“В любви нет страха – совершенная
любовь изгоняет страх,
потому что в страхе есть мучение.”
К полудню чарующий узор из изморози оттаял и сошёл с окон окончательно. Вдалеке море ворчливо перекатывалось, зябко лаская песчаный берег, однако всякий раз, стоило волнам коснуться земли, вода тут же смущалась и отступала вглубь пучины, чтобы через несколько секунд предпринять попытку снова. Природа мягко дышала, вновь наливаясь силой и жизнью после короткой зимы… Нынче с трудом можно было предположить, будто всего пять лет назад мир сотрясался в битве титанов и человечества – битве Неба и Земли. Континент имел свою погодную палитру, что – в сравнении с привычной сменой сезонов на Парадизе – казалась странной, но оттого ещё более насыщенной. Хотя тем, кому не с чем было сравнивать, кроме собственного опыта, всё чудилось волшебством. Потому Эрвин Аккерман, трехлетний мальчик, радовался всему: и недавним снегопадам, после которых можно было лепить с родителями и друзьями снеговиков, и ранней весенней оттепели, и теперешнему параболическому похолоданию, что позволяло надевать тёплую одежду и пить чай с особым упоением. Вот и сегодня мальчишка перед прогулкой сам нахлобучил на кудрявую макушку вязаную шапку и отказывался снимать головной убор даже в помещении, упрямо говоря “нет” на любой аргумент родителей. Одетый в домашний синий костюмчик из кофты и штанишек, молодой человек довольно улыбался, ощущая, как плетёные из пряжи завязки болтались, стоило ему повернуться в разные стороны. Заморозки, пришедшие с первыми весенними днями, казалось, совсем не пугали юную душу. Его занимали более важные вещи. Кухня озарена мягким дневным светом, мерно льющимся через широкое окно дома. На улице мерно шуршит ветер, слышится стук молотка, прерываемый периодической работой пилы – это Леви решил установить на заднем дворе добротные качели, прямо под раскидистым дубом. Эти ритмичные звуки стройки подстрекают любопытство Эрвина. Ему очень интересно посмотреть на процесс создания невероятного устройства, а ещё лучше – самолично что-то попилить или сложить маленькие доски в пирамидку – в смутной надежде, словно такой манёвр уж точно поможет отцу сделать качели. Должно быть, Вин также пожелает поиграться с опилками, упасть в них и изваляться, покидать в небо, со смехом устраивая салют – но все эти забавы в любом случае произойдут чуть позже, ведь своевольное трёхлетнее дитя согласилось на уговор сначала выпить чаю и отдохнуть – малыш и так провёл последние два часа на свежем воздухе, нагулявшись и всласть набегавшись с Габи, Фалько и маленькими товарищами из соседних домов. Сейчас мальчик балансировал на морально-волевой грани упрямого бодрствования и желания дневного сна, сидя на специальном деревянном стульчике, который позволял малышу быть на уровне стола и самостоятельно, а также с важной решительностью брать вилку, ложку и кружку, подражая взрослым. За ним было приятно наблюдать, потому что, переступив порог околотрёхлетего возраста, взор Эрвина явственно стал перенаправляться от себя к окружающему миру. Теперь кроха старательно всматривался во всё, познавая шаг за шагом просторы за пределами его прежних интересов. В этих открытиях и не наигранном, истинном восторге, которым загорались голубо-серые глаза сына, для Кáты крылась какая-то мягкая, чарующая магия, обволакивающая её сердце. И давно привычные вещи будто играли новыми красками. Неужели трава такая пушистая и зелёная? А зачем нужно дуть на горячую воду? Как интересно ложка помещается в руку. Почему море играет в догонялки на побережье, и неужели Эрвин не может искупаться сейчас, в феврале?.. У трехлетнего Вина ещё немного пухлые ручки, которые малыш старательно координирует в пространстве. Катрина с особой любовью замечает это, ведь с каждым новым днём сын плавно и приметнее развивался и менялся: мальчик подбирался к периоду “вытяжения”, когда набор массы сменялся увеличением роста. Однако пока это малые, едва уловимые шажки вперёд. А сейчас Вин очарователен в своей детскости. Кáта также находит в мыслях и старые армейские привычки. Её глаза видят, которая рука у Вина ведущая, и сознание невольно прикидывает, какие техники на УПМ были бы более эффективны в бою для него; или что Эрвин всё же первоначально задумывается о своём действии, будто коллективизируя все факты, доступные ему сейчас о луже перед домом, а уже только потом – с отвагой и радостными криками – начинает шлёпать по воде ногами в сапожках – командующая роль такому человеку наверняка бы пошла впрок. Но все эти размышления Бишоп пресекает в зачатке, старательно напоминая о простой истине: война закончилась. Титанов больше нет. И в мирное время опасность исходит лишь от природных условий и враждебных людей, но не более. Всё же, иные капитанские навыки пригождаются: когда Вин вступил в кризисный возраст, Катрина и Леви лишь порадовались, что у них уже имелись навыки по обращению с детьми – рекрутами и солдатами отрядов. Конфликт, зародившийся в Вине столь естественно из-за его развития и желания расширить устоявшиеся границы дозволенного, протекал сглаженно, без острых углов и истерик, ведь на протяжении всего пути, с рождения, оба родителя лишь поощряли самостоятельность сына. И сейчас Эрвин просто слегка больше упрямился, доказывая себе и окружающим, что он стал отдельной осознанной личностью, которая умеет и хочет всё делать “сама”. Своенравность и упрямство, характерные и Леви, и Кáте, всё же, передались их сыну удивительно “мягко” – ранее, ещё будучи беременной, Бишоп только гадала, в какой взрывной коктейль выльется их общная тяжесть характеров. И тем приятнее было видеть, сколь мудро природа, судьба и забота о ребёнке рассудили иначе. На столе, источая приятный аромат, стоят две фарфоровые кружки, наполненные чаем. Вин от чая пребывает в остаточном восторге: до трёх лет он ещё не пробовал такого напитка, так как доктор Лорен Браун разъяснила, что для неокрепшей нервной системы ребёнка чёрный чай, содержащий кофеин, не является безопасным напитком; потому, доселе, Эрвин знал лишь фруктовые и ромашковые завары и тёплую воду с лимоном. Когда же неделю назад мальчику впервые предложили выпить слабую, тёмно-янтарную жидкость, как в кружках матери и отца, Эрвин радостно захлопал в ладоши. Чай налит в тонкий изящный сервиз, который Леви недавно чудом выкупил в кочующем рыночном караване. Посуда блестит и жемчужно переливается. Витиеватая ручка, имитирующая стебель полевого вьюнка, плавно перетекает в чашку с ободком из золотой цветочной росписи. Аккерману это сочетание изящности неуклонно напоминает о том, единственном и дорогом, что когда-то осталось у него в детстве после смерти матери – сервиз Кушель, который ей пришлось заложить в трудные времена, дабы прокормить сына… О сервизе, чашка коего разбилась из-за сломавшейся ручки – именно в тот роковой день Леви дал зарок всегда прикасаться только к стенкам чашек, сформировав странную привычку, удивляющую всех в дальнейшем. Но, несмотря на подобную нотку грусти, Леви этот чайный набор радует, ведь картины из прошлого подталкивают к укреплению ещё одного давно принятого решения: их с Кáтой дети получат всё. Заботу, поддержку, любовь и понимание, достаточное разнообразие пищи и солнце над головой, собственный дом; словом, делом и помышлением оба родителя облегчат путь Вину, чтобы маленький человечек не столкнулся с теми трудностями, с которыми приходилось когда-то бороться его отцу и матери… Вин болтает ножками, тихо смеясь, когда квадратные печенья, сделанные мамой утром, складываются в объёмный шалашик на столе, а другие печенья – в линию, которая имитирует реку. Мальчик помещает внутрь дома половинчатое печенье и заявляет, продолжая свою игру в полусказку-полурассказ: – А это Рик. Он… Он живёт здесь, в домике… – Вин говорит чуть в нос, как многие дети, и очаровательно смеётся. – И рядом есть река. Бурлящая. В ней он ловит большую-большую рыбы… Кáта с улыбкой очерчивает пальцами кудрявые чернично-чёрные волосы сына, и мягко поправляет окончания: – Больших-больших рыб… Какой Рик молодец. Он живёт один? Эрвин мотает головой, елозя на стуле, чтобы взять ещё печенья и сделать новый осколок-игрушку: – Нет, у него есть ты. – Мальчик смеётся, в ответ на улыбку матери, которая наклоняет голову. Бишоп явно забавляет такой поворот событий: – Я? Прямо я? – воркует она, и Вин старательно цокает – в последнее время мальчик открыл для себя эту привычку отца и старательно принялся интегрировать это в своё поведение. Подобная преемственность отдавалась в сердце теплом. Эрвин вообще казался удивительным пазлом их обоих: начиная с внешности, в которой проглядывались отдельные черты Аккермана и Бишоп, и заканчивая характером. Вин хихикает и играет фигурками печенья, провожая их к импровизированной реке: – Нет. Это… Нана. Как ты у папы. Чтобы Рик был не один, не грустил и любил. – Мальчик устанавливает Рика и Нану рядом у “реки”, довольно подводя промежуточный итог своей игре: – Погода хорошая, и они могут ловить рыбов… – Эрвин чуть кривит пухленькие губы, раздумывая над последним словом, и оглядывается на маму, вопросительно сводя брови: – Рыбов… Рыба… Ры... Рыбу? – Да, молодец, правильно. Они ловят рыбу. – Катрина наклоняется, целуя улыбающегося сына в висок, ощущая, как его кудрявые волосы щекочут её нос. – А теперь мы можем попить чай, пока Нана и Рик так заняты, верно, Винни? Эрвин кивает с энтузиазмом, оставляет печенье в покое и тянется к фарфоровым кружкам, подцепляя одной ладошкой витиеватую ручку, а второй – берясь за основание. – Я сам! – гордо заявляет малыш, в который раз отстаивая независимость и важную взрослость мягким голоском. – И я буду тебя поить, потому что я уже большой. Мягкий весенний ветер заскользил приятным свежим потоком через полуоткрытое окно, шевеля кухонные занавески и пропуская в комнату больше света, который чудесно высветлил улыбающееся лицо мальчика и его голубо-серые глаза, полные восторга и предвкушения. Подобное сочетание, наверное, могло растопить даже ледяное сердце, и Катрина, видя радостное выражение, отражаемое каждой чертой Эрвина, любовно рассмеялась. – Будешь меня поить? Думаю, я соглашусь на такое любезное предложение, – игриво сказала она, чуть наклоняясь ближе к мальчику, чтобы ему было удобнее дотянуться до неё со своего стула. Винни ещё раз приноравливается с чайной кружкой в пухлых детских ручках и подносит ту к губам матери, слегка наклоняя чашку. От сосредоточенности мальчик даже чуть надувает щёки. Добросовестность и старательность, с которой сын это делает, невольно вызывает добрую улыбку. Кáта делает глоток, отстраняется и оглаживает кудрявый затылок. – Спасибо, мой хороший… – на похвалу Эрвин гордо расплывается в очаровательном выражении, тихо смеясь. Однако в этот момент чашка вдруг выпадает из его маленьких ручек и падает на пол, разбиваясь вдребезги. Вин удивленно опускает взгляд, чуть вздрагивая, пораженный звоном разбитого фарфора, который в размеренной кухне показался очень громким. В мирное время бытовой грохот – самый воинственный. Отломавшаяся витиеватая ручка и расколотый ободок кружки безжизненно белели на дощатом поле. Голубо-серые глаза расширились, а подбородок едва заметно задрожал. Но тут же Эрвин ощутил теплые ладони на спине и щеке. Кáта, наклонившись ближе, заглянула в родные омуты, стараясь говорить мягко и успокаивающе: – Тихо, тихо… Испугался? – сын потерянно всхлипнул, цепляясь пальцами за рукав её кофты, и Бишоп, выдохнув, подхватила Эрвина на руки, крепко прижимая его к груди и нежно укачивая. Её слова были тихими, но очень ласковыми, утешающими. – Испугался, маленький… Громкий был звук, да? Всё в порядке, Вин… Это просто кружка… Мальчик всхлипывает, шмыгая носом. Украдкой он всё ещё смотрит на расколотый фарфор, и эта картина вызывает в нём слишком сложную бурю из эмоций: страх, печаль, стыд, вина, замешательство – всего так много разом, что это заставляет глаза слезиться. Юной душе тяжело осознать и прожить внутренний шторм, и такое цунами пугает, заставляя искать защиты и убежища – тихой гавани. Катрина заботливо гладит ладонями спину Эрвина, чуть отвлекая приятными прикосновениями, и на минуту давая ему осмыслить происходящее, чтобы не давить. – Всё в порядке, Вин… Я здесь, рядом… – она целует открытый маленький лоб, когда мальчик зарывается лицом в её плечо. Вязаная шапка съезжает на затылок. – Понимаю, ты, наверное, испугался и расстроился, да? – Кружка была такая… красивая… – голос Вина снова задрожал от переизбытка чувств и чуть сломался. – И папа лю… Любит эти кружки… Катрина распахивает было губы, желая вновь повторить успокоительные слова, но в этот момент дверь с заднего двора открывается; из коридора доносятся скорые шаги и обеспокоенный голос Леви: – Я слышал плач, что-то случилось? – мужчина в тёмном свитере, покрытом облачками из опилок, заглядывает на кухню и замирает, видя, как Эрвин, всхлипывая, прижимается к Кáте. На полу лежит разбитый фарфор. Аккерман озадаченно хмурится, подходя ближе и садясь на соседний стул, касаясь рукой дрожащих плеч. Голубо-серый глаз и лейкома щурятся, рассматривая жену и сына. Леви сбито знающе прикидывает, что никто не ранен и большой опасности нет, а потому – выдыхает уже более спокойно: – Что случилось? На губах Кáты появляется блёклое подобие улыбки, она нежно качает Эрвина, поворачиваясь к мужу лицом, однако мальчик отстраняется от неё, усаживаясь и вздёргивая дрожащий подбородок, набравшись смелости из глубин своего малого сердца: – Я… Я разбил… Случайно… – Вин смотрит в глаза отцу и, несколько тушуясь, тихо добавляет: – Прости… Аккерман выдыхает тихий смешок. Сколько шума из-за такого пустяка… Всё же, Леви старается проявить понимание и вытягивает руки ладонями вверх, подманивая мальчишку к себе, показывая, что никто не злится и никто не расстроен случившимся. Когда Эрвин, чуть поколебавшись, наклоняется с коленей матери к отцу, бывший капитан загребает сына в охапку, прижимая к груди, и целует кудрявую макушку, с которой шапка уже съехала окончательно, оставшись в руках Катрины. – Эрвин Аккерман, посмотри на пол пожалуйста, – Леви указывает на фарфор, а затем, через пару мгновений, подцепляет мальчика за подбородок, безмолвно прося поднять взгляд обратно. – Это кружка. Просто кружка, хорошо? Вещи иногда ломаются, такое бывает в жизни… Вин дуется, стыдливо краснея. – Но ты любишь эти кружки, – бормочет он, рассеянно цепляясь пальцами за завитки опилок на свитере отца и крутя древесную стружку. – Они красивые… И ты очень радовался, когда принёс фарфар домой… – Фарфор… – спокойно поправляет Леви, ероша повреждёнными пальцами правой руки чёрные кудрявые волосы. Наверное, объяснить юному сердцу будет ещё тяжело, с чего он, Аккерман, так привязался к этому сервизу – перипетии прошлого и настоящего, всё же, подойдут для осознания более окрепшему уму. Однако Леви улыбается, зная, что всё же кое-что он способен объяснить сыну уже сейчас. Бывший капитан подбадривающе клюёт Вина в щеку: – Да, кружки красивые… Но это просто кружка. В сервизе есть ещё несколько таких, так что не расстраивайся, ничего непоправимого не произошло. Всё хорошо… Потому что ты такой у нас один, самый лучший и самый любимый… Вин доверчиво смотрит в глаза отца, чуть остаточно шмыгая носом. Мальчик не противится, когда чувствует, как мама утирает его щёки платком от слёз, и мягко приподнимает уголки губ вверх, ощущая на душе медленно образующееся спокойствие от услышанного. А Леви, пододвинув стул к Кáте, наклоняется к жене, чтобы она тоже могла обнять маленького виновника торжества. В руках обоих родителей Эрвин улыбается ярче, прижимаясь щекой к груди матери, а руками держа пальцы отца, и притягивая их к себе. Леви тихо смеётся на такую нежность и заботливо говорит дальше: – Всё хорошо… Вещи иногда ломаются, Вин. По нашей вине или просто оттого, что их время уже вышло. Мы только можем быть более аккуратными с ними, хотя это тоже не даёт гарантий… Просто помни, сынок: никакая вещь не может быть дороже человека, какой бы красивой она ни была. И хорошо, что ни ты, Вин, ни твоя мама не порезались об эти осколки чашки или ещё чего хуже… Никакая кружка, никакой сервиз не сравнится по ценности и любви с тобой… Поцелуй в макушку сменяется поцелуем в висок. Мальчик ластится, тихо и неразборчиво выдыхая что-то радостное в ответ на слова родителей: – Мы любим тебя… Очень сильно… Эрвин с улыбкой кивает, успокаиваясь и прикрывая глаза в блаженной полудрёме накатившей дневной усталости. Заботливые ладони Кáты прижимают его ближе и качают, помогая переступить порог царства Морфея. Мальчик выглядит таким хрупким и уязвимым, однако вопреки этому – ещё и счастливым. И подобное укутывает сердце приятной родительской радостью. Бишоп оглядывается на Леви, ласково смотря на мужа и безмолвно благодаря того за поддержку. А Аккерман едва уловимо цокает – нежно, без тени раздражения или недовольства, просто по старой привычке. Коснувшись высохших дорожек слёз на бархатной щеке сына, мужчина удивлённо бормочет полушёпотом: – Тц, он и в правду расплакался из-за кружки? Улыбнувшись, Катрина кивает, подтверждая: – Это первый раз, когда он что-то разбил, хоть и не намеренно… Лорен говорит, в таком возрасте им ещё трудно понимать свои эмоции, выражать их целостно, здраво и регулировать, как это можем мы… – она мягко подаётся вперёд и касается губами щеки Леви, чувствуя, как его ладонь зарывается в её волосах. – Спасибо, что ты был здесь… Аккерман целует жену – коротко, сбито, с нежной улыбкой, вмещающей в себя что-то безмерное и сокровенное. – Я всегда буду рядом – для тебя и для него. Потому что люблю вас больше всего на свете… – Леви помогает Бишоп подняться и, стряхнув с себя опилки, полностью перенимает сына на руки, чтобы отнести сонное чудо в кровать. Он разворачивается, когда слышит озорной шёпот. – Сильнее, чем сервиз? – беззвучно смеётся она, шутливо напоминая о далёкой-далёкой ссоре из-за фарфорового собрата. А солнце, выступая из-за весенних туч, ярко наполняет кухню светом, перечерчивая лучом зелёные искрящиеся глаза. И Аккерман на миг замирает, не дыша, переполненный счастьем, восхищением и привязанностью к той, что подарила ему своё сердце и сына. Любуясь чарующими омутами и нежной улыбкой, Леви просто благоговейно улыбается в ответ, шепча в шум далёкого прибоя и тихого посапывания Вина признание, идущее из глубин души, которое не изменится никогда, ведь сердце бывшего капитана давно повязано этой яркой, бездонной любовью с её. – Сильнее. Сильнее, чем всё в этом мире…