На этой кухне

      Часы пробивают начало первого ночи, когда Кавех, едва переставляя ноги от усталости, заходит в дом. Идёт на цыпочках, хотя знает, что аль-Хайтам, скорее всего, ещё не спит.       Кавех не помнит, чем занимался на прошлой неделе, но помнит, как в юношеские годы они встречались после полуночи на этой же кухне, до которой ему осталось примерно три шага.       Он заваривал себе ромашковый чай от бессонницы, а аль-Хайтам, наоборот, кофе, чтобы не спать, — неисправимый трудоголик.       Чаще всего они обсуждали совместный проект, иногда прерывались на что-то отвлечённое типа последних новостей или того, что аль-Хайтам грезит о карьере учёного, а Кавех мечтает построить огромный дворец, у которого будут витиеватые лестницы и — чёрт возьми! — верхушки башен в виде листьев, таких зелёных, как кайма на тунике аль-Хайтама.       Изредка они молчали… о чём-то, каждый о своём. Ещё реже — встречались глазами, слегка улыбаясь; совсем чуть-чуть.       Это было вроде бы несколько лет назад, но сейчас чувствуется, как что-то до бесконечности давнее, нереальное почти что. Грёбанный закон подлости: как бы хорошо тебе ни было, это останется лишь призрачным следом, когда за этим последует что-то хреновое.       Кавех глубоко вздыхает, в последнее время он делает это как-то часто. Возможно слишком. И пытается себя успокоить, что просто устал. Как обычно.       Он щёлкает выключателем, слегка морщится от яркого света. Подходит к плите и заглядывает в стоящую на одной из комфорок кастрюлю. Кривовато усмехается собственному мутному отражению среди объедков вчерашней запеканки.       — Вот чёрт, — хрипловато бормочет Кавех, отодвигая кастрюлю ближе к раковине. Он знает, что в холодильнике точно есть продукты, потому что их закупка — это едва ли не единственное из домашних дел, что делает аль-Хайтам. Только вот готовить среди ночи сил у него, честно говоря, нет.       Поэтому он просто стоит, оперевшись ладонями о прохладную поверхность ближайшей столешницы. Растерянный и усталый. Впивается в неё пальцами так сильно, что белеет кожа и царапают дерево короткие ногти.       Как-то так ему тошно, что он даже не оборачивается, когда позади раздаётся ленивое шарканье обуви о паркет.       Та же кухня, того же цвета обои, как когда-то, только новые. Тот же стол и те стулья. Тот же Кавех… Но другой аль-Хайтам, которому необязательно с ним даже здороваться, не то что предлагать за компанию чай. Нет, он молча набирает воду в электрический чайник прямо у него под носом и отходит в сторону, выжидающе сложив руки на груди. На Кавеха он даже не смотрит.       На этой кухне больше не веет их дружбой.       В воздухе между ними до горечи пусто.       Веки Кавеха на какое-то время смыкаются, под ними пульсируют глазные яблоки до «песочного» жжения.       Пронзительно свистит чайник на плите, затем стучат дверцы навесных шкафчиков, открываясь и закрываясь. Стучит и ложка о керамический бок кружки, льётся кипяток.       Голод назойливо скребётся под рёбрами, как только по воздуху разлетается аромат кофе и, не сдержавшись, он бормочет что-то невразумительное. Даже сам не понял, что это было. Сглатывает слюну и морщится — как глупо.       Глаза всё ещё не открывает. Ждёт минуту. Две. Три. Только когда доходит до пяти наконец решает, что, может, он просто не услышал его ухода. Но, к немалому удивлению, проморгавшись, спотыкается о его взгляд.       — Я говорил тебе, что ты в любой момент можешь съехать, — говорит аль-Хайтам. — Если не тянешь.       Из груди Кавеха бесконтрольно вырывается смешок. Ну конечно. Это всё, что его теперь волнует.       — Как будто это я к тебе навязался, — выплёвывает Кавех. — Мог бы оставить меня в том баре, и дело с концом.       Внутри него горит так сильно. Всё сильнее и сильнее.       Потому что всё это так чертовски несправедливо.       Аль-Хайтам открывает рот, чтобы отпустить наверняка какую-то колкость, потому что его светлые глаза темнеют почти до зелёного. Заостряются, готовясь к нанесению удара.       Но Кавех успевает первым:       — …А я говорил тебе, что ты меня раздражаешь? — бросает на повышенных тонах, даже подаётся чуть ближе в его сторону. В этот момент он понимает, что дело сегодня было совсем не в усталости.       Просто всё это охренеть как достало.       Ежедневная домашняя рутина, которая легла на его плечи.       Постоянные склоки по мелочам, его упрёки, показное равнодушие.       Вечные сравнения: было/стало, которые всегда не в пользу их реальности.       Наивные грёзы о том, что, может, завтра что-то изменится к лучшему, но всё не менялось.       — …И ещё, что ты ужасный сосед? — продолжает наступать Кавех. Его сердце бьётся, кажется, громче тикающих на стене часов.       — Это взаимно, — хмыкнув, вставляет аль-Хайтам в интервале между его вдохом и выдохом.       — Я говорил тебе… — Кавех резко замолкает, вдруг осознавая, насколько близко он к нему подошёл. Сантиметров двадцать друг от друга. И он это, собственно, позволил, хотя обычно хмурился и отстранялся. Неужто не только Кавеха сегодня цепляет?       На этом расстоянии видно даже тонкое оранжевое окаймление, подчёркивающее глаза аль-Хайтама и то, что он едва заметно усмехается одним уголком губ.       — Ну? Давай же, — говорит он. — Выскажись. — И вопросительно выгибает тёмные брови, лениво отпивая из кружки кофе.       Кавех давно не ощущал себя настолько свирепым — его показное спокойствие до чёртиков бесит. И вроде бы давно ждал подобного случая, чтобы высказать, всё, что накипело, но только рот открывает и закрывает. Не знает, чем начать и как закончить.       Аль-Хайтама хватает ненадолго. Он из тех, кто не любит ждать, поэтому делает «ход конём»: аккуратно ставит чашку на стол, затем резко подаётся вперёд и обхватывает пальцами его запястье. Словно хищник настиг свою жертву.       — Ты либо бей, — поднимает он их руки на уровень своей щеки, — либо замолчи и проваливай в конце концов.       Ладонь словно в замедленной съёмке сжимается в кулак.       — Я говорил тебе?.. /как мне больно?/ ...что ты сволочь? — голос Кавеха понижается на несколько октав. Ломается, как и он сам.       — Время от времени повторяешь, — кивает аль-Хайтам. И подаётся ему навстречу ещё ближе. Настолько, что почти касается кожи.       Кавех может поклясться, что слышит, как кровь в его венах подгоняет адреналин. В голове звенит, стучит и словно плавится.       И так хочется его, правда, ударить. Он даже отводит кулак в сторону, замахиваясь. А аль-Хайтам ждёт неподвижно, спокойный, как скала. Только глаза светятся холодной решительностью.       Кажется, в этот раз он готов наконец превратить ряд бесконечных запятых между ними в твёрдую точку. Закрыть гештальт одним движением по лицу или, сдавшись, уйти?       Выпуская воздух из лёгких, Кавех пытается взять себя в руки. Сложное решение принялось, как ни странно, быстро. Потому что оба варианта дерьмо — ему нужен третий.       Ему нужен…       Молниеносный выпад — и растопыренная ладонь ложится на тёплую щёку, поглаживая её кончиками пальцев.       …Аль-Хайтам. Не вернуться к чему-то старому, хотя те воспоминания и останутся навсегда одними из самых ценных. И не быть в нынешних отношениях, которые «больно» и «пусто». Тем более не уйти — невозможно даже представить.       — Я говорил, что люблю тебя? — говорит тихо Кавех.       Иное будущее — вот что он выбирает. Страшно только — до жути. Потому что теперь решает уже не он, все карты были за секунды аль-Хайтаму отданы в руки.       Веки машинально опускаются снова. Он часто так делал — прятался за ширмой темноты, как в одеяло прячутся дети. Так на капельку… проще.       Шелестом листьев, а может, чёртовым бризом, ощущается короткое «нет» — губами по мочке уха.       Но запредельно громким, как лучшее, что он когда-либо слышал, следом доносится:       — Но сказать давно стоило. Сэкономили бы нервов на несколько лет.       Аль-Хайтам не из тех, кто говорит о чувствах. Он не из тех, кто много говорит в принципе.       Оказалось, он из тех, кто делится привкусом кофе. Немного грубо и даже бесцеремонно, но Кавех улыбается ему в губы: так даже, вообще-то, лучше.       На этой кухне больше не веет их дружбой.       Теперь здесь им голову кружит.