Inside my mind

Снег на ладонях складывался в причудливые узоры мерцающих частиц серебра, тающих с первым прикосновением опаляющего дыхания. Неподвижная фигура каменного ангела смотрела на склонённую к ней, будто внимая, но когда Кристин поднимала глаза, с невыразимой горечью вглядываясь в тонкие линии заснеженной светлой скульптуры, эта иллюзия разрушалась. Она вновь и вновь приходила сюда. Прошлая жизнь оставалась померкнувшей тенью, когда Кристин находила в себе силы, чтобы вернуться. Без малого вечность назад она говорила здесь с Ангелом, ещё не догадываясь, что Призрак действительно ждёт её, укрывшись за могилой отца, а Рауль на пределе сил скачет следом, не ощущая ни усталости, ни сомнений, ни страха. Без малого вечность назад она шла на голос, словно заворожённая, а затем без колебаний встала между непримиримыми врагами, когда один из них оказался поверженным. Она отдала бы всё, что сейчас имела, только бы оказаться в том исчезнувшем мире. Только бы чувствовать, только бы видеть его. Насовсем оторвавшись от реальности, Кристин вздрогнула, с необъяснимой тревогой отшатнувшись от тепла на плече: её сын, Густав, мягко тянул её назад. Кристин обернулась и взяла его руки в свои, отряхнув от холодного снега. На светлом и мрачном надгробии — Кристин не могла бы сказать, почему каждый раз воспринимала его именно так, — закруглёнными ровными буквами значилось неотвратимое: «Эрик. Друг, учитель, маэстро, Ангел Музыки, умерший ради любви». Кристин не могла сдержать слёз: ни когда её впервые известили о его гибели, ни когда через бесконечное множество дней они встретились за океаном, ни когда она пела истинный гимн любви под его вечную, совершенную, непостижимую музыку. Ни когда она была в одном шаге от смерти, но только её защитник, её настоящий ангел немыслимым образом смог оттолкнуть, сам принимая чудовищный выстрел. Его последними словами ей было признание, что он, Эрик, умирает счастливым, потому что она полюбила его искалеченную душу и его обезображенное лицо, его всего, кем он был, и потому что он смог отвести от неё ужасный удар судьбы, и потому что теперь она не отпускала его руки. Кристин тотчас сказала Густаву о его настоящем отце, который всегда оберегал и любил её, и её сын посмотрел на него без отвращения, злости и страха, пока Эрик ещё мог говорить и дышать. Наконец они были здесь — Кристин давно отпустила скорбь о собственном отце, только исступлённая боль потери любимого человека пробиралась до самого сердца, и она стояла бы перед в самой высокой степени символичным изваянием ангела тысячу дней и часов, чтобы сказать Эрику всё до единого слова. Снег не переставая ложился на нескончаемые ряды одинаковых серых плит мягкой рождественской россыпью. Заветная грёза Кристин все эти несколько предельно растянувшихся лет после минувших событий оставалась единственной и неизменной. Если бы только высшие силы на небесах, способные обратить время вспять и способные воскресить, вернуть из-за грани, действительно существовали, она беспрестанно молилась бы им об одном. Кристин беззвучно выдохнула, прощаясь с Эриком до той поры, когда снова почувствует, что способна вот так, полушёпотом, осторожно заговорить с ним, делясь каждой частицей души. Почему-то Густав отпустил ткань её зимнего плаща, задрожав и потерянно замерев. Он не проронил ни единого слова, но Кристин ощутила его ошеломление самим сердцем. — Густав? — тихо, встревоженно. И каким-то невероятным порывом предчувствуя, веря, угадывая в ломкой звенящей тишине: — О, Кристин… Она почти задохнулась, почти ослепла от внезапного сияния, бьющего прямо в глаза, но, до безумия сильно боясь проснуться в опустошающем одиночестве, она повернулась назад. Он стоял на расстоянии пары шагов, в бессменном чёрном плаще и своей полумаске, точно бы сотканный хлопьями снега на солнце, до единой черты в точности тот, кем он был, и Кристин не раздумывая бросилась к нему, сама не своя от волнения и опьяняющей радости. Прикосновение отозвалось сгустком всепоглощающего света внутри. Эрик притянул её ближе, словно тоже боясь всё разрушить, и они оба замерли, едва-едва выравнивая дыхание и не отпуская, пускай вокруг них распадался бы целый мир. Кристин опустила голову ему на плечо и всё ещё опасалась сказать хоть слово, которое могло бы вырвать её из желанного морока, навеянного невыносимым отчаянием. Эрик осторожно отстранился на полшага, касаясь ладонями родного лица. — Ты… здесь? — Кристин одновременно могла и не могла верить собственному голосу, и глазам, и рукам, проводящим по напряжённым плечам вверх и вниз. Она говорила ему «ты» с той самой ночи, соединившей и разлучившей их. — Разве это возможно? Эрик долго всматривался в её глаза, а затем обернулся к неподвижному ангелу, на которого всё ещё падал снег. — В этом мире есть что-то непостижимое, мой ангел; я не знаю ни причины, ни объяснения тому, что привело меня к тебе из ниоткуда. Я осознал себя там же, где всё окончилось, и без промедления отправился в Париж: ты едва ли поверила бы моему письму сильнее, чем моему возвращению. — После всех этих лет я правда едва ли поверила бы… нет, нет, я хваталась бы за малейшую возможность, за любой шанс, сколь бы он ни был невероятен, — Кристин торопливо шептала куда-то ему в плечо, снова прижавшись. — Я каждую минуту ждала и любила тебя, пускай и пережив твою смерть. Она словно бы вспомнила что-то первостепенное: заглянула в глаза, окончательно всё решив, и сорвала маску, приникнув к его губам, обнимая, желая остаться с ним навсегда. Эрик с усилием выдохнул, отвечая ей, невольно вздрагивая каждый раз, когда она прикасалась к отвратительной стороне его лица, и вместе с тем невольно подаваясь ещё ближе к ней, той, чей образ хранил в душе почти столько, сколько вообще себя помнил. Они отпустили друг друга, лишь когда Кристин протянула сыну ладонь. Эрик с ощутимой тревогой склонился к нему, оказавшись на одном уровне, непроизвольно повторяя тот миг, когда Густав отшатнулся и закричал, но теперь тот лишь открыто смотрел на него, а затем коротко прильнул и обнял, повторяя жест своей матери. Они трое направились прочь, не оглядываясь, когда солнце осветило ряды надгробий ещё сильнее, а снег окончательно затих. Кристин держала Густава за руку, а Эрик обнимал её, закутав в собственный плащ и то и дело неслышно говоря что-то искреннее или касаясь губами виска. Кристально-белая полумаска становилась всё больше неотличима от усыпанной снегом земли, где была брошена и забыта, а затем вовсе исчезла в нём. От безжизненно-холодной скульптуры отделился мерцающий силуэт, наблюдая за миром ещё мгновение и наконец возносясь к небу. Ангел исполнил то, во что бесконечно верила и о чём неустанно молила та, за которой он присматривал сквозь границу между мирами, и пусть это было необъяснимым и даже мистическим, пусть казалось в высшей степени невероятным, но — он знал это — Кристин была его дочерью, когда он существовал в своём земном воплощении, и теперь он всегда оставался рядом с ней неслышимо и незримо. Где-то вдалеке едва различимо играла скрипка.