Место девочки — в политике

      Мама смотрит на Сириуса с таким же неверием. Она легко улыбается. Она растрогана его словами так же сильно, как он был растроган той сценой на лестнице, той сценой у моря. Иногда Вальбурга — это не холодный базальт, а живая смертная женщина, которая любит своего сына.       Она и правда любит его.       А вот Кас… Её рот кривится, и она смотрит на него теми же глазами, какими только что смотрела на мать. Сириус снова съёживается внутри — так сильно сестра сейчас похожа на ту Вальбургу из воспоминаний. Она вот-вот ударит его, но он не верит. Как она, его чудесная, замечательная Кас может ударить его? Немыслимо!       Но сестра бьёт.       — Ты, — её лицо искажает гримаса отвращения и неверия, — ты правда собрался защищать её? Нет, Сириус, только не ты! — Кас хрипит, как безумные часы деда, не то от смеха, не то от боли. — Неужели ты поверил, Сириус, что люди так быстро меняются? Ты, который называл её старой мерзкой сукой?..       Он с ужасом посмотрел на мать, словно боялся, что та рассыпется в прах от этих отвратительных слов — его слов! — но та лишь поджала губы, стойко снося этот удар.       А Кас продолжала:       — Неужели пары вечеров у камина и этой дурацкой стены со сказочками на ночь у моря оказалось достаточно, чтобы излечить твоё растоптанное сердце, Сириус?..       Он сглотнул горький комок в горле. Его руки и ноги онемели, его всего выворачивало наизнанку от неудобной правды, которую она бросала в его лицо. Но что он мог ответить? У него были только чувства. Ему перестать верить в людей? Чего она хочет от него, кроме безусловной поддержки любой её самой безумной и глупой затеи?       Он разозлился, в первый раз так сильно — на неё, своё отражение. Кас отпрянула и рассмеялась, хотя, казалось, хотела только одного — завыть.       — Ах, братец, как же ты мог, — она замотала головой из стороны в сторону, а потом посмотрела в потолок. — Но зато теперь всё встало на свои места.       Она крепко сжала кулаки, зажмурилась, и Сириус услышал в её полном отвращения голосе слёзы:       — Как же я вас всех ненавижу! Всех до единого! Семейка лицемеров, сохрани меня Моргана!       Она окатила его взглядом жарче, чем раскалённые угли, но тон её стал насмешливым, с сотней оттенков сарказма:       — Отец годами бегал на сторону к предательнице крови, и всем было так удобно закрывать на это глаза! Мама годами копила в себе желчь, но ненавидела не его, а нас! Своих детей! И себя! — смех Кассиопеи, словно песок, забивался в уши. — Ей понадобилось десять лет и помощь маленькой девочки, чтобы проглотить свою свято лелеемую гордыню!       Ноздри сестры опасно раздувались. Вальбурга выдохнула:       — Остановись, Кассиопея. Ты заговариваешься. Потом ты очень пожалеешь о сказанном…       Как будто это могло её остановить.       — И не подумаю! — зашипела сестра ещё яростней, чем прежде. — Вы все, все заслуживаете того, что я говорю! Потому что это чистая правда! Но вы так боитесь её, бегаете от неё... Ведь гораздо лучше сладкая ложь, прикрытая улыбками и подарками! Метла, стена гордости! Ты раз за разом превосходишь себя, мама!       Она опять помотала головой из стороны в сторону, словно стряхивала дымку ярости, душившую её.       — И ты, Сириус! Вместо того, чтобы просто отказаться, ты взял и пришёл сюда! И поддержал не меня, хотя это я, Я просила о помощи! — сестра говорила так, словно и правда задыхалась. — Ты киваешь, поддакиваешь мне, а в твоей голове совсем не это, Сириус… Ты соглашаешься через силу, через ревность и собственничество, и вся твоя любовь превращается в ложь!       — Но это же самое главное, Кас! — выдавил Сириус, не в силах терпеть больше издевательские слова сестры. — Это всё просто потому, что я люблю тебя!       — Что же за любовь у тебя такая, — зашипела Кас и посмотрела куда-то за спину Сириуса, — такая предательская и двуличная?       Сириус обернулся. В дверях соляной статуей застыл Орион.       — Решил присоединиться, отец? — криво усмехнулась сестра. — Сегодня я ненавижу вас всех. Не хватает только Регулуса… Как хорошо, что он у дяди. Может, хоть его я не настрою против себя своей мерзкой правдой!       Отец облизнул губы — его самообладанию можно было позавидовать, — и ласково спросил:       — Что происходит, Кас?       Этот голос, тихий и нежный, был для неё словно удар под дых. Она резко вдохнула, отпрянула, почти врезавшись в камин спиной, и опустила глаза. Ей будто бы стало стыдно, но всего лишь на секунду. Она резко сжала губы, скривилась и не просто закричала, а завыла, глядя в его глаза:       — Я люблю, люблю, папа, вот что происходит! Я люблю этого мерзкого, грязного Поттера, который мне совсем не нужен! Я повторяю это раз за разом, каждый день сотни раз, но это ничего не меняет! Я люблю его, и это чистое, светлое, самое лучшее чувство, какое я чувствовала! Он совсем, совсем не достоин его, но я… — она закусила губу и выдохнула с болезненным наслаждением: — Но я не собираюсь ненавидеть себя за это чувство, за любовь к неподходящему Поттеру! Я хочу любить его!       Кассиопея сглотнула, на её лице пронёсся вихрь противоречивых эмоций, и она продолжила, не давая никому и слова вставить:       — Но вы, вы все… Конечно, только ведь вам известно, как правильно нужно любить! — её губы задрожали, но она уверенно махнула пальцами в сторону Ориона. — Нужно любить молча, тайно, чтобы никто не узнал, предавая всех своей любовью… — она перевела взгляд на Вальбургу. — Нужно любить горячо и ревностно, раз и навсегда, но никому и никогда не говорить об этом, а в чувства других не верить… — и, наконец, она посмотрела на Сириуса, размазывая его по полу. — Нужно любить только хорошую, всегда идеальную сестру, которая отвечает всем ожиданиям, но вот незадача…       Кас посмотрела на Вальбургу.       — Я не буду идеальной, мама. Я буду только собой, как ты мне сказала однажды. Иногда я буду сильной, а иногда слабой и приду честно просить о помощи, как сейчас… И я не собираюсь меняться, — она прикрыла глаза, не давая слезам прорваться наружу, а её голос стал печален. — И как же жаль, что помощи я в этом доме, кажется, не найду.       Мать вздрогнула и будто съёжилась — совсем как Сириус. А Кас, подобрав длинную, по щиколотку юбку, направилась к выходу. Она собралась гордо покинуть их разбитое в пух и прах маленькое войско... но недооценила подошедшее подкрепление. Отец загородил ей путь, поймал её и сжал в объятьях:       — Я люблю тебя, Кассиопея, — прошептал он, целуя её в макушку. — Я люблю тебя, и ты должна помнить об этом, несмотря ни на что. Тебе может казаться, что я люблю тебя как-то не так, как ты хочешь… Но я люблю тебя, как умею.       Она попыталась вывернуться, но отец только крепче прижал её к себе и продолжил:       — Мы все тебя любим, Кассиопея, и ты знаешь это, особенно теперь. Пожалуйста, дай нам с мамой время, потому что мы совсем разучились любить. Пожалуйста, дай время Сириусу, ты слишком долго была для него самым важным человеком на свете… Мы все любим тебя, ты важна, ты нужна нам, Кас… Скажи, как бы мы жили, как бы мы справились без тебя, без нашей самой умной, самой талантливой молодой волшебницы на свете?..       Сириус вздрогнул и почувствовал мерзкий холодный сквозняк, лизнувший его изнутри. Как бы он жил без неё? Он и представить не мог.       — Плохо? — внезапно отозвалась Кас, и в этом слове Сириус с облегчением различил её робкую улыбку.       — Да, очень плохо, — мурлыкнул Орион в её макушку и слегка покачался из стороны в сторону, словно убаюкивая Кассиопею. — Ты способна на настоящие чудеса, ты права… И мы бы не справились с твоей мамой без тебя, спасибо тебе за это.       Её уши вспыхнули не то от смущения, не то от удовольствия.       — Но, Кас… — отец отстранился и серьёзно посмотрел на неё. — Пожалуйста, не делай так больше, прекрати. У тебя новые глаза, которые видят людей насквозь. Ты взяла на себя такую большую ответственность, возможно, слишком большую. Если ты будешь заглядывать в других людей так глубоко и часто, ты рухнешь, сломаешься под грузом чужой боли.       Теперь она вспыхнула вся, а Сириуса пробрало. Он вдруг понял, что сестра стреляет вовсе не наугад. Что она точно знает, куда бить. Она — видит.       Кассиопея стала легилиментом, настоящим. И в легилименции, как и в остальных предметах, она оказалась столь же дьявольски талантлива. А когда у тебя есть возможность в любой момент развернуть человека, словно конфету, искушение становится слишком велико. Ты просто не можешь дождаться откровенности, лезешь в чужую душу без спроса… И, конечно же, видишь там то, что тебе совсем не предназначается.       Кассиопея крутилась в чужих негативных мыслях, варилась в них, и медленно, но верно переставала отличать их от реальности. И, в конце концов, начала судить за мысли… Сириус передёрнулся — до этого он немного завидовал Кас и хотел стать легилиментом, но теперь это желание испарилось полностью. Легилименция ведь так же необратима, как и анимагия, вот только контролю поддаётся очень плохо. А искушение снова и снова пользоваться ею разъедает изнутри.       Кас опустила глаза и кивнула. Отец поцеловал её в лоб, и она сбежала от них вся красная, абсолютно поверженная… А Орион повернулся к Вальбурге и сказал:       — Что бы она ни просила, позволь ей это.       — Она попросила глупость! Она совершает ошибку! — снова завелась мама, но осеклась под его взглядом.       — Тогда позволь ей её совершить, — он покачал головой. — Неужели ты не понимаешь, Вал? Когда она попросила тебя о метле, она попросила не о ней, а о твоём внимании и любви. И сейчас дело вовсе не в том, что она просила.       Отец тяжело вздохнул и сел в одно из пустых кресел. Его взгляд был очень тяжёлый, задумчивый, он смотрел куда-то вглубь себя.       — Теперь я точно знаю: мы умеем любить. Но при этом совершенно, абсолютно не умеем свою любовь выражать. Мы слишком привыкли лгать и притворяться… Давайте хотя бы в этом доме будем честны друг с другом, хорошо? Хотя бы попытаемся?       Орион внимательно посмотрел вначале на Сириуса, а потом на Вальбургу. И, когда дождался ответных кивков, улыбнулся и произнёс в тишине гостиной, ставшей внезапно такой тёплой:

— Я хочу, не забыв ничего из «вчера», Сохранить свою душу для «завтра», Даже если слова мои – ложь, а с утра Я узнаю, что ложь – это правда.

      И отец оказался прав. С этого момента Сириусу и правда пришлось очень много лгать. Гораздо больше, чем прежде. Но он успокаивал себя мыслью, что это ради семьи. Ради того, чтобы в светлой гостиной, где полыхает огонь, где Регулус на каникулах ежевечерне играет на рояле, всегда говорили только правду.       Сириус солгал Поттеру, когда тот бился в истерике от смеха, увидев их в то самое лето. Ведь Сириус следом за сестрой покрасился в рыжий, чтобы помочь Кассиопее скрыть её чувства.       Сириус солгал Лили, которая спросила однажды, что о ней думает Поттер.       Сириус лгал, лгал, лгал и сам порою не отличал, где его настоящие чувства, а где вымышленные.       Но зато теперь каждое письмо Кассиопее он начинал с неизменного "дорогая, самая бесячая и самая любимая сестрица на свете" — потому что это была правда: слишком много нервов она ему стоила.       Но зато теперь он наблюдал, как сестра меняется из-за этой бессмысленной, бесплодной любви в лучшую сторону, становится мягче. Он перестал скрывать, как иногда она его бесит, что он не считает её всегда и во всём правой… И сестра приняла его таким, какой он есть.       Но зато теперь он знал: они сильные, они есть друг у друга. Они справятся с чем угодно.       И это единственная правда.