[По]пытки

Два неудавшихся покушения. «Палачи», следующие по пятам отморозки, которым нечего терять. И неожиданно острое ощущение полной беспомощности и уязвимости — даже в стенах собственного кабинета, даже с «Вальтером» под рукой, даже в сопровождении охраны… Почему-то когда рядом был Ткачев, ей было спокойней в разы. Ткачев… Такой простой, открытый, прямой, в чем-то легкомысленный, в чем-то надежный, словно скала. Ткачев, что столько лет неизменно рядом, готовый по первому слову мчаться выполнять любое указание, какую угодно просьбу. Ткачев… Пожалуй, последний, кому она еще хоть сколько-то может доверять. В котором неожиданно твердо уверена — насколько вообще может быть уверена в чем-то и в ком-то в этой безумной круговерти опасностей и интриг. И первый, кому она доверила самое дорогое, что есть у нее — жизнь своего сына…

---

      — Ирин Сергевна, я все сделал, как вы просили. Ткачев неловко мнется у стола в начальственном кабинете и даже посмотреть в глаза Зиминой боится. Как будто по одному его взгляду полковник поймет, догадается… О том, в чем ему немыслимо признаться даже перед собой. А она вдруг улыбается. Благодарно и неожиданно мягко. И Паша думает, что ради вот такой ее улыбки, ради этого золотистого света, которым вспыхивают ее глаза, он горы готов свернуть, стоит ей попросить.       — Паш, спасибо тебе. Я теперь у тебя в долгу. И он вдруг осмеливается. На то, что кажется невозможным, непозволительным, нереальным. Просто накрывает ее руку своей, чуть сжимая прохладные пальцы. И чувствует себя самым счастливым в мире — даже невзирая на то, что кипит вокруг них, норовя разразиться бурей. Плевать он хотел на все это. Рядом с ней ему не страшно совсем ничего. Потому что его единственная обязанность — во что бы то ни стало ее защищать.       — Да ладно вам, Ирин Сергевна… Вы же мне тогда, ну, в подвале, жизнь спасли… Разве я мог… Полковник усмехается одними губами.       — Значит, в расчете. — И вдруг очень просто и очень устало: — Паш, отвези меня домой… Пожалуйста.       — Конечно, Ирин Сергеевна. И от ее голоса — утомленного, негромкого, чуть хрипловатого — бьет куда-то в солнечное сплетение сочувственно-больно. Он, разумеется, не скажет ни слова, даже взглядом не даст ей понять, что все видит: всю усталость, надломленность, слабость. Она не терпит жалости — и он это знает. Как знает и то, что какой бы несгибаемой, бесстрашной и сильной она ни казалась, он должен быть рядом. Быть рядом с ней — это и есть высшее счастье. И никакого другого не надо.