Переступая черту

Ира проснулась поздно. В голове пульсировала тупая навязчивая боль, хотя выпила вчера не так уж и много; а сил едва хватило, чтобы подняться с кровати — чувствовала себя такой измотанной, словно душу пропустили через мясорубку, да и физическое состояние нисколько не радовало. Одна мысль о том, что придется идти на службу, кого-то видеть, с кем-то разговаривать, что-то решать вызывала стойкое отторжение. Больше всего хотелось просто закрыть глаза, замереть не двигаясь и не думать ни о чем. Особенно — о вчерашней бесконечной и жуткой ночи. Как только у нее хватило сил ее пережить?.. Усевшись за стол с чашкой горячего кофе, прислонилась спиной к стене и крепко зажмурилась, пытаясь прогнать накатывающую тяжелыми волнами дурноту. Наверное, если бы не Ткачев, она бы сошла с ума…

***

Русакова встретила ее в штыки. Огрызалась, психовала, говорила, что они все сошли с ума и так больше продолжаться не может. Ира молча смотрела в ее злое лицо, расцвеченное лихорадочным румянцем, и снова, в который уже раз, подумала о том, какую же ошибку совершила, посвятив Катю во все это. Проглядела, не поняла, упустила…       — Прекрати истерику, — приказала каменно-спокойно, без спроса усаживаясь в кресло. — И лучше подумай о том, что будет, если продолжишь упрямиться. Ты же не думаешь всерьез, что я позволю тебе всех нас посадить?       — А что вы сделаете? — нервически выкрикнула Русакова. — Убьете меня? Вы же так все свои проблемы решаете?       — Это было бы самое простое решение, — все также невозмутимо отозвалась Ирина. — Если бы не одно но. Догадываешься, о чем я?       — Откуда… откуда вы знаете? — разом побелела Катя, будто сжавшись. — Я никому… Ирина усмехнулась, глядя на подчиненную со смесью снисходительности и брезгливой жалости.       — Странно, что за столько времени ты так и не усвоила, что я всегда все знаю. А если не знаю, то обязательно выясню. Так что знаю даже то, что это ребенок не Ткачева, а Терещенко. Я ничего не путаю? Катя молчала, закусив губу и теребя бахрому скатерти.       — Ты, конечно, можешь считать меня кем угодно, каким угодно чудовищем, — размеренно-ровно продолжила Ирина, — но твой будущий ребенок не виноват, что его мать такая дура. Поэтому я даю тебе последний шанс. Здесь, — швырнула на стол конверт, — банковская карта. Денег на жизнь хватит. Терещенко уже ждет тебя в аэропорту. Куда уехать — решишь сама. Времени тебе до утра. И прежде, чем что-то сделать, подумай, что для тебя важнее, тупое упрямство или твоя жизнь и жизнь ребенка. И переиграть меня не пытайся. Я всегда буду на шаг впереди.       — Да вы… вы… — выпалила ей в спину Катя. Зимина не обернулась, даже не вздрогнула — вышла из квартиры с безупречно-прямой спиной. И только когда спускалась по лестнице, нахлынул запоздалый ужас и темная обессиленность — плохо помнила, как выбралась из подъезда, только холодный ночной воздух немного отрезвил. Сердце грохотало оглушительно-громко, на предельной болезненной частоте — и казалось, вот-вот остановится. Страшно. Впервые с того проклятого дня, когда расстреляли отдел, ей было по-настоящему страшно. Только сейчас бояться ей нужно было не чего-то внешнего, не каких-то людей или обстоятельств — сейчас ей нужно было бояться самой себя. Себя. Своих поступков. Своей темноты. Вязкая, засасывающая чернота сгущалась, отравляла, затапливала — и ей уже отчетливо казалось, что эта тьма смешалась с кровью, растеклась по венам, стала навсегда частью ее самой и постепенно разъедает в ней все, что осталось человеческого. Неужели и ей суждено закончить как Карпов — заиграться в жестокость, слететь с катушек, очутиться в психушке? Пришла в себя только в машине. Ткачев говорил что-то успокаивающе-тихо, ласково гладил по плечам. И не спрашивал, не спрашивал ни о чем — как будто заранее был уверен, что она не совершит ничего ужасного, непоправимого, того, что навсегда выбросит ее за черту человечности.       — Ну-ну, тихо, я же здесь, — Паша бормотал еще что-то бессмысленно-ровное, словно убаюкивающее, касался кончиками пальцев ее почему-то мокрых щек — и до предела натянутая струна в груди вдруг лопнула, взорвалась с ослепительной болью — из глаз потоком хлынули слезы. И тьма растворилась.