Сверхновая

– Мы почти потеряли её. Они ушли один за другим. Сначала Отто, чтобы оценить степень повреждений робота, затем парень, который пробормотал что-то насчёт того, чтобы достать сухую одежду. Потом Гибсон сказал, что «ему следует провести несколько тестов на Антари» (он знал, что настанет его очередь лечь на койку), и увел своего чёрного товарища прочь, оставив двоих в комнате. И всё же ему казалось, что он в комнате один. Она плавала в резервуаре. Её мех слишком бледный, чтобы кто-то мог различить его первоначальный золотистый цвет, а глаза – тускло-розового оттенка. Если бы он мог выбрать слово, чтобы описать, как она выглядела, он бы выбрал «мёртвая», а затем прогнал эту мысль из своей головы, когда она послала ледяную волну по спине. Намного холоднее, чем то, как он чувствовал себя когда сражался рядом с Антари у основания робота, прямо перед тем, как застыл... и он инстинктивно вздрогнул от этой мысли, крепко обняв себя и задаваясь вопросом: было ли внутри резервуара холодно, и если да, могла ли она это чувствовать? Он вспомнил, как умник болтал о звёздах и созвездиях. О том, как каждая звезда однажды взрывается потоком тепла и света, а затем превращается в чёрную дыру, поглотив всё, что было вокруг. Она взорвалась потоком тепла и света, такого яркого, что он подумал, будто она может превратиться в чёрную дыру и поглотить всю планету. Он конечно никогда не обращал внимания на бессвязную болтовню умника, и все его мысли были «нелогичны». Но это не значит, что в то время они не казались ему логичными. Он подумал о том, как она взорвала тренировочный зал так, что Мандарин впечатался в стену. Но с ней всё было в порядке! Возможно она выглядела немного нестабильной, но ей не нужно было быть в резервуаре... она все ещё сияла как золото, с разъяренными розовыми глазами и выглядела живой! Речь шла о том, чтобы «причинить боль тому, кого любишь», а не «самому себе», и он понял, что он действительно был глупой обезьяной, не подумав о том, как это повлияло на неё. Сгорбившись, она всё ещё была подвешена в этом резервуаре. Её лицо было лишено выражения, и ему это совершенно не нравилось. Но что более важно, Ему не нравилось то, что ему это не нравилось. Ему не нравилась паника, охватившая его в тот момент, когда погасло её пламя. Ему не нравился холод, охвативший его (а он был весь в поту!), когда он увидел, как её тело падает вниз... слишком далеко, чтобы он мог протянуть руки и поймать ее. Он слышал о шугазумианце, который подлетел слишком близко к солнцу, и клей, скрепляющий его крылья, растаял, позволив ему упасть и погибнуть. И вот он, желая поймать солнце руками, совсем не заботился о том, чтобы его сожгли. И можно подумать, что опытный пилот будет разумнее этого. Но её яркость затмила его разум… и продолжает. Он мог её потерять. Больше всего ему не нравилась эта мысль. Затем он задумался, какого чёрта он продолжает принимать всё как должное даже после того, как Мандарин ударил их ножом в спину, а парень, который их создал, превратился в Короля-скелета. Он имел право быть пессимистом. Он имел право сказать им, что они могли потерять её, когда все думали, что она их спасла. Но его проблема заключалась не в том, что «они» могли её потерять. ОН мог её потерять. Не просто потерять товарища по команде, или что-то в этом роде. Но кое-что большее... Он пытается понять, что чувствует, но ему это не удаётся. А интенсивность, с которой он чувствует «это», нервирует его. Нервирует и пугает. Он пилот, обученный замечать, когда в его корабле неисправность. Но вот уже некоторое время он падал, всё дальше и дальше вниз, и не осознавал этого до тех пор, пока чуть не потерял её. Он попытался представить себе день без неё, но безуспешно. Как будто его магниты притягивались к ней, а не наоборот, и он задавался вопросом, как всё дошло до такого. Он был рожден, чтобы летать... А она привязала его к земле. И, на самом деле, ... он действительно не возражал. Он прижал ладонь к стеклу и гадал, когда она проснётся. Её веки слабо задрожали. Она заметила его присутствие. Он обратил внимание на то, что прежний цвет её шерсти понемногу возвращается, а она — на его металлическую ладонь, прижатую к стеклу. Медленным, хрупким движением она поднесла свою ладонь к его ладони, разделяемой стеклянным барьером. Он смотрит на улыбку, едва заметную в уголках её губ, и на легкий блеск в её розовых глазах. В его голове проносится мысль, что если бы не стекло, она была бы достаточно близко, чтобы её поцеловать. Некоторое время они остаются такими. Ладони прижаты друг к другу, ониксовые глаза смотрят в розовые, пока её рука не отпрянула от стекла, а веки медленно не закрылись. И хотя она все ещё выглядела уязвимой, она казалась более спокойной, чем раньше. И Спаркс перестал чувствовать, что он один в комнате.