Жертва

      Тик-так. Тик-так. Тик-так. Тик…       Мерный стук часов не нарушал мыслей короля Осмонта: скорее, помогал им литься широкой рекой, не нарушая цельности, не отвлекая на что-то лишне — что-то, что уже давно не имело для него смысла. А со смертью Уды у мужчины не осталось практически ничего, что было бы ему важно, что было бы ему ценно. Ничего — кроме любимой племянницы, которую теперь он предал.       Но жизнь продолжалась — и опускать руки он не мог. Больше не мог. Ведь иначе… Ксаэль захватил бы его страну, да не в одиночку, а под предводительством Совета, которому противостоять было просто невозможно. Пусть он и был монархом, власти в его руках не было — никакой, совершенно никакой. Он был лицом, картинкой, которую мудрые советники показывали другим королям и королевам на симпозиумах: он просто транслировал их мысли, их желания, связанный по рукам и ногам угрозами — себе, своей стране, а главное — Эллаире. Потому что он знал, на что способны эти люди. Стоит один раз ослушаться, показать свой характер, попытаться защититься и… Королева Уда погибла именно так.       Тик-так. Тик-так. Тик-так. Тик…       Черт бы побрал эти часы! Кажется, будто они отмеряют не просто время — а минуты до его собственной смерти. Нет, умирать, как бы ему ни хотелось, нельзя. Сейчас — нельзя. Слишком многое стоит на кону — не его жизнь, не жизнь его королевства, даже не они. Жизнь Эллаиры — единственного, что осталось после королевы Уды. Единственного, что наполняет само существование Осмонта смыслом.       И сейчас мужчина не мог никак защитить ее — он мог только беспрекословно слушать советников и молчать, каждый день проводя в молитвах, чтобы королеву — настоящую королеву Треспии — никто не тронул: ни зверь, ни человек, ни дух…       Да-а, удивительно. Если раньше он пытался забыться в алкоголе и шлюхах, то теперь… едва ли не обратился в религию? Еще с рождения Осмонт не особо доверял священным писаниям: мол, что только не придумают для утоления тревог и гнева народных. И если люди предпочитали травить свой дух, то герцог травил свое тело — и тем больше отравлял свою душу, в надежде оставить ее незапятнанной и чистой, тем больше он погружался в пучину ярости и злости, из которой его могла вытащить только королева Уда, которая… этого не сделала.       И поступила, в общем-то, правильно — для него спасения не было — и уже не будет. А она прожила хоть и короткую, но яркую, счастливую жизнь — без запретов, без рамок Совета, без ложных решений и без предательств. Все-таки Уда и Овейн были прекрасной парой — чистой и светлой, какими и должны быть все короли и королевы Треспии. Не такими, как он, Осмонт. Не такими.       Тик-так. Тик-так. Тик-так. Тик…       Мысли волнами вновь накатывали на мужчину, заставляя все больше погружаться в себя, отрешаясь от мира, от слуг, которые сновали в коридорах, от стражников, грохотавших доспехами во дворе, от шума ветра, шелеста листьев, пения птиц и… от самого себя. Теперь будто бы и не он стоял на том злополучном корабле и наблюдал за гибелью брата и его жены — его возлюбленной. Будто бы не он слышал треск перемалываемых толщей воды досок самых прочных кораблей. Будто бы не он кричал и плакал, бросаясь в колени то Золтану, то Ксавьеру, то рядовому, умоляя спасти хоть кого-нибудь из его семьи — хоть взамен на его жизнь, совсем никчемную и ненужную, жизнь опустившегося герцога, а не преданного короля. Будто бы не его ударил по лицу юстициар, приводя в себя и заставляя вести себя подобающе… подобающе чему? Кому? Он никогда не отличался ни манерами, ни нравами, лишь королевской кровью. Но никогда — поведением.       Щека горела, но тогда он этого не чувствовал — ощущения пришли запоздало, наверное, даже слишком. Но сердце нестерпимо болело и ныло, точно в него воткнулись сотни маленьких игл, которые медленно проворачивались то в одну, то в другую сторону.       Больно.       Нестерпимо больно.       А в ушах стоит шепот:       «Герцог Осмонт, когда вы станете королем, вам потребуется наследник — выбирайте невесту с умом…»       «Под вашим правлением Треспия расцветет — как никогда раньше…»       «Нужно думать о стране, а не о мертвых.»       И крик. Его крик.       А затем темнота.       Тик-так. Тик-так. Тик-так. Тик…       Он очнулся в своей каюте от очередного удара по щеке — кажется, Вигор входил во вкус. Совет почему-то решил укрыться от бури в его каюте и уже вовсю обсуждал, как будет жить Треспия после скоропостижной — такой неожиданной, такой долгожданной, — кончины короля и королевы.       — Это все вы! Это вы подстроили! Какой-нибудь договор с Ксаэлем, гнилые доски, подпиленная мачта… не знаю, что, но это… это все вы! — в голове у Осмонта что-то щелкает, и он понимает: все эти перешептывания, все отклоненные королевской четой законопроекты Совета, все уничтоженные планы по передаче части земель Ксаэлю…       — И как ты это докажешь, мальчик? — брови Ксавьера взлетают вверх, а губы расплываются в многозначительной улыбке, и Осмонт понимает: он проиграл, еще не начав.       Казначей вновь пускается в пространные рассуждения, и герцог — еще герцог — ловит обрывочные фразы, весь погруженный в себя и собственную бессильную ярость, которая тает на глазах, а на ее место приходит пустота. Звенящая, острая, до крови врезающаяся в сердце. А советник продолжает поддакивать Ксавьеру, говоря что-то очень важное — и совершенно бессмысленное:       — …когда Эллаира займет престол…       — Ее больше нет в живых! — вырывается у Осмонта, и извечная троица удивленно оборачивается на мужчину. Юстициар даже заносит руку для очередного удара, но его что-то останавливает.       Детский плач.       Тик-так. Тик-так. Тик-так. Тик…       Время шло — время бежало. Осмонт берег Эллаиру как только мог и все больше становился ведом Советом, отрезая себе путь обратно, каждый день молясь о том, чтоб его девочка была жива и не попала в цепкие лапы раньше положенного. И если для этого нужно пожертвовать собой и своей душой… что ж. Так тому и быть.       Тик-так. Тик-так. Тик-так. Тик…