You deserve it dear

      Сильные руки исследуют предплечья, забравшись под рукава атласной рубашки. Украшают розоватыми отметинами, не оставляя за собой ни единого ещё не тронутого сантиметра, переходят на тонкую талию, сжимают по-собственнически, крепко, властно. Шею обдаёт горячее дыхание: Чимин чувствует, как кожу пробуют на вкус кончиком языка, ведут тонкую дорожку к ключицам и, теряя терпение, прикусывают выпирающие хрупкие косточки.       Пак медленно перебирает пальцами чужие чёрные локоны, чуть задрав подбородок к потолку. Прикрыв глаза, пытается сфокусировать внимание на больших ладонях, что пробрались под ткань, чуть задрали её и теперь нетерпеливо оглаживают ребра. Тепло охватывает кожу, согревает, заставляет подрагивать от контраста с температурой комнаты. Парень закусывает нижнюю губу, смазывая остатки блеска. Проезжается чуть вперёд, рывком, задевая чужое возбуждение, на что слышит задушенный рык.       Но что-то не то. Не те прикосновения. Кто он, этот парень, на бёдрах которого Пак удобно устроился? Как его зовут? Почему они оказались тут, на кровати этого номера? Сокджин наверняка будет в ярости, если узнает.       — Детка, мне мешает эта вещь, — тяжело выдыхает парень, сжимая тонкую ткань в кулак. — Сними её.       Кажется, эта фраза становится последним аккордом, навсегда отдаляющим Пака от приятной неги забытья. Видит бог, он пытался раствориться в прикосновениях, выкинуть все мысли из головы, но даже выпитая в клубе бутылка вина не способствовала этому. Он слишком рано начал трезветь, чтобы сейчас продолжать движение в прежнем темпе.       — Как тебя зовут? — хрипло выдавливает Пак, кончиком пальца приподнимая лицо незнакомца за подбородок. Симпатичное, но смазливое. Чересчур. Чимину даже становится стыдно за самого себя, что на пике алкогольного опьянения из всех посетителей клуба он выбрал самого примитивного и классического «альфача» с кучей мышц. Неужели он был в таком отчаянии? Незнакомец тянется за поцелуем, хочет вернуться на шаг назад, в момент, когда они оба были достаточно голодными.       — Остановись. Как тебя зовут? — чуть жёстче выдаёт Чимин, ощущая, как возбуждение безвозвратно покидает тело. Он никогда не любил упрямых.       — Джейкоб, — нетерпеливо выдыхают в ответ. — Давай продолжим, малыш.       Пак лишь в ужасе распахивает глаза, когда руки на его талии сжимаются до боли в ребрах, до глухого хруста. В глазах напротив же нет ничего, кроме желания трахнуть: ни заботы, ни терпения, ни нежности. К горлу сразу же подкатывает рвотный рефлекс: Чимин действительно чувствует себя шлюхой в чужих руках. Не объектом восхищения, не желанным произведением искусства, а дешёвкой для развлечения на одну ночь. Словно боясь самого себя, Пак медленно, но стремительно поднимается с бёдер под пристальным тяжёлым взглядом.       — Уходи, — тихо просит Чимин, опуская глаза в пол. Его мутит как никогда прежде.       — Что я сделал не так?       — Просто иди нахуй. Я не хочу.       Чимин даже не думает просить Джейкоба узнать его как известного на весь мир артиста: очевидно, тот обошёлся не только вином, а чем-то сильно покрепче и может мать родную не вспомнить. Но всё же Пак скромно таит в себе крохи надежды на чужое благоразумие.       — Ладно, — наигранно безразлично кидает Джейкоб.       Он вихрем проносится мимо Пака, окидывает его взглядом напоследок, очевидно раздумывая, стоит ли бросать колкость или следует сдержаться. Чимин выдыхает с облегчением лишь тогда, когда дверью сильно хлопают. В воздухе всё ещё витает противная до скрежета зубов смесь чужих духов, пота и крепкого алкоголя. Мерзость.       Парень открывает настежь балкон, впуская в помещение приятный прохладный ветерок, после чего одной рукой набирает номер Тэхёна, а другой достаёт бутылку вина. В такой ситуации лучше бы соджу, но налегать на него не хочется: завтра ещё предстоит перелёт в Корею. Следом Пак включает на колонках совсем лёгкий, едва слышный джазовый мотив из плейлиста, добавленного Тэхёном около года назад. Рекомендации друга всегда приходят на помощь каждый раз, когда Чимину не хочется чего-то конкретного. Ведь тишину в одиночестве парень совершенно не переносит: ему не нравится ощущение того, как собственные мысли безжалостно поглощают каждый доступный кусочек разума, оглушают и толкают в пропасть паники.       — Чимин-ни? Что-то случилось? — взволнованный голос отзывается уже после первого гудка.       — Тэ, передай, пожалуйста, охране, чтобы не пускали на наш этаж никого этой ночью.       — Окей, а в чём дело? Мне казалось, тебе тот парень очень приглянулся.       — Тэхён, а ты чем думал, когда отпускал меня, бухого в стельку, с ним? Он же объективно конченный! — Пак от возмущения места себе не находит. Друг ещё называется.       — Слушай, ты в таком состоянии отказов не принимаешь. Я тебя раз десять спросил, уверен ли ты, так ты мне чуть по лицу не заехал! Да и Хосок уже хотел разыскивать нас по всем клубам. Ты сказал, что хочешь расслабиться!       — Блять, как же я жалок, — шипит Чимин под нос, закрывая глаза от стыда. У него была надежда, что Тэхён развеет это противное чувство, как дым, но Пак всё ещё ощущает себя чужой шлюхой.       — Ты не жалок, у тебя просто давно никого не было. Это нормально, мы парни молодые, либидо высокое, — насмешка невольно слетает с его губ. — Плюс мы конкретно так заебались сегодня на съёмках. Знаешь, лет пять назад я устал до такой степени, что загремел в квир-клуб и перецеловался чуть ли не с каждым персонажем там. Вот это было реально жалко!       Пак тихо посмеивается на такое откровение:       — Я тогда думал, тебя стафф убьёт за засосы. — Он задумчиво смотрит в окно, крутя в пальцах винную пробку. — Вишенка, а можно я к тебе приду в номер? Я тихо. Посидим, поболтаем…       — Чимин-ни, прости, Хосок и так злой, что мы долго шатались по клубам, боюсь, после твоего прихода он нас обоих отправит в дальнее плаванье обратно в Корею.       — Ха-ха, не спорю. Ты это, извинись перед ним… ну, как полагается…       — Да иди ты нахер! — визжит от смущения Ким.       — Тебе актуальнее. Всё, не буду мешать, пока-пока, — смеётся Пак, скидывая трубку под неутихающую матерную тираду друга.       Эта парочка действительно забавная. Пытались скрываться около года, пока их не застукал за поцелуем в общаге, собственно, Чимин. Чон и Ким тогда чуть в обморок не упали вместе, а Пак ещё никогда не видел, чтобы люди так краснели. Он до сих пор не понимает, почему они так переживали. В их отношениях нет ничего странного: Тэхён давно не подросток из Тэгу, он вырос, расцвёл, привлёк массу внимания к своей персоне.       Чимин смело мог сказать, что Чон и Ким прекрасно дополняют друг друга по энергетике. Правда, так везде, кроме работы: там Тэхён вечно борется с Хосоком за звание самого строгого критика. Они оба — неумолимые перфекционисты. На самом деле, в этом к ним присоединяется сам Чимин, но он хотя бы умеет замолчать вовремя, подчиниться, отдавая бразды правления хёну, а Тэхён даже представить себе не может, каково это: заткнуться на репетиции, не просить что-то повторить лишний раз или изменить. Потому нарывается на трёхэтажный мат в свою сторону, воспринимаемый почти как комплимент. Впрочем, к ночи всё встаёт на свои места, ведь Ким вновь становится «милым мишкой», робко лезет обниматься в качестве извинений. А Хосок просто привык. Чимин знает его лучше, чем самого себя, и готов голову на отсечение дать, что без этой настырности, стервозности, умещающейся с абсолютной нежностью, Тэхён бы никогда не заинтересовал его в романтическом плане.       И как ни крути, Чимин обожал эту парочку. Паку доставляет огромное удовольствие наблюдать за их динамикой, их нежностью, заботой. Он растекается лужицей от умиления каждый раз, глядя на то, как Хосок целомудренно целует кончик носа Тэ ровно там, где располагается милая родинка. Иногда, безусловно, романтику между ними вытесняет родительская забота: она до сих пор проглядывает скорее как подсознательная установка у Чона. Но не мешает укреплению их связи, а скорее придаёт ей особый неповторимый шарм. Тэхён чувствует себя как за каменной стеной и признаётся в этом всякий раз, когда являет своё истинное лицо, перестаёт казаться высокомерным и стервозным.       Чимин незаметно для самого себя достаёт сигарету из золотого портсигара и, сев прямо напротив зеркала за туалетный столик, прикуривает от большой ароматической свечки. Затяжка за затяжкой, а из груди никак не может уйти противное чувство. Нет, не использованности, не жалости к себе, а скорее… одиночества? Гнетущего, разрастающегося где-то глубоко в груди, у самого сердца. Душащего похлеще сигаретного дыма.       Порой Чимин искренне не понимает, почему он так одинок. Вокруг столько людей, у него большая любящая семья, греющая его душу теплом в самые холодные дни, посторонние считают его объектом восхищения, но… в левой грудине зияет большая дыра. Неужели он не заслуживает быть любимым так же, как Тэхён? Чем он так плох?..       Чимин смотрит на собственное отражение изучающе, пристально, словно хищник, выжидающий добычу. Как и всегда, Пак чётко чувствует, как внутри рука об руку идут ненависть и восхищение, в равных долях, пятьдесят на пятьдесят. Восхищение — потому что Чимину по правде нравятся в себе эти милые руки, пухлые губы, глаза сирены; он понимает, что способен очаровывать. Он знает, что он красив и обольстителен. Ненависть — потому что глубоко внутри парня всё ещё сидит голос жестокого осуждения. Чей он? Общества? Его самого? Почему этот противный шёпот не упускает ни единой возможности осквернить всё, до чего он дотрагивается? Ощущая в полной мере всю силу контраста этих эмоций, Чимин вновь задаётся вопросом, кто его проклял, кто обрёк на страдания.       Сколько он себя помнит, он вечно стремился к некоторому идеалу в собственной голове. Да, с годами тот сильно видоизменился от украшенного горами мышц мужского тела до более феминной, изящной версии, но по-прежнему оставался… недосягаемым. Чимин никак не мог определить ему цену, платил интуитивно, каждый раз повышая ставки. Терзал себя тренировками часами напролёт, отказывался сначала от жирной или сладкой пищи, затем вовсе от любой, предпочитая яблоко вместо завтрака, обеда и ужина, но… каждый раз ставок оказывалось недостаточно. И в какой-то момент Чимин ощутил, как надежда в нём умирает, тлея бабочкой над открытым пламенем. Он собственноручно похоронил её: веру в то, что когда-то полюбит и примет себя. Но продолжал с нездоровым упоением вырезать из себя, как из мраморной статуи, нечто приближенное к заветному идеалу. Он попал в кабалу и не знал, как выбраться. Дорога назад уже давно не виднелась.       Пак наклоняется совсем близко к зеркалу, по-прежнему пристально изучает, смотрит в глубину собственной души, пытаясь увидеть ответы на тысячу вопросов. Но не находя их, медленно выдыхает дым в отражение.       Пустой стеклянный взгляд следует по изгибам плеч и тонких рук. Парень медленно проводит ледяной ладонью по собственной шее, так, словно по коже ползёт ядовитая змея. Огибает, изучает острые ключицы. Спускается ещё ниже, на грудину, туда, где давно тонкими полосками зияют шрамы. Идеально ровные, выстроенные в строгой последовательности, каждый из них он оставлял собственноручно на протяжении долгого времени.       Пак Чимин дьявольски красив. Бесспорно. Безапелляционно. Он вне конкуренции. Но как дорого ему обошлась подобная красота? И какие тайны повлекла за собой, ведя молодого парня за ручку с удушающим одиночеством по дорожке ада?       Чимин тушит недокуренную сигарету и склоняется над небольшим ящиком в боковом отделе столика. Там среди груды косметики, кисточек, баночек и прочей утвари затерялась маленькая продолговатая коробочка. Бархатная шкатулка, которую Пак предпочёл бы забыть навсегда, выкинуть в море, а лучше сжечь, но пока не был готов даже думать о расставании с ней.       На подушке внутри располагается совсем небольшой нож, серебряную рукоять которого украшают драгоценные камни и узор. Чимин заказал его у знакомого около пяти лет назад, когда встал на скользкий путь булимии, сумасшествия, ненависти к себе и вечных поисков недосягаемого идеала. Этот нож помнит слишком многое, в его холодном металле утаено достаточно крови. Изначально Пак каждый раз, когда проигрывал самому себе, своим слабостям в борьбе за красоту хотел будто бы наказывать себя тонкими лёгкими порезами на теле. Так выстроился идеально отлаженный алгоритм: переел, переспал или недостаточно потренировался — делаешь болезненный порез — продолжаешь работать. Чимин шёл по подобной схеме на протяжении полугода, раны в большинстве случаев заживали бесследно, но в какой-то момент Чимин начал понимать, что новые царапины появлялись на теле словно сами по себе, независимо от неудач в спартанском режиме. И со временем наказание превратилось в истинное удовольствие. Пак не искоренил в себе слабость, он лишь приобрёл ещё одну. Он не смог остановиться даже когда стилисты грозились выгнать его, но смог договориться с самим собой сократить количество срывов до минимума. Однако теперь порезы перешли от мелких и частых к редким и глубоким, тем, что превращаются в ужасающие розовые шрамы.       Чимин распускает узел на поясе халата и открывает себе больше свободного поля для действий. Теперь, когда в комнате никого нет, когда кожа оголена и манит к себе, а нож прямо перед глазами, дороги назад нет. В голове парня выключились все функции кроме маниакального желания вновь увидеть сочащуюся кровью рану, наблюдать за тем, как та алой дорожкой стекает по молочной коже вниз, доходя до самого живота. Руки чуть потряхивает от, кажется, неконтролируемой жажды исполнить давно отточенное движение.       Всего на долю секунды в голове мелькает тень трезвого рассудка: может, не стоит сейчас возвращаться к тому, что уже полгода как оставалось забытым? Но нет, Пак отказывается от этой мысли, ведь сегодня чувствует себя проигравшим. Он пошёл на уговор, что сократит срывы, но будет ставить новые шрамы каждый раз, когда предаст себя. И в этот день Чимин предал. Он, как ему кажется, плохо исполнил сольный танец в фильме Black swan или вышел за суточную норму калорий на ужине с мемберами после съёмок. Но это пустяки. Важнее всего, что он не смог контролировать такую слабость, как одиночество. Пошёл в бар, подцепил неопределённое ничтожество, приволок в номер и почти был готов отдаться ему, лишь бы почувствовать себя нужным. Чимин жалок. Чимин предал свои принципы и заслуживает наказания, утешения, поощрения, — называйте, как хотите.       — Отведи меня в церковь, мама, — тихо шепчет Пак, опуская равнодушный взгляд на свою руку, что уже ведёт незамедлительно алеющую полосу по нежной коже ниже декольте. — Я упаду на колени перед отцом, и буду молить о прощении. Чтобы эти демоны меня оставили. Отведи меня, мама, и я правда буду молиться. Ибо я согрешил.       Совершенство. Пак Чимин готов поклясться жизнью, что не видел ничего прекраснее, чем бурые подтёки крови, медленно текущие по молочной коже в свете одних свеч у зеркала. Глаза парня словно темнеют, приобретают нездоровый блеск и азарт. Наказание вмиг оборачивается истинным наслаждением. Хочется продолжить, но остатки выдержки не позволяют подобную вольность. Чимин немигающим взглядом наблюдает за собственным отражением, ухмыляясь. Невообразимо красиво.       Не проходит и нескольких минут, как очаровательно пухлые пальцы подцепляют очередную сигарету. Не его вина, что Тэхён в один осенний вечер протащил в гримёрную пачку Мальборо, каким-то образом умудрившись скрыть это от стаффа. С тех пор так и делили одну сигарету на двоих, поддаваясь зависимости, пока никто не видит.       Разум уже вовсе затуманен, и Чимин даже не может чётко сказать, от чего опьянел так быстро: от вина, от никотина или от собственного вида, что кажется искусством во плоти. Музыка давно обернулась в тишину, ведь обычно она служит бегством от мыслей, а в этот миг парень хочет занырнуть в них как можно глубже. Сидит сейчас и постепенно захлёбывается в омуте.       «Разве вы не видите? Я схожу с ума» — напевает Пак, истерически смеясь в лицо отражению. Его взгляд заволокла тяжёлая пелена, и парень чувствует, словно его накачали наркотиками. Лишь на задворках сознания пытается уловить нить трезвого рассудка, но та неминуемо ускользает, оставляя хозяина один на один с голосами в голове.       Красота — удивительная вещь, вы не считаете? В один миг она способна приблизить к тебе любого человека, заставить упасть на колени, а в следующий — может оттолкнуть самого близкого на невыносимое расстояние, став непроходимой оградой. Она является и фартом, и проклятьем. Она — корона, и далеко не каждый способен носить её на своей голове. Но знаете, что самое страшное? У неё есть чётко ограниченный срок.       Чимина плавно перебрасывает из маниакальной фазы в депрессивную. Вмиг начинает казаться, что прекрасное отражение — лишь мираж, галлюцинации на фоне опьянения. Зрачки Пака стремительно расширяются, заполняя радужку, и ладонь его пробегается по холодной коже, словно пытаясь убедиться, что нет, не мираж. Нет, не видение. Чуть подсохшая кровь оказывается размазанной по груди.       Сколько ещё люди будут восхищаться Чимином из-за красивого личика? Какой срок установили свыше? Что из себя представляет Пак помимо тленной оболочки? За что… его любят?       Паника подступает к горлу, и крупные глотки алкоголя не тушат разгорающееся пламя. Удавка на шее лишь затягивается, и Чимина выбрасывает за борт самоконтроля. Выдержка, за которой он стыдливо прятался всё это время, на которую возлагал огромные надежды, разбивается на тысячи осколков. И по щекам градом льются слёзы. Чимин задыхается от потока рыданий, что лишь сильнее вырываются с каждой секундой.       Больно. Больно, потому что противно от себя. Чимин себе омерзителен. В погоне за мировым одобрением он потерял единственное, с чем приехал из Пусана в Сеул, будучи подростком. Самоуважение. Не то, что проявляется в высоко поднятой голове или высокомерном взгляде, а то, которое не позволяет рухнуть в бездонную пропасть, заставляет балансировать на самом её краю из последних сил, ибо, блять, жить хочется. Жить нужно.       Кто теперь Пак Чимин? Поражающий воображение танцор, айдол, которому удалось раздвинуть рамки, великий шоумен, создавший и явивший миру кропотливо созданный образ с сильным высоким голосом в комплекте. А где Чимин-ни? Тот, что прибыл из Пусана десять лет назад? Кто-нибудь видел его? А, погодите, вот же он — сидит напуганный, забитый в угол, потерявшийся в себе. И его уже нельзя спасти.       Парень судорожно закуривает снова и набирает выученный подобно мантре номер.       Или можно?..       — Чимин? Всё хорошо? — спрашивают на том конце сразу после второго гудка.       Пак судорожно затягивается вновь, и в груди сплетаются дым и нежность к родному голосу, они стремительно растекаются по венам единым коктейлем.       — Чонгук-ки, скажи… а за что ты меня любишь?       Нетрудно догадаться, что младший оказывается сбитым с толку. Нет, безусловно, его смущает вовсе не сам звонок посреди ночи: все мемберы знали, что Чон и Пак — люди, которые болтают на рассвете, пока глаза не слипаются и до будильника не остаётся часа три. Но надломленный голос, полный искреннего отчаяния, доселе незнакомой смертельной печали вызывает холодок по спине.       — Хён, ты плачешь?..       — Это не важно, Чонгук-ки, — отзывается Пак на искреннее беспокойство младшего. — Ответь мне.       Шестерёнки в голове Чона начинают работать с удвоенной скоростью в поисках достойного ответа.       — Ты… Ты обладаешь большой силой духа. Громадной. Знаешь, это нельзя увидеть сразу, поначалу ты кажешься ранимым, но я знаком с тобой много лет и каждый раз восхищаюсь тем, сколько ты способен выдержать. Это выходит за границы моего понимания.       Чимин тихо посмеивается и чувствует, как слёзы с новой силой хлещут из-под прикрытых глаз. И когда усмешка достаточно заметно превращается в горький всхлип, Чонгук не выдерживает:       — Хён, мне прийти к тебе сейчас?       — Да.       Чимин прекрасно осознаёт, что не имеет никакого права рушить психику маннэ своим видом, потому находит в себе силы достать раствор для обработки ран и ватные диски. Как бы прекрасно ни украшали подтёки нежную кожу, Чонгук не оценит подобного искусства, это неизбежно станет поводом для скандала.       Не проходит и пары минут, как в дверь робко стучат. Пак посильнее запахивает халат, взбивает синие волосы в нечто похожее на дневную укладку и спешит открыть гостю.       — Ты точно плакал, — тихим грудным голосом отмечает Чон. Едва переступив порог, он берёт лицо старшего в свои руки, обхватывая острый подбородок двумя ладонями. Они у него всегда были слишком тёплыми, сильными и внушающими доверие.       Жест выглядит настолько нежно, заботливо и успокаивающе, что в области левой грудины у Пака ухает. Он стыдливо опускает взгляд, не выдерживая натиска чёрной бездны. Почему его тело так отзывается?       — Если честно, я не знаю, зачем позвал тебя в такое позднее время, — шепчет парень, мягко освобождаясь от тёплых рук.       — Это нормально. Хотеть поддержки в моменты, когда тебе тяжело. Ты проделал хорошую работу сегодня, хён. Просто… поделись тем, что у тебя на душе. Если хочешь.       Кажется, нет ничего сложного в том, чтобы как в старые добрые времена сесть, распить бутылочку соджу, выплакаться, доверить все секреты. Ведь те, бесспорно, будут надёжно спрятаны в самых потаённых уголках души, пропущены через неё. Но что-то сильно мешает. Сказать Чонгуку, что он сходит с ума и не может выбраться из кабалы различных расстройств психики? Что он боится самого себя, что потерял прошлого? Что ему попросту не хватает любви? Отчего-то последнее сказать особенно сложно. Чимину не хватает силы духа признаться.       — Прости, Чонгук-ки, я не… не смогу сегодня. Давай лучше немного потанцуем?       — Всё что душе угодно, хён.       Привычка танцевать медленный вальс поздними вечерами зародилась несколько лет назад и оставалась чем-то личным всё это долгое время. Некий маленький секрет, который они делили на двоих, тот жест поддержки, о котором никто кроме них не знал. Наряду с обычными объятиями, медленный танец подразумевает тесный телесный контакт, только приобретает по-своему улучшенную его форму. Это приятно — делиться теплом, плавно покачиваться вместе, делая маленькие шажки в стороны, пока музыка глушит навязчивые мысли в голове.       Чимин находит в плейлисте чудесную классическую композицию и медленно проходит в центр гостиной. С лёгкой улыбкой наблюдает, как Чон снимает толстовку на молнии, оголяя больше кожи: тому нетрудно было догадаться, что в подобные моменты старший любит ощущать как можно больше тепла, гладить крепкие рельефные мышцы, стоять как за каменной стеной. И это внимание к деталям умиляет до кома в горле.       — Разрешите пригласить вас на танец, месье? — смеётся Чон, протягивая ладонь. И Чимин, отвесив поклон, охотно делает ещё шаг вперёд — навстречу заветным объятиям.       Чонгук робко притягивает старшего к себе за талию, совсем вплотную, чтобы грудью ощущать биение чужого сердца. Вторую вытягивает в сторону, сцепляя пальцы вместе. Пак же размещает ладонь на крепкой спине — за ней легко почувствовать себя в безопасности. И пока Чон сжимает его сильно исхудавшее тело совсем нежно, бережно, Пак вцепляется в плечи так отчаянно, будто в них содержится уникальное противоядие.       Обоим не составляет никакого труда плавно двигаться в такт музыке, и Пак осознаёт, как сильно ему не хватало этих ощущений весь день, всю последнюю неделю. Руки, забитые татуировками, на его талии выглядят чрезмерно правильно, будто каждый позвонок подстраивается под чужие пальцы. Почему именно сейчас Чимин чувствует себя дома? Только Чонгуку удаётся привычными им двоим действиями утолить в старшем бесконечную жажду. И на сердце Чимина вновь скребут кошки, ведь что-то идёт неправильно, не так, как должно. Он не понимает, что именно, но твёрдо уверен в самом факте.       Пак находит в себе смелость поднять взгляд, чтобы в ту же секунду столкнуться с немигающим напротив. Тёмным, но полным абсолютных нежности и тепла. Настолько безграничных, что кошки скребут всё сильнее, и Пак опускает голову на крепкое плечо, переводя затухающий танец в объятия. Чон охотно подхватывает идею, размещает вторую руку там же, где и первую.       Происходящее с каждой секундой, как затихла музыка, кажется всё более странным со стороны, не поддающимся старым объяснениям, однако это вовсе не мешает старшему держаться за чужую спину с ощутимым нажимом. Сейчас он ощущает себя совсем крошечным, как никогда раньше хрупким, скрытым ото всех проблем. От Джейкоба, от неудачных дублей, от отражения в зеркале. Даже от мыслей, почему именно происходящее кажется странным.       — Мне нужно отойти в ванную на пару минут, можешь пока налить по бокалу вина? Оно на тумбочке.       Чон, всё так же мягко улыбаясь, кивает и отпускает старшего из надёжной хватки. А в голове Пака красной полосой бежит лишь одно: «Эй, не надо, верни всё это прямо сейчас!».       В ванной Чимин поправляет уже давно смазавшийся макияж, пытаясь придать лицу более-менее приемлемый вид. Хватает всего нескольких минут, и он спокойно может покинуть комнату, но не находит сил открыть ручку. Ему по-прежнему стыдно, однако теперь стыд этот стал гораздо сильнее, неисправимее. Ведь если перед собой его можно заглушить проверенными способами, хотя бы просто закрыть глаза на собственные грехи, то перед Чонгуком… совершенно невыносимо. Пак рассматривает отражение и с горечью признаёт, что и близко не достоин находиться рядом с таким светлым человеком, как Чон. Не говоря уже о том, чтобы греться в лучах его тепла. Тому цена несравнимая с золотом, и отплатить её Чимин за всю свою жизнь не сможет. А сердце бьётся сильно, едва не касаясь рёбер. И Чимину от того ещё противнее. Ведь причина постепенно становится понятна. Ведь кожа ещё горит от нежных прикосновений.       — Идиот. Ты просто конченая мразь, — зло шепчет собственному отражению Пак, смахивая с лица единственную слезу отчаяния.       Многое можно забыть. Можно забыть, как ты напился в хлам неделю назад, как запорол репетицию, как опубликовал не ту фотографию на миллионную аудиторию. Даже эти уродливые шрамы на груди можно со временем себе простить. Но Чимин абсолютно уверен, что будет до конца своих дней уничтожать себя, если разрушит хоть один камень в фундаменте жизни Чонгука.       Проходит ещё несколько бесконечных минут, прежде чем Чимин, наконец, находит в себе смелость. Однако сразу на пороге он сталкивается с Чоном, стоящим всё время под дверью.       — Не потрудишься мне объяснить, что это такое?       Вам знакомо чувство, когда в долю секунды весь мир оборачивается против вас? Когда вы как в замедленной съёмке наблюдаете за тем, как всё вокруг рушится резко, внезапно и громко, словно вмиг бьётся тысяча тарелок, а грохот сопровождается мгновенным разложением сердца на мелкие осколки. Вы в секунду теряете всё, что когда-то имели, но стоите в стороне и со связанными руками лицезреете картину. Вот именно так Чимин в полной мере ощущает эту разрушительную силу.       — Чонгук-ки, ты не так понял, — выдавливает неожиданно сиплым голосом Пак, инстинктивно вжимая голову в плечи.       — И ты сейчас всё объяснишь? А что тут объяснять, Чимин? — Чон срывается на крик. — Я нашёл у тебя на столе окровавленный нож и раствор для обработки ран! Ты плакал мне в трубку полчаса назад! Ты, блять, пьяный в стельку! Покажи мне, что конкретно ты сделал.       Чимин медлит, не зная, что сказать в оправдание. Он конченный идиот и мудак, если ему не хватило мозгов даже замести следы своего преступления. Надеяться на то, что Чонгук понял ситуацию иначе, не приходится вовсе. Остаётся только умолять о прощении. Только за что?..       — Если будешь молчать, я уйду, клянусь, — шипит Чон, ведя старшего за руку в спальню. — Показывай.       — Я боюсь, — шепчет Чимин. Он не смеет строить из себя жертву, но ведёт себя так, словно человек напротив — самый страшный насильник. Потому что не может иначе. Потому что боль прожигает органы изнутри, не давая возможности трезво мыслить.       — Резаться медицинским ножом пьяным ты не боялся, — отрезает младший.       Он — человек абсолютных контрастов. Способен быть бесконечно мягким, нежным и добрым с ценными людьми, но его рука не дрогнет, когда потребуется быть жёстким им же на благо. Он неприступен, и Чимин прекрасно понимает, что рассчитывать на милосердие — мысль априори безнадёжная.       Но всё же страшно. Страшно платить по счетам, даже если расплата эта совершенно заслуженная и, стоит сказать, порядком затянувшаяся. Порой тайное становится явным слишком поздно.       — Только умоляю, не уходи, — мямлит Пак, медленно, по дюйму отодвигая ворот высоко затянутого халата. Шёлк проезжается по рядам ровных рубцов, едва задевая глубокую рану по центру. И Чимин готов поклясться, что слышит, как Чонгук от ужаса гулко сглатывает слюну. — Не бросай меня.       Парень с животным страхом отшатывается от старшего и судорожным взглядом бегает по чужой груди, украшенной полосками шрамов. Одинокая слеза бежит по щеке Чимина, но тот сию минуту смахивает её — он не имеет никакого права. Пак выдерживает пытку стойко, с оголёнными грудью, душой и сердцем, что внутри пылают в адском огне. Жалеет ли он о содеянном? Нет. Он жалеет лишь о том, что позволил Чонгуку узнать. За это хочет забрать нож из его рук и нанести новые порезы, но уже по-настоящему неприятно болезненные. Чтобы не сладкой истомой сопровождались, а большими мучениями. Чонгук слишком светлый для того, чтобы погружаться в тьму души старшего, чтобы пить яд из одного бокала с ним. Он не должен был узнать.       — Чимин… — Тонкие пальцы ложатся на старые рубцы, оглаживают совсем робко, порхая самыми кончиками, будто боятся навредить. «Режь, бей, поджигай, мне всё равно» — хочет ответить Пак, коснуться ладонью нежной щеки маннэ, но рубит мысль на корню, глотая новые слёзы. Не имеет права. — Что ты… Почему… Я же мог тебе помочь…       Пак опускает взгляд лишь потому, что слышит подозрительную дрожь в чужом голосе. Слух не подводит его, Чонгук правда плачет. И Чимин преисполняется желанием достать ножом до самого своего сердца, проткнуть его и вынуть из грудной клетки.       — Прости меня, умоляю, — шепчет Пак, вновь почти заходясь рыданиями, мастерски подавленными в ту же секунду. — Ты не должен был этого знать. Как и о моих проблемах с весом. Я не имел никакого права причинять тебе боль. Прости меня.       Человек заслуживает права на исцеление и прощение лишь тогда, когда в полной мере осознает тяжесть своих грехов. Когда раскаивается, стоя на коленях, искренне, без остановки. Лишь если на душе не остается ничего, кроме желания искупить вину, можно робко просить о таком человеке, как Чонгук. Чимин много лет винил себя, поскольку получил его просто так, не давая ничего взамен. А суть проблемы крылась ещё глубже. Пак попросту не хотел избавляться от своих грехов. Принимая золотую руку помощи, он, предавая данные им же слёзные клятвы, повторял ошибки с прежним упоением, осознанно.       Когда Чимин заболел булимией, Чонгук был рядом, полнился такой верой в исцеление, какой никогда не нашлось бы у Пака. Чон прощал каждый срыв, с пониманием относился к каждому отказу от лишней еды, держал нежно за почти прозрачную руку, подбадривал при приёме минимальной пищи. Чимин делал огромные успехи. Однако он до сих пор винит себя за дни, когда намеренно срывался, по собственному желанию ставя жирный крест на всех стараниях Чона. Он бы пальцы себе отрезал, если можно было бы повернуть время вспять. Чонгук тогда ничего не говорил, но начал молча есть столько же еды, сколько употреблял старший на пике булимии, то есть, целое ничего. Это наказание оказалось самым эффективным из всех, что пережил Чимин. Видеть, как родной человек губит себя по твоей вине, ничего при этом не говоря, — невыносимо. Пака с тех пор как отрезало, он начал более-менее нормально питаться, но по сей день носит в душе непомерное чувство вины за те срывы.       И сейчас Чонгук узнает, что всё то время, когда ему казалось, что проблемы позади, что он смог помочь, Чимин оставлял на груди и рёбрах глубокие шрамы.       Внезапно Пак оказывается в кольце крепких рук. Его, окончательно сорвавшегося на рыдания, сжимают с почти предсмертным отчаянием, словно Чон узнал о неизлечимом диагнозе.       — Я должен был быть рядом, — тараторит он, глотая слёзы.       — Боже, не надо, не делай этого, лучше просто ударь меня, я не достоин твоей…       — Ты достоин, Чимин-ни, — перебивает младший, сжимая чуть сильнее. — Ты достоин этого. Ты многое пережил, ты победил булимию. Ты не виноват.       — Но ты злился…       — Я злился, потому что боялся. Потому что думал, что… Я не знал. Я не знал, как далеко ты зашёл с этим, маленький.       — Я делаю это на протяжении нескольких лет, Чонгук…       — Почему не сказал? — Чон держит голову старшего в ладонях, заглядывает в самую душу, словно ищет ответа. — Почему? Мы же смогли справиться с…       — Потому что видеть тебя голодающим было невыносимо. Не разговаривать с тобой — тоже, — Чимин судорожно объясняется, говорит так быстро, что Чон едва разбирает поток слов. — Я боялся даже подумать о том, как расстрою тебя всем этим! Я не хотел ломать то, что ты так долго строил!       — Но мы могли бы справиться с этим вместе гораздо раньше, — Чон приближается совсем близко, словно это способно помочь ему лучше донести мысль. — Ты ничего не сломал. Ты лишь утаил часть того, что мы вместе должны были достроить. — В голосе сквозит столь сильное отчаяние, что у Пака сердце болит. Он отводит взгляд, ибо не выдерживает прямого контакта из-за чувства вины.       — Прости меня.       Это всё, на что находит силы Чимин. И вновь по щеке течёт слеза, на этот раз не боли. Скорби. Скорби о всех тех шрамах, что оставались замолчанными долгие годы, о срывах, о собственной слабости и потерянных возможностях.       Уже много лет Чимин не чувствовал себя настолько обнажённым душой перед кем-то. Скрывался за десятками тайн, как за бронёй, бросал неловкие оправдания, избегал, как огня, любого, кто мог помочь, а ночью содрогался в кошмарах. И Чон Чонгук во второй раз сумел стать тем единственным, перед кем Чимин смог оголить истинное нутро, робко протянуть руку навстречу исцелению. Во всяком случае, хотя бы попытаться это сделать.       — Давай всё исправим, хён? Снова, — шепчет младший, едва приподнимая чужой подбородок, чтобы заглянуть в опухшие от слёз глаза.       Доверие. Именно это чувство вселяет в себя чёрная бездна напротив. Вольно или невольно, но в глубине души Чимин соглашается на предложение, обещая себе, что по-настоящему будет стараться исправиться. Не нужно быть Оракулом, чтобы предвидеть целую серию срывов, истерик, слёз и апатии на пути к успеху, и Чимин знает, на что идёт, кивая в ответ. Точно так же знает, что иначе наступит день, когда он потеряет контроль над собой. И тогда дороги назад уже не будет.       Чимин понимает, что столкнулся с выбором. Очевидно, одним из самых важных в его жизни. Он может и дальше винить себя, может навешивать все смертные грехи, пойти ко дну с балластом на груди и похоронить глубоко внутри свой секрет. Также он может сломать слабость, которая заставляет голос дрожать, собрать волю в кулак и подтолкнуть Чонгука к тому, чтобы вскрыть все карты. Ещё полчаса назад Пак с рыком ответил бы «первое», но сейчас, чувствуя родное тепло и видя мягкую улыбку, он решает дать себе шанс. Да, он ошибся, ошибся грандиозно и оглушающе мощно, но он действительно готов, зализав раны, отработать каждый промах, замолить, стоя на коленях. Но он точно не готов оставаться во мраке впредь. Он так устал бороться с собственными демонами в одиночку, что решительно протягивает руку судьбе, меняет её ход в свою сторону, давая клятву, что больше не посмеет ранить Чонгука. С них довольно страданий.       — Чонгук, милый, зачем тебе это? Почему ты всегда спасаешь меня? — Пак старается найти ответ в глазах младшего, но тот лишь отводит взгляд, не спеша с честностью.       — Ты мой друг и брат, — тихо выдаёт Чон сухим и надломленным голосом. Но Чимину кажется очевидным, что тот лжёт. И сейчас ему принципиально хочется узнать правду, даже если в голове крутятся догадки. Даже если от волнения сердце бьётся громко.       — У тебя краснеют уши, когда ты врёшь, — мягко отзывается Пак, гладя чужие предплечья, словно успокаивая и настраивая на нужный лад. — Откровение на откровение. Пожалуйста.       «Давай же, признайся. Найди в себе смелость, как это сделал я. Скажи очевидное. Подари нам, наконец, счастье, которое мы давно заслужили!»       И Чонгук дарит. Робко склоняется над лицом старшего, приближаясь медленно, по миллиметру, словно боясь спугнуть. Но в ответ встречает лишь мягкую улыбку, полную уверенности и готовности, почти родительскую, которой взрослые обычно одаривают маленьких детей, сделавших верный шаг.       Мягкие, полные и тёплые губы сталкиваются с сухими, покрытыми мелкими ранками и трещинками. Соприкасаются сначала совсем неумело: Чимину кажется, будто по взмаху волшебной палочки из его головы вмиг выбросили все умения и познания в любви, объёма которых тот никогда не стеснялся. Будто ему вновь шестнадцать и он лишь пытается повторять одни и те же лёгкие движения за партнёром. И с избытком исходящая от Чона невинность сводит с ума, пробуждает давно похороненную в руинах боли нежность. Очнувшись от мимолётного забытия, Пак проходится кончиком языка по ранкам, будто залечивает, выражает в этом жесте всю копящуюся в области сердца благодарность. А Чон, опешив, неуверенно прижимает к себе, окольцовывая талию крепкими руками. Оглаживает её изгибы и задыхается от чувств.       — Я… Хён, я так боялся, — выдаёт как скороговорку. — Боялся признаться в чувствах.       — Ты просто глупый, — ласково смеётся Пак и, встречая неловкую, полную волнения улыбку, вновь льнёт к губам так отчаянно, словно это вмиг стало жизненной необходимостью.       А впереди их ждёт тернистый путь, полный взлётов и падений, покаяния и попыток всё исправить. Но путь этот преисполнен надеждой, верой и крепкой любовью.