[По]пытки

Его руки лишь на миг касаются ее напряженно сведенных подрагивающих плеч. Джинсовка, пропитанная едкостью сигаретного дыма и едва уловимо — теплым крепким парфюмом — вспархивает вниз, обнимая за плечи, но вовсе не греет. Ее, испуганную, продрогшую, измученную, сейчас могли бы согреть разве что крепко обнимающие руки родного мужчины. Но десять исходящих остаются без ответа — Глухарев с завидным упорством не берет трубку. Мобильный выскальзывает из ослабевших пальцев; Ткачев ловит телефон у самой земли, возвращает начальнице. Смотрит на ее неловкие озябшие руки — и на миг оглушительно-сильно накрывает желанием просто взять ее ладони в свои, согревая. На улице разгар июля — а Ирина дрожит так, будто у нее внутри гребаный Ледовитый. Да и немудрено. Они в квартале от отдела; подступающая ночь топит город в липкой патоке черноты; проблесковые маячки «Скорых» и полицейских машин неприятно режут глаза. На засыпанном стеклянной крошкой асфальте ассиметричной кляксой — глянцево поблескивающая лужа крови; водителя Зиминой увезли пять минут назад. В пластиковом мешке. И сейчас, глядя на трясущуюся словно в зарождающейся лихорадке начальницу, Ткачев с нарастающей яростью думает, что перевернет к чертовой матери весь этот долбаный район, перетряхнет здесь все кверху дном, но узнает, кто и почему пытался ее убить. А потом закопает этого урода живьем — и пусть он не какой-нибудь крутой непобедимый герой типа Карпова, но такое не спустит никому и ни за что. Демоны в грудной клетке медленно просыпаются, хищно скалятся, кровожадно ухмыляясь. Ткачев не гребаный супергерой и совсем не стремится им стать. Он просто хочет защитить эту женщину. Так, как умеет. И цена не имеет значения.

---

      — Сережа! В самое сердце жалит разрядом тока. Добрые двести двадцать — так жгуче-больно и трудно дышать. И смотреть тоже больно — а не смотреть не получается. Ирина Сергеевна срывается так резко, что куртка с ее плеч сползает прямо на пыльный асфальт. А гребаный Глухарев, что-то втирая с виноватой рожей, обнимает начальницу так собственнически-крепко, что демоны заходятся в приступе асфиксии. Ткачев тоже хотел бы вот так. Прижимать ее к себе бережно, говорить что-то успокаивающе-бессмысленное, гладить по волосам. А еще — оберегать, хранить, защищать. Чтобы никогда больше с ней не случилось ничего плохого, непоправимого, страшного. Чтобы всегда, будучи в полушаге от нее, оставаясь в тени, точно знать: ей ничего не грозит. Но… Но все, что он может — только проводить взглядом ее, садящуюся в такси. И усилием воли заткнуть ехидно ухмыляющихся демонов, шепчущих ему то, что он предпочел бы не знать и не видеть. Обреченно осознавая: даже ревновать ее у него нет ни малейшего права.