Сердце, полное горечи

И где-то хлопнет дверь, и дрогнут провода... Привет! Мы будем счастливы теперь и навсегда. Александр Васильев, «Романс» 9 января 1234 года

«Моя дорогая кузина! В детстве я всегда воображал, что мой особый статус наделяет меня некоей важностью. Осознание того, что наследовать Торговое Содружество — не только честь, но и бремя, пришло ко мне не сразу. Я был глупым мальчишкой — впрочем, пожалуй, не умнее и не глупее всех прочих. Кто бы на моем месте не вообразил себя центром мироздания, вокруг которого крутится все? Вот и я был наивен в своих заблуждениях. Мир представлялся мне игрушкой, покорной моей воле. Существует ли что-то, недоступное Князю? Достаточно лишь каприза — и жизнь в Серене замрет. Увы! — мои нынешние дни открыли мне всю глубину иллюзий, в которых я жил. Я умираю, моя дорогая. Чудо, что я все еще просыпаюсь по утрам. Мое тело разрушается все больше, и иногда мне кажется, что с каждым новым днем меня самого остается все меньше, а мое место занимает малихор. С каждым новым днем мир людей становится все дальше и дальше, и — вот оно, удручающее открытие! — жизнь в Серене не останавливается ни на миг. Более того — она вовсе не вертится вокруг меня. Я превратился в собственную тень, способную лишь наблюдать, как радости и веселье проходят мимо. Я не тоскую по ним, но — каюсь в своем малодушии — я ожидал, что умирающим полагается больше внимания. Умирающему Принцу — тем более. В конце концов, это на меня возлагались надежды о будущем Содружества. И вот я их не оправдал. Какая жалость. Мне запрещено покидать дворец и показываться на людях. Первое — сугубо ради моей же безопасности: коль скоро я слабею с каждым днем, долгие прогулки могут пагубно сказаться на моем и без того плачевном состоянии, а разыскивать мое лишенное сознания тело в ближайшей к таверне канаве не входит в интересы отца. Второе... Что ж! Отец не был бы собой, если бы не думал о благополучии Содружества при любых обстоятельствах, даже столь личных. Он не желает предавать мое возвращение огласке, более того, не торопится оповещать высший свет о моей болезни и скорой кончине. Без наследника, как ты знаешь, ему и всему дому д’Орсеев будет куда сложнее удержаться при власти... Кто-нибудь из политических конкурентов не преминет воспользоваться ситуацией и обратить все случившееся в свою пользу, не успеет мое тело остыть, а новости о моей смерти разойтись по Серене. Впрочем, я не сомневаюсь в талантах собственного отца, он непременно отыщет выход. Положение матушки куда более шатко. Я не слишком надеюсь, что с моей смертью их объединит общее горе — союзы такого рода плохо переносят подобные трудности. Жизнь в Серене продолжается и идет своим чередом, моя милая кузина. Здесь все так же играют в престолы, не оборачиваясь и не замедляя шаг. Малихор, похоже, лишил мою матушку необходимости прибегать к помощи наемных убийц — все недовольные правлением отца либо слегли, либо уже отправились в очищающее пламя костра. Она недолго сидела без дела — теперь ее светлость Княгиня занята торжественными приготовлениями по случаю грядущей свадьбы своего племянника, Флориана, — называть скользкого пройдоху «кузеном» у меня не поворачивается язык. Только представь! — этот интриган ведет под венец девицу из побочной ветви рода д’Орсеев! Матушка прочит ему блестящее будущее — явно рассчитывает, что уж он-то расстарается получше меня и рвением своим заслужит отцовское благоволение. Одной женитьбы вряд ли будет достаточно, чтобы метить на мое место, но мы оба знаем историю: престолонаследие отнюдь не так прямолинейно, как хотелось бы думать. Обо всем этом если и шепчутся, то только в кулуарах. Пышное торжество пока интересует двор куда больше. Покончив с ним, как с основным блюдом, знать перейдет к десерту — без политических игрищ, приправленных интригами, не обходится ни один бал. Право, моя дорогая, вся эта тщеславная суета — сущий пир во время чумы. Малихор бушует за пределами дворца. Слуги шепчутся, что в измученную болезнью Серену пришел голод. При дворе обсуждают наряды и составляют меню. И там, и там — одно изысканнее другого. Из бальной залы день и ночь льется музыка — матушка заставляет оркестр репетировать день и ночь. Дворец замер — но не потому, что вскоре оборвется моя жизнь — ах, Озаренный, какая утрата для правящего рода, какая потеря для всего Содружества! Все жаждут спрятаться от мрачной реальности за красками торжества и забыться. Вот досада! — как бы я ни хотел забыться и спрятаться вместе с ними, я не могу. Мое зрение слабеет, моя дорогая кузина, но я прозрел: здесь всегда всё подчинялось именно этому правилу. Княжеские семьи возвели вокруг себя стены и выставили перед собой охрану — пусть Монетная стража принимает удары жестокой реальности на себя, пока Князья со своею свитой прожигают последние дни этого мира, пропитанного скверной, болезнью и смертью. Здесь не меняется ничего». Присутствовать на взрослых балах малолетнему Принцу д’Орсею и его не менее малолетней кузине строжайше воспрещалось, но никакие запреты не могли остановить любопытную детскую натуру. Едва нянюшки, убежденные в том, что дети, утомленные дневной суетой, мирно почивают, оставляли их, кузены находили способ выбраться из спален и прокрасться по сонным, погруженным в полумрак коридорам к средоточию музыки и света. Сквозь приоткрытые двери бального зала они восторженно взирали на кружащихся в танце дам и господ. Быстрые ноги танцоров едва касались натертого дубового паркета. Утонченные, разодетые милорды и миледи парили в вихре, и в свете ламп блистала вышивка камзолов и бриллиантовая россыпь на лифах роскошных платьев. Шелк и тафта, муслин и шифон, бархат и атлас — все мелькало перед глазами, будто разноцветные стеклышки в витражах. Гремела музыка. За трелями кларнетов и песнями альтов не слышны были ни разговоры, ни стук каблуков — для кузенов, очарованных магией величественного менуэта или задорной кадрили, это не имело никакого значения. Наглядевшись вдоволь и поддавшись музыке, они сами танцевали в полумраке коридора. Их собственным фигурам далеко до отточенных па, а движения рук и ног были по-детски неуклюжими, но они танцевали, воображая, что пройдет несколько лет — и они будут в озаренной лампами зале, такие же взрослые, грациозные и статные, облаченные в бархат и шелк. Утомившись, они неизменно засыпали на оттоманке, так и не дойдя до собственной комнаты. Белокурая головка де Сарде приникала к его плечу, и даже во сне они не разлучались до тех пор, пока с ног сбившаяся прислуга не находила их обоих и не относила в постель. Константин думал, что, став взрослыми, они не разлучатся никогда. Шагая по сумрачным коридорам дворца к излучающей свет бальной зале, Константин невольно возвращался в безоблачное детство, полное незатейливых радостей. Прокрасться мимо задремавшей няньки и сжимать в руке ладонь кузины казалось вполне достаточным для счастья. Константин, держась за стену, отчаянно тосковал по этому чувству. Еще больше он тосковал по прикосновениям тонких изящных пальчиков кузины. Мысль о том, чтобы отдать все оставшиеся ему дни ради того, чтобы хоть на короткий миг уткнуться в ее нежные ладони, уже не казалась такой уж абсурдной. Это невозможно. Де Сарде не появится на пороге дворца, стоит ему лишь возжелать этого и предложить взамен все, что у него осталось. Мироздание, увы, не слишком охотно заключает сделки. К этому вечеру Константин готовился с особенной тщательностью. Этот торжественный прием, возможно, сможет стать его второй попыткой, еще одним шансом показать отцу и матери, что он достоин своего рода и мог бы стать тем сыном, о котором они оба мечтали. Его таланты, его манеры, его воля — в конце концов, его намерение не подчиняться правилам двора было продиктовано лишь собственными капризами и затянувшейся войной с отцом. Он мог бы стать достойным преемником. Мог бы, если бы у него было чуть больше времени. С отчетливой ясностью умирающего Константин осознавал, что это будет последний бал, который он почтит своим присутствием. Что до его детских фантазий — им оказалось не суждено сбыться. Ни разу за минувшие годы он не вел де Сарде в кадрили, с волнением придерживая ее за узкую талию и теряя голову от тонкого аромата ее духов. Строгий антрацитовый комплект со сдержанным золотым шитьем он заказывал как раз для такого особого повода. Прибыв в Новую Серену, он воображал, что уж теперь, когда он волен распоряжаться собственной жизнью, ему непременно представится случай обратить мечты в жизнь. Дела, свалившиеся на них обоих в первые дни на острове, непременно бы улеглись, и он бы сыскал подходящий вечер, чтобы кружить де Сарде в опустевшей зале аудиент-холла. Может, он бы даже нашел в себе смелость ей открыться. Может, все сложилось бы чуточку иначе. Вместо этого Константин то и дело поправлял широкие обшлаги: камзол теперь плохо сидел на исхудавших острых плечах и ввалившейся груди, а мягкий ворс бархата раздражал иссушенную, покрытую россыпью язвочек кожу — хорошо, что кружевная пена манжет скрывала эти изъяны плоти от чужих глаз. С лицом вышло сложнее: пудра едва ли прятала нарывы и вздувшиеся черные-синие вены, как ни старался Константин их скрыть. Никакие ухищрения не вернут ему цветущего полнокровия юности. Он осторожно облизнул губы, растрескавшиеся и покрытые коркой запекшейся крови. Ее медный привкус он все чаще ощущал на языке, вслушиваясь в хрипы в легких. Свет бальной залы ударил по слепнущим глазам, и Константин часто заморгал. Он едва не потерял равновесия — вспышка боли в голове оглушила его, заставила отшатнуться к стене и прикрыть лицо ладонью, пережидая, пока бешеная пляска разноцветных кругов уляжется. Когда прояснилось, он рискнул отнять ладонь и, щурясь, вновь поглядеть вокруг. На короткий миг ему показалось, что это ожили воспоминания детства: все те же милорды и миледи, нарядные и смеющиеся, кружили по залу от одного банкетного стола к другому. Лакеи в парадных кобальтовых ливреях ловко сновали меж ними, подливая в хрустальные бокалы игристое вино. Зал вновь казался золотым: это теплый медовый свет отражался от белого мрамора стен и выбеленного паркета, натертого до блеска, а перевитые небесного цвета лентами гирлянды стягивались к центру сводчатого потолка. Матушка никогда ничего не делала наполовину. Константин уловил какое-то движение рядом с собой, проморгался — госпожа де Ленартс, возникшая будто из тени, потянула его обратно к выходу и зашептала: — Ваша светлость, что вы здесь делаете? Вам нельзя тут находиться! Константин нахмурился. Высохшую кожу противно стянуло, еще немного — и того и гляди, лопнет, сочась омерзительной чернотой. — В каком смысле — «нельзя»? Я пока еще часть княжеской семьи, если мне не изменяет память. — Ваша матушка... — экономка кашлянула. — Да и ваш отец тоже изъявили желание не допускать вас на бал. — Какая чушь! — отмахнулся Константин. — И чем они объяснили это решение? Госпожа де Ленарт покачала седой головой. — Вашим нездоровьем, ваша светлость. Разве вас не предупредили? Теперь Константин вспомнил. Письмо ему принесли накануне празднества — все такой же конверт из гладкого белоснежного картона, все та же печать на сургуче, все тот же твердый почерк. Он тогда еще скривился: ни один из родителей не пожелал повидаться с ним лично, предпочтя все то же безразличное общение записками в непременно повелительном тоне. Константин, взяв с подноса конверт, подержал его в руках, а потом так и оставил на столе, не удосужившись даже надломить печать. Если отец игнорировал все его послания, отправленные с Тир-Фради, то что же — эти игры можно вести вдвоем, и Константин отплатит той же монетой. Он порядком устал вечно проигрывать в этом затянувшемся противостоянии. Константин опустился на банкетку, так кстати оказавшуюся рядом. Лицо нестерпимо зудело от пудры — хотелось вцепиться в него ногтями и содрать, будто приросшую к черепу неживую маску. Конечно, думал он, и злой хохот зарождался в груди. У его отца и матери есть прекрасный повод не допустить его появления на людях. Наследный принц смертельно болен — вот незадача! — доктора запретили ему покидать постель, а яркий свет, громкая музыка и оживленные беседы непременно подорвут его хрупкое здоровье. Гости, впрочем, потеряют немного: кому понравится лицезреть изуродованное, искаженное малихором лицо, превратившееся в маску смерти и напоминающее всем и каждому о том, что ждет их за пределами беспечного пира, за воротами сияющего дворца? Они предпочли сделать вид, что его, все еще живого, все еще дышащего, все еще страдающего от боли, больше нет. Константин скрипнул зубами. Что же, очень скоро его и впрямь не станет, и его отец и мать, наконец, освободятся от своего величайшего разочарования и позора, и никогда больше он их не посрамит. Но до этих пор... Константин вытер лицо рукавом, вмиг забыв, скольких трудов ему стоило спрятать ужасающие признаки болезни под полупрозрачной пудрой. На блестящем бархате остались белые разводы — вопиющая, должно быть, неряшливость, абсолютно неприемлемая для подобного торжества. Константин поднялся на нетвердые ноги. Еще мгновение назад он чувствовал себя слабым от шума в ушах, но закипающий гнев придал ему сил. Он изо всех сил пытался быть кем-то, кем никогда не был. Пора заканчивать этот жалкий фарс. Философы и ученые, труды которых де Курсийон заставлял его зубрить в юношестве, утверждали одно: болезнь поселяется в сердце, полном горечи и гнева. Что же, думал Константин. Пусть так. Свою чашу горечи и гнева он испил до самого дна — его сердце теперь черно. — Ваша светлость! — испуганно охнула экономка, но тут же осеклась. Он не чувствовал под собой пол, но ноги все еще держали. Константин выловил в толпе одного из лакеев — от неожиданности юноша замер, как вкопанный, определенно не зная, как ему себя вести. Константина мало волновал этикет. Хмыкнув, он выцепил с подноса едва початую бутыль вина, скептически оглядел этикетку, счел содержимое приемлемым и без лишних телодвижений приложился к горлышку. Легкое, игристое вино, пахнущее ежевикой и вишней, хлынуло в горло. Он закашлялся, прижал ладонь к губам: рубиновые капли потекли сквозь пальцы вместе с черными, брызнули на кружевной воротник сорочки, оставляя насыщенные следы. Эта маленькая оплошность не могла его остановить; кое-как прочистив горло, Константин повторил маневр. В конце концов, он умирает от малихора — самое обыкновенное вино, будь оно проклято, не способно его убить. До самого дна, чтобы хмель ударил в легко дурнеющую голову и вышиб мечущийся в лихорадке мозг. Он рассудил, что одной бутылки будет недостаточно. В прежние годы он никогда не ограничивался одной. — Константин. Кривая ухмылка искривила губы, превратив лицо в устрашающую гримасу. Константин помедлил, выбирая другую бутыль — нарочно, специально оттягивая момент, зная наверняка, как сильно его отца раздражает столь открытое неповиновение. Надо отдать ему должное: Князь ничем не выдал своего негодования — его голос ровен и прохладен, а оклик — почти спокоен, лишь таит в себе угрозу. Может грозить сколько угодно, чертов тиран. Константин трясущимися, непослушными пальцами насилу выкрутил пробку, сделал глоток — и лишь тогда повернулся к возвышению, на котором его отец и мать приветствовали гостей. Он сделал несколько шагов вперед — толпа, вдруг обратившая на него внимание, расступилась — или, подумал Константин, шарахнулась прочь от него, как от прокаженного. По залу поползли шепотки. Княгиня де Сарде, вспомнил Константин, удалилась со двора, едва обнаружила у себя признаки болезни, и последние месяцы жизни провела затворницей. Его появление на балу — еще одна отвратительно скандальная выходка, которую будут припоминать еще долго. Улыбка Константина превратилась в пренеприятный оскал. Он послал воздушный поцелуй одной из дам, даже не разглядев ее лица, — она отпрянула. Все собравшиеся здесь будут обсуждать его появление еще не один день — да что там! — будут мусолить даже после его смерти, будто это единственное, что вообще о нем можно вспомнить. — Константин! Голос отца потяжелел, набух гневом. Константин изобразил поклон. Немеющие ноги подвели его — он запнулся, покачнулся, теряя равновесие, но все же удержался. От ударившего в голову вина взгляд заволокло мутной пеленой. Константин едва ли различал выражение, застывшее на отцовском лице; впрочем, ему было решительно наплевать. Отсалютовав бутылкой, он сделал еще несколько глотков. Уже давно ему не было настолько беззаботно и хорошо. — Ты меня позоришь. Константин вытер рот рукавом, ничуть не жалея ни манжет, ни шитье, ни дорогую ткань камзола. — И что ты сделаешь? — с вызовом поинтересовался он. — Снова отвесишь затрещину или выпорешь при всех? — он фыркнул. — О, я думаю, придворные будут в восторге. Где еще они смогут наблюдать подобное беспрецедентное зрелище? Князь сделал знак охране. Гвардейцы Монетной стражи двинулись через зал. Константин взмахнул рукой. — Ну да, конечно! — он хохотнул. Булькающий смешок пощекотал горло. — Ты меня выставишь, выкинешь прочь, как всегда это делал — все, чтобы я не мешал пировать на руинах былого величия посреди разбушевавшегося малихора. Ты сейчас, наверное, смотришь на меня и думаешь: почему этого не случилось раньше? Почему я не заболел в детстве или того лучше — в младенчестве? Малихор избавил бы тебя от неугодного сына — вот это удача!.. О, прошу меня простить, ваша светлость! — страшная трагедия, сущее проклятье, павшее на дом д’Орсеев — сыновья не задерживаются в живых. Крепкая рука ухватила его за плечо. Константин вывернулся, ткнул острым локтем под ребра, отскочил в сторону — он был слаб, его руки дрожали, но Курт не зря сгонял с него по семь потом на плацу, вбивая свою науку. Этот когда-то простой маневр дался ему непросто: Константин вновь закашлялся, чувствуя, как усиливается медный привкус во рту, и поспешил заглушить его вином. — Прекращай этот спектакль и возвращайся к себе, — процедил Князь, не сдвинувшись с места, будто это было ниже его достоинства. — Ты портишь праздник своему кузену. — У меня только одна... кузина, — поморщившись, заявил Константин. — И ни ты, ни вы все, — с зажатым в кулаке горлышком бутылки он широким жестом обвел всех присутствующих, — ни, прости Озаренный, ты, Флориан, не стоите и мизинца на ее прелестной ручке! Она ищет лекарство, чтобы спасти вас всех! — если бы она только знала, какие вы на самом деле, если бы знала, что вы не стоите спасения!.. Ты, — он повернулся к стоящему рядом с матерью юноше, — думаешь, что мой отец приблизит тебя к себе за бесчисленные заслуги и впишет наследником вместо меня? Не тешь себя тщетной надеждой! Он возьмет тебя за горло, использует, выпотрошит, а когда ты будешь не нужен, когда больше нечего будет с тебя взять, когда ты его разочаруешь — а это рано или поздно непременно случится — выбросит точно так же, как выбросил меня. Ты думаешь, что ты хоть чем-то меня лучше? Ничем. Такой же насквозь фальшивый, корыстный и скользкий, совсем как моя дражайшая матушка. Соболезную невесте — ей придется ложиться в постель с мужчиной, которого ее место в очереди престолонаследия возбуждает больше ее прелестей. — Довольно! Глядя на приближающегося отца, Константин улыбался — пьяно, глупо, почти бессмысленно. Он знал, что будет дальше. Вся оставшиеся ему дни в Серене, полные горечи и сожалений, вдруг предстали перед ним — отчетливые, яркие, будто картинки в детских книгах, которые они с де Сарде так любили. Князь приближался, его шаги гремели в притихшей зале. Константин отступил назад, выкрадывая еще немного времени. Совсем чуть-чуть — он ведь больше не просит о многом. — Чтоб вы все провалились, — выдохнул он, а потом, набрав в ноющую грудь больше воздуха, повторил: — Чтоб вы все сдохли в этом насквозь прогнившем городе и провалились в бездну! На самое дно. Он вскинул руку с зажатой в ней бутылкой, будто в приветственном салюте. — Что до меня... «Тот, кто пьёт, бессмертен, и в землю не уйдет! Вино ему поможет!» Константин опрокинул в себя остатки вина — залпом, взахлеб, так, чтобы терпкий, густой нектар мешался с сочащейся из десен солоноватой кровью, опрокинул, осушил до последней капли, закашлялся, покачнулся — провалился в тяжелое беспросветное ничто.