелось поклониться — в конце концов, так он приветствовал тетушку при жизни, но пол закачался под ногами и зазвенело в ушах. Константин, опершись рукой о стену, осел на холодный пол. Украшенный резьбой саркофаг высился прямо перед ним. Причудливо переплетенные символы княжеского рода и цветы, золотая инкрустация на безупречной белизне мрамора; Константин криво усмехнулся — если отец и любил кого кроме первой супруги и старшего сына, то это ее. Ливи де Сарде невозможно не любить. Ее дочь, подумал Константин, — тоже. — Простите, тетушка, — пробормотал он, когда разгоревшиеся в груди головешки немного остыли и позволили ему дышать ровнее. — Ничего не вышло. Я оказался совершенно неспособен сделать ее... хоть немного... счастливее. Если бы Ливи де Сарде была жива, то наверняка провела бы рукой по его волосам. Когда Константин мальчишкой искал утешения и каялся в проступках, она делала именно так; ее маленькие изящные руки были полны материнской любви и столь щедры, что тетушка не делала различий между кузенами. Они оба были ее детьми. Константин подался вперед и прижался влажным от испарины лбом к мрамору плиты. Его пронзило ледяной иглой; холод затопил голову и заструился по телу, успокаивая беснующийся жар. Раскаленные угли в груди подернулись инеем, а за ними — каждая напряженная в ожидании вспышки боли мышца, каждый истонченный лихорадкой нерв, каждый надтреснутый сустав. Благодать заливала его измученное тело, и даже вязкая слабость и тяжесть в конечностях казалась приятной, будто сладкая дрема. «Так вот как это будет». — Ваша светлость? — неуверенно позвал лакей. Должно быть, спустился за ним следом, с легким раздражением подумал Константин. Вмешательство постороннего, пусть даже столь деликатное, пошатнуло хрупкое забытье, полное блаженного, граничащего с наслаждением облегчения. — Да? Лакей помялся, но все же продолжил: — Ее светлость Княгиня велела за вами послать. Она ожидает в бальной зале, милорд. Потребовала быть сию минуту. Значит, матушка все же нашла для него время. Константин открыл глаза и нехотя отстранился. Он поднялся на ноги — тело, только что вновь послушное, тут же всколыхнулось и обожгло. Отступивший жар вернулся с подкреплением — Константин чувствовал, как он с новыми силами взялся за свое. Де Курсийон говорил, что подобное лечат подобным — а значит, единственное лекарство, способное совладать с этим пламенем — огромный костер на площади Князей. «Не сегодня», — напомнил себе Константин. Скоро он вернется сюда и вновь составит компанию Ливи де Сарде. Скоро он вернется сюда, чтобы больше никогда не покинуть безмятежного покоя семейной усыпальницы. Лакей предложил ему помощь. Константин согласился без возражений: ничтожные страдания гордости, в конце концов, пасуют перед страданиям тела. Аудиенции у Ее Светлости Княгини Константин добивался не один день. Фиаско, которое он потерпел в кабинете отца, ненадолго остудило его пыл. Проведя пару вечеров наедине с собой, Константин отправил записку матери и стал дожидаться ответа. Он последовал не сразу. Княгиня сказывалась то до ужаса занятой, то — страдающей мигренями. Чушь, конечно же! — его мать никогда не мучилась ни головными болями, ни иными недомоганиями. К тому же, думал он, скривив губы, любая из этих причин отказывать ему во встрече не идет ни в какое сравнение с тем, что испытывает он сам. Да что там — испытывает! Он умирает, и отведенные ему минуты безвозвратно утекают, подхваченные потоком стремительно несущегося времени. Он умирает, а родная мать предпочитает светские дела одной-единственной беседе с единственным сыном. Лакей распахнул перед ним дверь, ведущую в большую дворцовую залу, и Константин переступил порог. Матушка не изменяла собственным привычкам — она либо манипулировала им, либо игнорировала. Было ли хоть когда-нибудь иначе? — гадать Константину не приходилось: он с совершенной ясностью осознавал, что даже младенцем не вызывал у Княгини хоть малую толику тех светлых чувств, которые матери обычно испытывают к своим чадам. Историю собственного появления на свет Константин узнал рано — никому не приходило в голову скрывать от него правду, слишком жестокую для ребенка. Отец был убежден — его отпрыск должен знать, ради чего его привели в мир. И быть благодарным. Как и большинство браков Торгового Содружества, союз ныне правящей княжеской четы не был соглашением сердца. Брак — такая же взаимовыгодная сделка. От будущей Княгини глава дома д’Орсеев требовал лишь две вещи: связи ее многочисленной родни — и наследник взамен скоропостижно скончавшегося. Ребенок — единственное, что удержало бы его мать подле княжеского трона. Вся сила и власть останутся у нее в руках, достаточно лишь допустить постылого супруга в постель и зачать дитя. А после того, как брачные обязательства исполнятся, а род д’Орсеев укрепится, она будет вновь вольна жить по-своему. В противном случае бесплодную Княгиню ждал бы монастырь — или плаха, в зависимости от настроения отца. Статус и влияние — бесспорно важные вещи, которые никому не хочется выпускать из рук. Но жизнь и вовсе бесценная — ради того, чтобы удержать голову на плечах, можно потерпеть и унизительные — о, матушка не раз особо подчеркивала это, чтобы Константин наверняка знал, сколь много она отдала, чтобы произвести его на свет! — ночные визиты супруга, и тяготы беременности. Она вспоминала о сыне лишь когда затевала новую игру и отводила ему роль послушной марионетки. Неучтенным оставалось одно: Константин взрослел, и дергать за ниточки становилось сложнее с каждым годом. Разочарование, презрение, ненависть, пренебрежение, манипуляции, голый расчет — вот что представляла собой семейная жизнь правящей фамилии. Вот к чему он вернулся. Константин сунул руку в карман и сжал безукоризненно белый батистовый платок, еще хранящий аромат духов де Сарде. Большая дворцовая зала сияла огнями. Константин, застигнутый врасплох, чуть не запнулся о ковровую дорожку и ухватился за край банкетного стола, чтобы удержать равновесие. Все танцевало, двигалось: десятки слуг в ливреях сновали по залу в суете, подчиняясь какому-то неслышному ритму. В самом центре головокружительного вальса возвышалась Княгиня. Подобная солнцу, она являла собой недвижимый центр мироздания, и предпраздничная суматоха кружила вокруг нее в танце, беспрекословно повинуясь любому жесту, будь то мельком брошенный взгляд или приподнятый уголок губ. Разодетая в царственный пурпур и блистательное золото, Ее Светлость Княгиня воплощала собой идеал величественной, роковой красоты; ее жесты, одновременно утонченные и властные, манили и одаривали обещаниями. Она могла бы быть самой прекрасной женщиной во всем мире, если бы правильные черты ее лица не были полны высокомерия, а улыбка на губах не источала лед и яд. Константин приблизился настолько, что сумел расслышать ее голос. — ...Эти скатерти не подходят. Кому пришло в голову, что слоновая кость — подходящий цвет? Это торжественный прием во дворце, а не отвратительные попойки в дешевых тавернах!.. ...уберите пирожные с заварным кремом из меню, их уже сотню лет как подают только в глухих деревнях. Нужно больше ягод! Мне безразлично, где вы их отыщете! О, ради всего святого! — она развернулась, и пышный подол платья взметнулся следом. — Неужели нельзя постелить дорожку ровно? Осторожнее! Его выткали специально по случаю грядущей свадьбы, если хоть одна капля воска... — Вы посылали за мной, матушка? Она умолкла на полуслове, бросила на сына мимолетный взгляд и с неудовольствием поджала губы. — Где твои манеры, Константин? Разве тебя не учили не перебивать? И почему так долго? У меня слишком много дел и слишком мало времени, чтобы тратить его на пустое ожидание. ...О нет, этот гобелен должен быть справа, не слева! Сию же секунду исправьте! Константин сдержал кривую усмешку и согнулся в предписанном этикетом поклоне. Мать едва ли взглянула на него, зато он сам видел, как по ее лицу промелькнула сумрачная тень. Его движения были небезупречны: малихор лишил тело былой подвижности и изящества, и даже простой поклон вышел неуклюжим, будто он вдрызг пьян. Такого матушка ему с рук не спустит. — Прошу прощения, — отозвался он, выпрямившись. — Болезнь сделала меня нетерпеливым. — О, раз уж ты заговорил об этом — будь любезен, отойди на пару шагов назад. Кровь ужасно выводится, не хочу рисковать платьем. Или, того хуже, заразиться. Константин стиснул зубы, но смолчал и подчинился. Княгиня, удовлетворившись этим, вернулась к тому, чем занималась доселе: направляла поток, задавала ритм, повелевала, командуя слугами с той же изящной легкостью, с которой дирижер командует оркестром. Константин вздохнул. Ему отчего-то вспомнилось, что его прибытие осталось незамеченным — ни мало-мальского приема, ни визита знатных семей,жаждущих засвидетельствовать почтение и одарить наилучшими пожеланиями: Князь запретил афишировать его возвращение — обратное, по его мнению, бросало на семью тень позора. К тому же, умирающий наследник подрывал его власть, а потому он собирался как можно дольше сохранять болезнь Константина в тайне. Что ж, по крайней мере у племянника его матери будет недурственное торжество. — И еще кое-что, Константин. — Да? — Ты не мог бы сделать что-то... с всем этим? Ее сложенный веер описал в воздухе дугу, отчетливо указывая на него самого. Константин не сдержал глухого, булькающего смешка. — Это теперь мое лицо, матушка. — Именно, — она кивнула и удостоила его еще одним, на этот раз куда более долгим, взглядом — с таким же равнодушием она могла созерцать разложенные перед ней украшения, выбирая, какое из них больше подойдет к вечернему туалету. Впрочем, нет, — их бы Ее Светлость разглядывала с куда большим чувством. — Появляться в таком виде на людях попросту неприлично. Батистовый платок в кармане, вышитый рукой де Сарде, показался Константину ниточкой, в которую он вцепился изо всех сил, чтобы хоть как-то удержаться. Мать отвернулась от него. Она раздала еще с десяток указаний, обсудила с экономкой цвет салфеток и декор стола, распорядилась сменить портьеры. Константин все это время безропотно ждал, не смея даже сесть — он бы не удивился, если кто-нибудь из расторопных слуг вытянул стул прямо из-под него, ежели такова будет воля Княгини. Он устало осмотрелся. С каждым днем его силы иссякали и он мог все меньше: скоро даже прогулка за пределы комнаты станет непосильной. Сердце колотилось в груди медленно, но сильно, словно ему осточертел плен ребер. Во рту он все явственнее чувствовал кровь. Кисти рук и стопы ломило, как если бы кто-то вынул каждую косточку, раздробил ее молотом и сунул обратно. На головную боль, пульсирующую в висках и основании черепа, он едва ли обращал внимание, свыкнувшись с ней как с чем-то неизменным. — Ты меня слушаешь? Константин вздрогнул и сфокусировал взгляд на возвратившейся матери. — Я... Прошу прощения. Мне бывает трудно сохранять концентрацию. Княгиня пренебрежительно взмахнула веером. — Не болтай всякий вздор! Я сказала, что твой отец крайне расстроен из-за твоего состояния. — Неужели? — Константин скептически изогнул бровь. — Если ты помнишь, я беседовал с ним менее недели назад. Он был каким угодно, но только не расстроенным. — Конечно же, расстроен! — повторила Княгиня так, словно ее сын произнес несусветную чушь. — У него были планы на тебя, а теперь придется отказаться от них и искать другие варианты. Константин сделал глубокий вдох, вслушиваясь в гул крови в ушах. — Содружество осталось без наследника, — продолжила Княгиня, постукивая веером по ладони. Она заговорила тише — так, чтобы ее слышал только Константин. — И нет никаких гарантий, что обзаведется... законным. Из-за тебя мне придется терпеть этих глупых смазливых фавориток рядом с твоим отцом. И бастарда! Немыслимо! Отдать Содружество отпрыску высокородной шлюхи! И почему? Потому что мой собственный сын не способен оправдать моих надежд и сделать меня хоть немного счастливее. Если бы накатившая волна слабости смела его и утянула на дно беспамятства, Константин бы ей не противился. Но этого не случилось: он пошатнулся, крепче стиснул кулаки, закашлялся — Княгиня поспешно отступила, оставив его содрогаться в удушающем приступе и пачкать черной кровью рукав камзола и скатерти цвета слоновой кости. На лбу и заостренных скулах выступил холодный пот. Совладав с кашлем, Константин вынул было платок, но уткнулся мутным взглядом в вышитый вензель и так и оставил его в ладони. Он не станет осквернять его собственным отравленным потом и кровью. Он... — Ты закончил? — равнодушно поинтересовалась Княгиня. — Мне еще нужно продегустировать сладости для приема и оценить общую картину. Если тебе больше нечего мне сказать, Константин, то не мог бы ты меня покинуть? Твое жуткое лицо... Константин больше не слушал. Собрав оставшиеся силы, он сдержанно поклонился. Ему действительно больше нечего ей сказать.