Переступая черту

С Ткачиком творилось что-то неладное — ходил яростно-тихий, большей частью молчал и часто срывался: когда по одному делу «допрашивали» парня, подозреваемого в изнасиловании, навешал ему так, что пришлось вызывать «Скорую». Но когда Рома сначала осторожно, а потом уже более настойчиво пытался вывести друга на разговор, тот только огрызался и смотрел так, что слов для убеждения у Савицкого не находилось. В этом непонятном состоянии Ткачев пребывал с того самого дня, когда напали на Зимину: Щукин рассказывал, что Паша примчался на место происшествия явно не в себе, потом обегал всю округу в поисках людей, которые могли хоть что-то видеть, но кроме двух пэпсов, которые, собственно, и спугнули преступника, свидетелей не нашлось. Зимина, можно сказать, сама спасла себе жизнь, когда в связи с разгулом уличной преступности приказала усилить патрули… И только этим вечером Ткачев вдруг после работы позвал Рому поговорить, но не в отделе, как если бы это касалось службы, и не где-нибудь в баре, если бы хотел отдохнуть. Когда отъехали от ОВД, Паша мрачно уставился перед собой и вдруг заявил:       — А я ведь его нашел, Ромыч.       — Кого? — не сразу врубился Савицкий. Паша как-то странно взглянул на него — с пробирающим холодком, остро, прицельно. Что-то смутно знакомое мелькнуло в его глазах, но следующая фраза ошарашила, буквально выбивая из равновесия.       — Того урода, который на женщин нападал, — очень ровно ответил Ткачев, вновь отводя взгляд. — Это точно он, Ромыч, я все перепроверил. И еще узнал кое-что. Оказывается, полгода назад этот урод изнасиловал свою коллегу. Даже дело заводили. А потом она выбросилась из окна, а этот гад вышел сухим из воды. Савицкий не сразу нашелся что сказать.       — А почему его не закрыли? Ткачев криво, как-то нервно усмехнулся.       — Такого закроешь. У него папаша прокурор соседнего района. Пока дело шло, регулярно давил, чтобы его урода-сыночка не дергали, мол, эта баба его оговаривает, и вообще, дело неплохо бы развалить…       — И что теперь? — после долгого молчания спросил наконец Рома. — Ты хочешь его как-то раскрутить, признание выбить? Ткач, сразу говорю, хреновая затея. Сам говоришь, у него такая крыша… Только неприятностей огребем. Зимина нам спасибо не скажет. При упоминании начальницы лицо Ткачева будто окаменело, а в глазах полыхнуло что-то такое, что Рома невольно вздрогнул.       — Да мне его признание нахер не нужно, понял? — почти прошипел Паша, повернувшись к нему. Вместо гневной вспыльчивости в голосе мелькнула ледяная, решительная ярость. — И без этого доказухи дохрена!       — Тогда что…       — А ты сам как думаешь, Ром? — и снова эта непонятная, сухая, злая усмешка. В первое мгновение Савицкий решил, что друг как-то глупо шутит — но, вглядевшись в его застывшее лицо, сразу понял: шутки закончились.       — Ткач, ты че, совсем?.. Ты че удумал? Ты же не собираешься его…       — Именно это я и собираюсь, — ненормально-спокойно кивнул Паша. — Хотя если ты не хочешь во все это лезть… Я сам все сделаю. И считай, что этого разговора не было, понял? Забудь!       — Да погоди ты! — одернул Рома. — Рассказывай…

***

В ангар приехали поздно, когда уже стемнело. «Клиент», уже очухавшийся, долго визжал, обещал проверки, увольнения и невесть что еще, но Паша внушительным тычком под ребра быстро заткнул этот фонтан — парень, захрипев, повалился на пол.       — Болото тут недалеко, — размеренно, как о чем-то само собой разумеющемся, заметил Ткачев. — На машине быстро доедем, а главное, с дороги, если че, никто ничего не услышит.       — Ткач, ты уверен? — еще пытался воззвать к разуму Савицкий. — Это ж статья… В глазах Ткачева снова мелькнуло что-то жуткое, темное, ледяное.       — Ромыч, я же тебя просил!.. Если не хочешь, не надо! Я сам! Рванул из-за пояса джинсов пистолет, брезгливо и одновременно с ненавистью глядя на скрючившегося на полу преступника. Спокойно, будто перед тренировочной стрельбой, проверил обойму.       — Нет! Господи… Паша, не надо! Острой, невыносимой болью обожгло где-то внутри — как от мощного, безжалостного удара в солнечное сплетение. Медленно обернулся. Бледная почти до синевы, с огромными, бездонно-черными испуганными глазами, у дверей стояла Ирина.