Сердце, полное горечи

О, любимая, ты одна, ты впереди, А я превращаюсь в лед. Я тебя оставляю. Елена Нуриева, «Иоанне д'Арк» 21 января 1234 года

«Моя дорогая кузина! Близость смерти делает нас смелыми и честными. Однажды настает тот самый миг, когда смерть приходит к изголовью, кладет руку на лоб, заглядывает в глаза — и тебе остается лишь каяться, исповедоваться, говорить о том, что прежде задвигалось как можно глубже. Мои тайны вместе со мной сойдут в могилу — мои последние сокровища, те жалкие остатки, которыми я все же обладаю и которые у меня никто не отнимет — но есть вещи, в которых я должен тебе признаться, чтобы облегчить свою душу, очистить совесть и обрести мир. Мысль о том, что мое признание омрачит твои дни и станет тебе в тягость, причиняет мне боль, несравнимую с той, которую я испытываю в болезни. Прости мне этот каприз. Вот уже несколько дней я не могу отделаться от чувства, что это — самое важное в моей никчемной жизни, да и то — загубленное и похороненное заживо, и если я не признаюсь тебе... Наверное, это последнее, что я могу сделать — признаться. Оставить тебе хоть что-то после себя, пусть даже это будут лишь воспоминания. Не грусти обо мне, моя дорогая, сердце мое, моя величайшая радость. Мысли о тебе наполняют меня покоем, и я не жалею ни о чем — только о днях, которые мы провели в разлуке. Не вини себя. Ты дала мне столь много, наполнила светом каждый мой день, и даже в черной тоске память о тебе согревает мне сердце. Нет слов, способных в полной мере выразить, сколь много я благодарен — увы, у меня остались одни лишь слова. Я хотел бы дать тебе больше, но все это теперь — тщетные мечты и пустословие, обещания умирающего, которые он не сумеет сдержать — и никто не обвинит его в этом. Я смею просить тебя об одном, моя дорогая, — когда это письмо настигнет тебя, найди в себе силы отказаться от прежней жизни и освободиться от долга, который возложил на тебя мой отец. Он более не властен над тобой и не сможет тебя использовать. Беги от придворной фальши и суеты, от всего, что отравляет жизнь и превращает чистоту сердца в отравленный болезнью злобы рассадник интриг. Ты свободна... Новая жизнь и новый путь ждут тебя на Тир-Фради. Теперь я знаю — ты связана с этим островом так же, как связан с Сереной я. И между нами — вся соль океана, которую больше не пересечь. После смерти я хотел бы раствориться в этих волнах, подальше от гниющей от малихора земли, и вместе с волнами мчать к твоим берегам. Мне всегда хотелось свободы, но даже смерть не принесет мне ее. Мое бренное тело, мои кости останутся здесь, навеки прикованные к камню и металлу. Мне не дано гулять среди деревьев и трав, слушать ветер и ручьи, держать твою руку под звездами. Так возьми это все себе, живи, дыши и радуйся этому чудному миру, и если в череде полных солнцем дней ты вдруг вспомнишь обо мне, задумавшись на миг, — я не потребую большего и этим и буду счастлив. Не трать свое время на бесплодную скорбь. В свои последние дни я молю высшие силы о том, чтобы они осветили твой путь — пусть он будет долгим. Береги себя, моя дорогая. Береги себя так, как хотел бы сберечь тебя я. Всю свою жизнь я смотрел на тебя с благоговением и обожанием, с ранней юности знал, что чувства, которые питаю к тебе — не блажь и не прихоть, не минутный каприз. Так смешно! Я снискал славу городского повесы и сердцееда, но так и не посмел признаться тебе. Ты — свет моей жизни, единственная отрада, и каждый мой день от первого, который я в силах вспомнить, до последнего полон любви к тебе. Ты была мне кузиной и другом, но я позволил себе любить тебя больше чем кузину и друга. В моей спальне на Тир-Фради ты найдешь кольцо — я хотел преподнести его тебе, едва уляжется суматоха на острове, и просить тебя оказать мне честь... Распорядись им как тебе будет угодно. Не жалей ни о чем, любовь моя. Когда-нибудь эта бесконечная ночь закончится, и мы свидимся вновь. Даже в холоде смерти я буду любить тебя». Утром Константин не смог встать. Его разбудила вспышка резкой боли — уже почти привычное чувство, будто кто-то раздирает жалкую плоть изнутри, вспарывает не бритвенным скальпелем, а когтями. Константин едва не задохнулся — грудь сдавило огненным обручем, горло — или желудок? — перехватил острый спазм. Он перевернулся на бок, свесившись с края кровати. Мучительный приступ рвоты не заставил себя ждать: горькая желчь прихлынула к нёбу, и Константин, содрогнувшись, исторг из себя скудный вчерашний ужин. Радовало одно — пытка не затянулась надолго. Следы желчи и крови он вытер с лица краем простыни и попытался сесть. Перед глазами тут же поплыло. Собственное тело он чувствовал, только когда в него впивалась боль, а до тех пор — ничего, будто он уже мертвец, оказавшийся в могиле. С головокружением вернулась тошнота, но в желудке было пусто — Константин промокнул рукавом выступивший на лбу и щеках пот и медленно, старательно тянул спертый воздух, пропитавшийся сладковатым, гнилостным смрадом болезни. Даже умирающий имеет право на глоток свежего воздуха. Он попытался встать — тело отозвалось медленно, с неохотой, но все же отозвалось. Константин сделал шаг — шаркнул не поднимающейся стопой по полу — и тут же осознал, что не чувствует под собой ничего, а онемевшие ноги не держат, подгибаются, будто переломанные. Удержаться он не сумел: комната закачалась, перевернулась, и мгновением спустя Константин обнаружил себя на полу в луже собственной блевоты. Он не почувствовал ничего: ни страха, ни досады, ни омерзения. Это был конец. Еще немного — и он умрет вот так, в нечистотах больного тела, позабытый всеми и оставленный. С тех пор, как он в последний раз покидал свои покои, минуло полторы недели. Его выступление в бальном зале дворца не осталось без последствий. Первое и самое очевидное — избыток вина и нервное напряжение лишь ухудшили его самочувствие. Он метался в горячке и бредил. Дворцовый врач, ощупывая его запястье, предположил, что его светлость наследник не справится с кризисом, однако же Константин, однажды обманувший прогнозы, был преисполнен решимости повторить успех. Он очнулся пять дней спустя, слабый, разбитый, едва способный говорить — но все же очнулся. Впрочем, ни надежд, ни иллюзий он не питал — это всего лишь отсрочка, а смерть по-прежнему неизбежна и дышит в шею. Что до второго последствия... Что ж, Константин признавал, что оно тоже не было неожиданным. По распоряжению Князя его теперь посещал лишь немой слуга, в обязанности которого входило лишь подавать еду и выносить ночную вазу. Даже врачей с тех пор, как он пришел в себя, к нему больше не допускали. Он остался один — живой мертвец, которому нет места ни в одном из миров. Засопев от напряжения, Константин уперся ладонью в пол и заставил непослушное тело сесть. Он привалился спиной к кровати, подтянул к себе ноги и принялся растирать ледяные ступни, надеясь хоть немного вернуть им чувствительности. Помощи ждать неоткуда. До самого обеда в эту комнату никто не войдет — значит, придется позаботиться о себе самостоятельно. — Самое лучшее из твоих наказаний, отец, — пробормотал Константин. Медленная струйка черной крови потянулась от краешка рта — он стер ее машинально и лишь затем уставился на пальцы. Этот солоноватый привкус он неотступно ощущал уже давно, а в последние дни, просыпаясь, сплевывал темную от крови слюну. Теперь же, похоже, кровотечение больше не остановится, а легкие скоро откажут. Константин моргнул: навернувшиеся слезы — глупые, непрошенные слезы обиженного на несправедливость мальчишки — заволокли глаза и покатились по ввалившимся щекам. Он готовился к смерти с того самого дня как вновь ступил на землю Гакана. Думал, что примет ее с благородным смирением, встретит, как старого друга, и когда она протянет ему чашу, полную забвения, без колебаний осушит ее до самого дна. Ему по-прежнему не хотелось умирать — как в тот самый страшный день на Тир-Фради, когда врач в клювоносой маске даже не успел объявить диагноз — достаточно было увидеть полную черной крови склянку. Когда чувствительность вернулась к ногам, Константин встал и медленно двинулся к оставленному слугой кувшину для умывания — горячая ванна теперь тоже была недоступной роскошью. Стащив перепачканную сорочку, он кое-как обтер себя мокрым полотенцем. Остатки — вылил на голову, старательно вытирая из слипшихся волос кислый пот. Отец наверняка рассчитывал унизить его напоследок: что может быть ужаснее чем умереть беспомощным, задохнувшись в нечистотах? Такого удовольствия Константин ему не подарит, даже если это будет стоить ему последних сил. Его руки тряслись, когда он одевался. Ноги и руки, то и дело норовящие превратиться в нечто безвольное, путались в ткани, требуя от Константина терпения и упорства. Пуговицы выскальзывали из негнущихся пальцев. Обычное дело, на которое у него прежде уходило несколько минут, превратилось в затянувшуюся битву. Покончив с этим, Константин добрался до письменного стола. В самом начале своего заточения он отправил послание госпоже де Ленарт с последней просьбой — после его смерти отправить письма на Тир-Фради. Сегодня он должен написать последнее. Зрение покидало его — он и без того видел мир вокруг себя немного плывущим, но, устав, как будто проваливался в сумеречный полумрак. В полутемной комнате, при пляшущем огоньке единственной лампы, выводить строки ровно оказалось настоящим испытанием. Руки по-прежнему тряслись — Константин за все минувшие дни научился справляться с тремором, чтобы ни одно неосторожное движение не выдавало его постоянной борьбы. Он боялся лишь запачкать лист кровью — никаких гарантий, что у него хватит сил переписать последнее письмо хотя бы еще раз. Нет никаких гарантий, что у него хватит смелости написать все это снова. Запечатанный и подписанный конверт вместе с остальными такими же он оставил на середине стола, рядом с письменными приборами. Едва не выронил стопку — онемевшие руки отказывались повиноваться. Константин скрипнул зубами, дернул ящик — в его темном нутре он хранил прихваченный с Тир-Фради пистолет. Пользоваться им прежде ему еще не доводилось. У него почти не осталось сил даже на то, чтобы дышать. Но на то, чтобы взвести курок — наверняка хватит.