Ми́лан

      Как только Милан поправился и уже мог подолгу гулять в саду, спускаться к реке и даже делать мелкую домашнюю работу (вопреки запретам Стефана), из дворца прилетело ожидаемое приглашение на аудиенцию с Драганом. Тот был сейчас так занят, что уже не получилось бы пробиться к нему просто так, без окошка в плотном графике. Впервые за неделю Милан собирался одеться прилично и с глухим разочарованием вспомнил, что в ту несчастную ночь набросил на себя одну лишь рубашку — свою любимую, красную. От неё не осталось ни клочка… Но Стефан, продумавший всё заранее, успел заказать в местном ателье такую же, если не лучше, и вручил ему за день до визита. Милан, ещё под туманом недавнего смущения, растрогался из-за подарка: и с фасоном Стефан угадал, и форму воротника и рукавов запомнил… Если бы Милан не помнил, что старую рубашку разорвал зверь, то не отличил бы от новой. Настолько внимательным к нему в последний раз была разве что матушка…       Визит назначили на вечер. Стефан проводил его только до дверей дворца и вкратце рассказал — точнее повторил, ведь говорил об этом уже сотню раз — как дойти до кабинета главы. Ему самому нужно было быть в другом месте сейчас: помочь с недавно разлившейся горной речушкой, которая совсем внезапно превратилась в опасного монстра. Он ободряюще сжал его плечо и посоветовал как можно скорее разобраться с разговором. «Заодно поинтересуйся, — с едкой усмешкой добавил он. — Почему же звери на нас напали. Может, дядя расскажет хоть тебе, хоть что-то!» Сказал это Стефан скорее от обиды на Драгана — за то, что тот знал и молчал или, наоборот, настолько ни в чём не разбирался, что вынужденно говорил о неизвестных причинах и только сильнее расшатывал свой статус главы.       Милан направился к массивным дверям, прошёл стражу и вступил под тёмные своды стрельчатых галерей. Здание, казалось, ещё сильнее омрачилось с его первого визита: свечи горели простуженным, серым светом, гобелены были закатаны и сложены в трубки, немногочисленные картины покоились под слоями грузных тканей. Скорбь, эта ядовитая удручающая болезнь, растеклась по всему городу, затронув не только дворец. Если раньше соревнования с тёмными зверями считались ликованием, празднеством, радостью, то теперь поединков ждали с затаённой злобой и страхом. Цветные растяжки, едва расчертившие город яркими молниями, тут же убрали. Роскошные ярмарки и гуляния теперь зачеркнули в расписании. Вместо мечтательного взгляда у защитников часто проскальзывали разочарование, боль, ярость и непонимание. Ведь кто-то в ту ужасную ночь потерял самого близкого себе человека…       Милан тяжело перекатывал эти мысли, как латунные шары, в своей голове, пока не привыкшей к такому напряжению. Незаметно мимо него пролетели нужные пролёты и коридоры, и вот он остановился, ошарашенный, посреди какой-то незнакомой галереи. Или он бывал в ней тем вечером, когда попал сюда впервые? Милан удручающе оглянулся и наугад пошёл вперёд. В тот день он был слишком возбуждён и испуган, чтобы запоминать местные повороты и хитросплетения каменных лестниц. А сейчас попробуй угадай, где он свернул не туда, да ещё отыщи эту точку невозврата…       Милан ругал себя за беспечность и рассеянность в тот важный миг, когда стоило бы собраться, хоть единожды за ту неделю, что он отдыхал. Теперь он шёл быстро, почти бежал, не обращая внимания на пульсирующую голову. Он надеялся найти знакомый коридор или стражников, но каменные тёмные залы, тоскливые пустые галереи и крутые лестницы в небытие неотступно сопровождали его хаотичное путешествие по дворцу.       Так странно и печально смотрелись эти большие мрачные пространства, лишённые людей, света — кроме того, что проникал сквозь бархатные портьеры, и каких-то привычных украшений. Если в другой, обжитой части дворца взгляд Милана согревали позолоченные блестящие рамы картин, яркие пятна светильников и деревянные сундуки, то здесь он натыкался только на бледные пылинки, витавшие в слабом просвете штор. Хотя, вероятно, чёрные углы и запертые двери что-то скрывали…       Под конец Милан совсем отчаялся. Он уже бродил здесь добрые пять минут, но так и не нашёл выхода! «Да что ж это за лабиринт такой? Дворец не может быть таким!». В голове начало неприятно и смутно зудеть: он будто бы видел все эти галереи, пустые залы, потемневшие канделябры… Или они просто были похожи? По ощущениям, он прошёл половину Мараца, а не какой-то дворец, пусть и занимавший большую часть площади!       Расстроившись и обругав себя сотню раз, Милан решился открыть первую попавшуюся дверцу. Деревянная, облицованная железными вставками, она казалась неприступной, но гладкая ручка легко поддалась, и протяжный скрип налетел вместе с порывистым ветерком. Напахнуло жасмином — столь необычным ароматом для заброшенной комнаты дворца. Потом Милан осознает, что не такая уж она и заброшенная, но запах всё равно ничем не оправдывался — сад при дворце был маленьким и с другой стороны…       «Здесь мне тоже не найти выхода», — разочарованно выдохнул Милан, как только дошёл до середины и увидел, что противоположная стена глуха, как непробиваемый, вечный камень толстых средневековых стен. И тут, уже развернувшись обратно к двери, он почувствовал, как жуть — ледяная и скользкая — прошелестела по затылку и крепко схватила за волосы, приподняв их от самых корней.       «Я здесь не один…»       Он медленно повернулся обратно и вздрогнул, нащупав взглядом сумрачные очертания человека, двигавшегося там, где секундой ранее его не было. Но человек, вполне материальный, подошёл ближе и обратился из тени в живое существо. Тусклый свет из щели между заколоченными окнами нарисовал его мрачный, таинственный, покусанный миражами портрет.       Милан сначала сильно изумился, узнав в незнакомце Драгана — высокий, статный, фигурой точь-в-точь как у главы! Тот же длинный хвост, спускавшийся за линию плеч, заострённое лицо, умные светлые глаза, хроническая усталость в каждом сантиметре бледной кожи и неуместно чувственные, но такие бескровные губы — особенная порода Стефанова семейства! Они все казались если не прекрасными классически, то чарующими.       Но первое впечатление быстро рассеялось, как только Милан получше разглядел незнакомца. Да и не стал бы Драган так подкрадываться сзади! С его властной походкой это невозможно. А этот… шёл тихо, как ветер, будто не касался ногами пола. И его лицо… Нет, фигурой и статью в плечах он и правда походил на Драгана, но остальное делало его каким-то грустным, потрёпанным, равнодушным двойником главы. В волосах, зачёсанных небрежно, угадывались седые пряди, хотя на вид незнакомец казался ровесником главы. Лицо только сначала напомнило знакомые черты: жесточайшая измождённость и пресыщенность жизнью бороздили его резкими скулами, острыми щеками и впалыми глазами серого, мёртвого цвета, печать затхлого затворничества осела хмурой морщиной между его бровей, а одиночество рвало на части душу (или то, что от неё осталось) и сухие губы — в приступах самых отчаянных припадков; и Милан его понимал.       — Кто вы? — решил он подать голос. — Вы… не Драган, верно? Я… у меня запланирована с ним встреча, вы не знаете, как к нему пройти?       Мужчина его услышал — судя по короткой судороге, дёрнувшей губы, но промолчал. Взгляд, тяжёлый и вязкий, уставился в пристальном, зловещем внимании только на Милане. Руки начали предательски подрагивать. «Этот человек — наверняка сумасшедший! — тревожно подумал Милан и рванул назад. — Надо поскорее отсюда уходить!». Он повернулся, и смертельный холод лизнул его душу ещё плотнее, ещё желанней.       Дверь пропала.       Сзади высилась каменная стена — даже щербатая от времени. Ни одного намёка на то, что когда-то здесь был прорублен проём! Милан в оцепенении развернулся к незнакомцу, а тот стал на шаг ближе, чем позволил разглядеть себя больше. Одежда его выглядела аккуратной и ровно сшитой, по моде нынешних защитников, но казалась какой-то… отдалённой, мало сочетавшейся с его личностью, висевшей просто и безвкусно на его фигуре.       Во взгляде заплясали озорные, тёмные, насмешливые огоньки, но голос прозвучал спокойно и рассудительно — и лишь потому Милан не закричал истошно:       — Меня зовут Константин, я младший брат Драгана. Тебе нечего меня бояться, я здесь что-то типа предмета мебели. Просто… я удивлён. Нечасто ко мне забредают гости…       И тут Милану вспомнился рассказ главы в их первую встречу. Он говорил о чём-то подобном про третьего брата. С ним что-то произошло… что-то, надломившее его. Но никак не вспомнить! В тот день Милан услышал много нового и история родного брата главы проплыла мимо прозрачным полотном. «Отошёл от дел»? Как-то так говорил Драган?..       — Простите, но… мне надо бежать к Драгану на встречу. Я не хотел вас потревожить. Просто покажите мне, как отсюда выйти.       — Ничего, к Драгану ты успеешь, — говорил он хоть и ровно, даже приятным голосом — ни скрипучим, ни хриплым, ни оглушающе звонким, но какая-то червоточина пробивалась сквозь идеальность его звучания. То ли чрезмерный лёд, то ли потаённая едкость. — Лучше скажи, кто ты. Тот новенький, правда?       Милана покалывали сотни ядовитых иголок, пока он находился под этим взглядом, безжизненным и горевшим лишь лихорадкой тёмного прошлого. Как жаждал он сбежать, как проклинал свою неосмотрительность! Не зря же галереи пустовали так подозрительно и мрачно…       — Я Милан. В поселении недавно, верно, — уклончиво ответил он, сомневаясь, стоило ли рассказывать такому подозрительному типу о пропаже своего брата. Хотя, если Константин знал о новеньком…       — Это с твоим приходом на нас стали нападать звери? — усмехнулся едко и болезненно, будто судорога искривила его губы. В глазах по-прежнему покоилось болото из апатии и сумасшедшего блеска. Милан на всякий случай отошёл назад и пожалел, что не прихватил с собой кинжал, подаренный Стефаном. Иронично было бы использовать его против второго дяди, но кто бы предупредил о таком вот «дяде»!       — Я… — Милан даже не знал, что ответить на это обвинение. Пока он лежал, обдумывал многое, в том числе и это. Ведь как «хорошо» всё выходило: он появился в поселении и тут же, спустя долгие века, звери напали на него… Но Константин, не дождавшись его ответа и как будто и не желая его, проговорил сам:       — Шучу, с твоим приходом это никак не связано. Скорее, это неизбежность. Рано или поздно он бы соскучился — с его-то взбалмошным характером! — короткая усмешка вспыхнула скорее в глазах, чем на задеревеневших губах, но Милан заметил её с таким изумлением, что толком ни с чем не связал.       — Кто он? — Константин так ждал этот вопрос, чтобы проигнорировать его, и теперь задумчиво покачал головой.       — Драган сильно ошибается. Я пытался его переубедить, но кто меня слушает? Я говорю который месяц: грядёт страшное, и назревало оно веками. Назревало ещё с нашей молодости… — Константин говорил искренне и горько, и Милану даже хотелось ему верить, хотя он смутно понимал, что тот имел в виду. — Впрочем, что о прошлом — его уроки фатально настигнут нас, куда бы мы ни ушли! Прошлое прошло, а мы остались…       Впервые за их встречу Константин сделал движение, отличное от кивка головы: прошёлся до окна, зачем-то погладил створку, глядя куда-то в щель, на вечерний Марац, а затем снова посмотрел на Милана:       — А я тебя сразу раскусил. Ты ведь такой же, как я…       — О чём вы? — только врождённая вежливость не позволила Милану сорваться на крик и отчаянно отрицать: «Да ничем мы не похожи! И никогда этому не бывать!». Под рёбрами опасно тянуло предчувствием ужасной лжи.       Лжи, в которой так боишься заметить кусочек правды.       — У таких, как мы с тобой, во лбу горит отравленная печать, — лицо Константина либо искажала злая, мерзкая, холодная усмешка, либо оно застывало в таком бесчувствии, будто Милан смотрел на чью-то посмертную маску. Сейчас он насмехался над ним. — Я сразу их вижу и замечаю… Ведь столько лет живу с этой болью! Ты что, не понял? — Константина даже раздражила его растерянность, и он подлетел так резко и молниеносно, что Милан, застывший на месте, сроду бы не угадал в нём такой прыти и уже не успел бы отскочить. Да и куда бежать… Незнакомец остановился в шаге от него и, будучи высоким, навис сверху зловещей тенью.       — Ты так жаждешь, чтобы твою тайну выдернули наверх, поэтому строишь из себя дурака! — зло шипел безумец; глаза горели рыжим, дерзким, гнусным пламенем. — Сердце, которое тронула запретная, горькая, неправильная, уродливая любовь, всегда будет выделяться, всегда будет истекать кровью! И его обладатель всюду будет чужим, неуместным, одиноким… лишним, — перейдя на горячий шёпот, Константин всё равно оставался недвижим; только лёгкая лихорадка сотрясала его руки. Милан вжался в стену и не мог пошевелиться: тело закоченело от глубинного, нараставшего ужаса перед этим странным человеком. А ведь он был всего лишь душевнобольным, Милан это прекрасно понимал, но не мог остановить его речей, не мог постоянно не сравнивать его слова с самим собой…       — О, и ты это уже осознал, верно? — Константин злорадно рассмеялся — смех его проскрежетал на удивление мерзко, будто с прежнего голоса спала какая-то пелена. — Тебе известно, что значит быть изгоем, что значит потерять свою любовь, что значит быть кем-то, кто всегда будет чьим-то запасным вариантом, номером два… Ты такой же, навеки проклятый на безрассудное, дряхлое одиночество! Любовь в тебе давно сгнила, только её нелепые останки ведут тебя по привычке дальше…       Милана резали без ножа. Каждое слово прилетало острым стилетом — ровнёхонько по груди. Отзвуки каждой мысли этого больного человека он слышал в своей голове и чурался их, успокаивал себя, что сейчас не в настроении, что надо чуточку подождать и будущее уже перестанет быть таким мрачным. Но годы шли, а нерастраченные чувства, как правильно сказал Константин, гибли, вяли, как некогда хорошенькие цветы, предназначенные одному лишь человеку. А сейчас… что сейчас? Кто примет эту рухлядь добровольно?       — А самое унизительное в том, — продолжил Константин, выровняв голос и одарив его нахальным взглядом, — что ты с этим не смирился, в отличие от меня. Ты продолжаешь цепляться за давно ускользнувшее. Ты жаждешь его, желаешь разделить с ним всё, что должно настоящим возлюбленным. Это видно лишь внимательному, стоит только приглядеться, — тише добавил он и усмехнулся. — Столько ядов отравляет твоё столь юное сердце! Как тебе себя не жалко? — краем уха Милан расслышал, как где-то за стеной загрохотали шаги и закричали люди; последнюю свою фразу к нему Константин прошептал, чуть склонившись: — Ох, как будет зол его дядя, если узнает!..       И отстранился, сделав два шага назад. Принял безучастный, скромный вид больного и скосил глухой взгляд в сторону. Милан так и остался стоять на месте, дрожащий, бледный, униженный и разгаданный каким-то сумасшедшим. К его счастью, дверь, неожиданно появившаяся сзади, открывалась вовне, а не внутрь, иначе бы его расплющило о стену — и это сошло бы за спасение…       — Константин! Вот идиот! Опять взялся за свои прежние шутки? Я тебе запрещал использовать иллюзии! А стража? Кто опять проглядел эту змею? А если бы он из дворца выбежал в город? — Драган не кричал, а ревел, расталкивая всех на пути и успевая раздавать тумаки. Он влетел в комнату, подобно песчаному смерчу, и наткнулся на Милана. Тот, наверное, одним своим испуганным, печальным видом поведал ему о том, что здесь произошла неприятная сцена, явно не для посторонних ушей, поэтому Драган тут же приказал: — Эй, стражники! Чего стоите? Уведите уже братца в его покои, он утомился, ему надо отдохнуть! А нам с Миланом нужно поговорить…       Из пасмурного, грустного забытья юношу вывело властное прикосновение к плечам. Драган крепко сжал его и повёл к выходу.       — К несчастью, знакомство с моим младшим братом получилось незапланированным и вряд ли приятным, — негромко начал он, ведя Милана по коридорам и галереям; они казались светлее и просторнее, и юноша потихоньку их вспоминал. Как странно, что пять минут назад он не мог их найти. — Послушай, Милан, — Драган остановился и развернул его лицом к себе. — Что бы мой братец ни сказал тебе — это всё бред. Он тронулся рассудком. Я… не слишком рассказывал об этом, каюсь. Просто знай: он очень хороший манипулятор и знаток человеческих душ. Не зря его силой были иллюзии. Он может любого склонить к противоположной идее.       Милан, чувствительный к словам мужчин из этого семейства, наконец-то сумел вздохнуть с коротким облегчением. Всего тяжкого груза это объяснение с души не сбрасывало, но Драган говорил убедительно, хорошо, так, что ему хотелось верить. Правда, в груди всё равно что-то щипало, покусывало, ковырялось — как любопытный червь, не насытившийся обычной долей. Милан знал, что сумасшедший Константин попал точно в цель, куда и хотел.       И ведь если так болело, значит, в том месте зрел гнойник, осталась старая рана, и меткое слово просто взрезало кожу.       Драган убедился, что вернул Милана в реальный мир, и отложил разговор до своего кабинета. Там он усадил юношу за стол, приказал принести крепкого сладкого чая; когда слуги поставили подносы, он сам подошёл к дверям и плотно их закрыл.       — Выпей, — Драган вернулся к столу и кивнул на дымящуюся чашку. — Станет полегче, это особый отвар.       Милан попробовал. Горячая травяная сладость согрела нутро и расслабила нервы. Слова Константина теперь казались детским лепетом, а собственное сердце — цельным и не растерзанным от тех невзгод, какие описал безумный иллюзионист. Драган, видимо, заметил, что щёки юноши налились прежним румянцем, и продолжил рассказ:       — Когда-то Константин был неплохим человеком. Способный, умный, даже талантливый в своём ремесле, — Драган склонился над столом и задумчиво пробренчал пальцами; только сейчас Милан разглядел, как они с братом были похожи, но и как отличались — словно два одинаковых наброска от разных художников. Во всём, где у Драгана шла мягкая, тонкая линия, у Константина то была безумная кривая, продавленная с нажимом. — Не повезло ему только с силами. Хотя при сдержанном тщеславии с этим недугом тоже можно справиться — в поселении проживают примерно две сотни защитников, обладающих иллюзиями, и всё у нас мирно. Я лично утвердил комитет, который раз в некоторое время проверяет этих защитников, общается с ними и выявляет тех, кому нужна помощь. Жаль, самому близкому человеку — брату — я так и не помог… — Драган искренне раскаивался в своей ошибке — Милан это просто чувствовал, хотя глава старался говорить сдержанно и мало выдавал себя в жестах. Но когда говоришь о чём-то сокровенном, голос всегда чуть трещит, чуть ломается, и грустная правда проглядывает сквозь трещинки…       — Трудно будет объяснить человеку, впервые услышавшему об иллюзиях, то, как они могут сломать защитника, — прокашлявшись, Драган очнулся от марева прошлого и посмотрел на Милана. — Константин хотел быть самым сильным, самым искусным иллюзионистом и позволил способностям вскружить себе голову. А эти силы, столь безвредные, когда мы говорим о воде, ветре или животном мире, в случае с иллюзиями текут хаотично, разрозненно, ими трудно управлять. Не зря даже само явление иллюзий редко и непостоянно в природе, а оттого загадочно и желанно. Надо давать телу отдых, не изнашивать его вечным напряжением и не стараться зачерпнуть побольше. Страсть захватить в очередной раз ещё более крупную долю энергии одолела Константина. Это почти что как наркотик — я слышал, у людей это пагубное, смертельное пристрастие. А мой братец ещё и был безумцем во всём, что касалось самосовершенствования. Он всегда находил в себе изъяны и силился быть лучше, сильнее, значимее. Моя вина, что я вовремя не распознал в нём убийственную привычку… Как бы я желал вернуться сейчас в прошлое и сказать ему: никто не идеален и никогда таким не будет. Я люблю тебя таким, какой ты есть, брат! Однако, боюсь, он бы рассмеялся мне в лицо… — Драган улыбнулся грустно, как улыбаются чарующей ностальгии, когда прошлое скрывается за романтичной плёнкой лет.       — К моей горести, однажды Константин не справился с собственными силами, и они поглотили его. По счастливой случайности в тот день я шёл к нему — за каким-то делом — и застал в таком состоянии. В последний миг нам с другими защитниками удалось оттащить его от порога смерти. Но он вернулся другим… — Драган помрачнел и нахмурился. — Рассудок его сильно повредился, он даже не сразу узнал меня. А как память и силы вернулись к нему, брат вновь ринулся к смертельному источнику. Тогда, с нелёгким сердцем, я принял решение провести ритуал лишения сил. Не всех, конечно, а только частично, чтобы Константин больше никогда не смог себе навредить. Если не углубляться в подробности, то это походит на закупоривание бутылки: так же и мы закрыли для брата возможность вобрать в себя много силы. Когда он пришёл в чувство, то, хоть и как прежде, с больным разумом, а всё понял и не смог меня простить. Я не держу его взаперти, не подумай! — Драган внимательно посмотрел на него, выискивая сомнения. — Он живёт в роскоши, в определённые часы гуляет по городу со стражей, живёт без лишений и занимается, чем хочет. Для других же людей будет опасно, если я дам ему полную свободу… К тому же, как ты заметил, кое-какие силы в нём остались, и он беззастенчиво их использует, чтобы запугать таких новичков, как ты. Представь, что будет в городе! — Милана жутко передёрнуло: бесконечные каменные улицы, которые никуда не ведут; вообразить оказалось легко.       — Ты свернул не в то крыло, а он почувствовал и наплёл иллюзию, чтобы познакомиться с тобой поближе, — объяснил в конце концов Драган его плутание по коридорам. — Брата можно понять, он устал от общества меня, стражи, прислуги и изредка — Стефана. Но всё-таки с людьми он общается грубо, слишком откровенно, легко вычисляет слабые стороны и давит на них. Даже до преломления разума он был не сказать, что душой компании. Так что представь, какой он теперь… А силы иллюзиониста наложили на него ещё и особый отпечаток. Даже мне с ним нелегко общаться! Поэтому, Милан, — Драган поднялся из-за стола, подошёл к нему и доверительно положил руку на плечо, — не бери в голову его слова. Не буду даже спрашивать, что он тебе наговорил, просто знай: истина кроется вовсе не в голове больного человека. Тот, кто говорит, что знает всё, на самом деле ни о чём не ведает.       Милан бы ему почти поверил, если бы не колючие слова, царапнувшие по сердцу так остро и умело. Но, наверное, Драган был прав… Если Константин — такой манипулятор, как он говорит, то ему не составило труда окунуться в чужую душу и найти там банку с ядом. И всё же что-то не переставало гудеть, как разворошенное, выжженное гнездо… Милан решил, что попозже отдастся этому чувству. Сейчас же надо было вспомнить, зачем он вообще сюда пришёл.       — За этим происшествием как-то померкла истинная причина нашей с тобой встречи, — угадав его мысли, Драган улыбнулся и вновь сел напротив за стол. — Мне жаль, что за все эти дни у нас не получилось поговорить. Ну, ты и сам понимаешь, почему… Я уже наслышан — в разных подробностях и красках — о том, как ты бросился на чёрного зверя. Истинное безрассудство Невены всё-таки выросло в её сыне! — Драган знал, чем заставить Милана разговориться, и имя матери, упомянутое так неожиданно, всколыхнуло горячее сердце, полное тоски по ней.       — Матушка… тоже хорошо дралась с этими тварями? — Милан вдруг вспомнил свой сон, и дрожь, неприятная и колючая, прошлась по его телу. Уже столько дней утекло с той ужасной ночи, а страх, зашитый под грудной клеткой, так и остался в нём!       Драган печально улыбнулся и кивнул.       — Невена была отличным стрелком и бросалась исполнять задания, а чаще всего и сверх них. В ближнем бою ей было сложно — уж слишком грациозной и тонкой она выросла, чтобы справляться с тяжёлым соперником и нагрузками. Но в меткости ей не знали равных! Она сама обтачивала стрелы, говорила, что даже самый неровный скол на кончике собьёт прицел, натягивала тетиву для лука и каждое утро поднималась до рассвета, чтобы тренироваться. Даже когда стала главой отряда, не бросила тренировки; твердила, что в любом деле самое главное — постоянство. В прежние времена мы почти не видели тёмных зверей, они водились только в тех лесах, куда нам не следовало ступать. Но изредка мы устраивали обходы владений и убивали нарушителей. Невена могла засадить стрелу в ухо зверю, спрятавшись на скалистом склоне, и между ними было такое расстояние, что многие защитники с трудом видели самого волка, не то что часть его головы! — Драган говорил о Невене с благодарной сердечностью, и Милан легко представил себе, как вольно и прекрасно жилось здесь его свободолюбивой матушке. Как она вставала с первыми лучами солнца и шла в росистый лес для упражнений, как потом вставала во главе отряда и обучала новеньких! Как ловко расправлялась с тварями и при этом вызывала общее восхищение!       Тем удивительнее казался её выбор простой семейной жизни с обычным деревенским мужчиной из Герцег-Нови… Милан любил отца, но всё-таки чувственным, романтичным или возвышенным его было не назвать. Почему-то думалось, что избранник столь прекрасной воительницы должен быть именно таким… Наверное, Милан судил слишком категорично. Ему ли, в конце концов, не знать, как может изменить человека любовь?       — Когда она объявила, что уходит из Мараца — по велению сердца, многие расстроились. У неё здесь осталось много друзей; возможно, ты их встретишь когда-нибудь. Её черты в тебе очень сильны, так что они узнают тебя. Я не стал долго уговаривать её и пожелал самой счастливой, лёгкой жизни среди людей, — неожиданно лицо Драгана накрыла тень. — А потом мы почувствовали её смерть… У нас, защитников, так бывает с теми, кто ушёл из города. Если сердце защитника перестаёт биться, мы мгновенно всё узнаём. Кажется, я обещал тебе рассказать про сроки наших жизней, но теперь уж будет слишком долго и не к месту, попроси Стефана поведать тебе, он с радостью поделиться. Если защитник умирает, то обязательно по трагической случайности. Извини, если скажу сейчас кое-что тяжёлое, но… твоя мать умерла вовсе не из-за того, что написано в полицейских отчётах.       — Я так и знал… — сдержанно и глухо прошептал Милан; кулаки под столом напряглись, а мысли разбередили старые детские воспоминания.       — На неё напал црне зверь. Эти раны ни с чем не спутаешь… Даже твоему отцу показали тело лишь частично, чтобы не напугать дырой в груди. Невена была беззащитна и совсем не ожидала, что в той местности появится такое чудище. Она считала их частью своего далёкого, уже оставленного позади прошлого. Тем более странными и жуткими становятся обстоятельства её смерти… Признаюсь честно, — Драган поднял на него тяжёлый взгляд, — я начал целое расследование по этому убийству. Как долго и упорно я спрашивал с Владыки признаний, даже подходил с войском к горе, где он обитает! Но его ответ звучал одинаково: он понятия не имел, почему пострадала именно твоя мать. Его тёмные создания ходят по строго ограниченной территории. Он намекнул, что о том звере, проникшем уже в людские владения, он и сам не знал… Что ещё раз доказывает: он становится не в состоянии их держать и с каждым нашим выигрышем следует навязывать всё более жёсткие условия! — Драган понял, что разоткровенничался, и, прокашлявшись, сбил с тона прыть. — В общем, следующие годы мы жили почти безоблачно, видели зверей только вдали от поселений, больше таких новостей не получали и уж было решили, что смерть Невены — и правда только трагическая случайность… Твоей семье я помог, чем сумел, а для Страдальца ужесточил пункты нашего мирного договора. Но это оказалось только началом… Та ночь расставила всё на свои места. Теперь я уже знаю, что делать дальше. Похоже, что, если разговором от Владыки я ничего не добьюсь, придётся идти войной… — Драган даже поднялся и отошёл к окну; задумчивые чёрные тени с площади заметались по его напряжённому лицу. — Да видит Создатель, я этого не хотел!       Милана не так поразили его слова про дальнейшие шаги, как про Невену. Невыносимо жить, догадываясь, что твоя мать вовсе не поскользнулась на горном склоне! Ещё тяжелее — понимать, что её смерть, насильственная и грубая, стала только отправной точкой для бесконечной череды страданий, которые обрушились на простое горное поселение через несколько лет. Милан знал: матушка бы не вынесла этого, она бы с радостью пожертвовала собой, лишь бы прервать этот горький замкнутый круг!       Но выходило, что ничего ещё кончено; та ночь стала только первой среди таких же, надвигающихся на Марац. Милан осознавал это так глухо и отдалённо, что почти не напугался, хотя сам в той битве едва не отлетел душой.       — Извини, что тебе приходится выслушивать мои долгие размышления на эту тему! — Драган повернулся к нему, сбросив печальный груз мыслей и сомнений; как и прежде, его лицо теперь выражало величественное спокойствие и усталость. — Пока неясно, сумею ли я превратить эти планы в реальность. Для начала нужно, как прежде, провести соревнования. А уже там решить… Но знаешь, я тебя позвал вовсе не за этим, — тут Драган приободрился и даже одарил его ласковой улыбкой. — Ты спас город тем, что поднял тревогу. Если бы не это, мы бы не досчитались очень многих защитников… Мне удалось вовремя скоординировать войска, и потому Марац избежал больших жертв. Но расскажи, Милан, как ты сумел проснуться так точно? Что тебя подняло из кровати и заставило выглянуть в окно? — Драган присел на край стола и скрестил руки на груди в ожидании интересного рассказа. Видно, Стефан ему не говорил про сон. Милан не стал упоминать матушку — его всё ещё перетряхивало от осознания, будто в той мёртвой лани была она, и сухо проговорил:       — Мне просто приснился кошмар… Я слышал, что эти земли по-особенному влияют на пришедших людей. И им часто снятся какие-то интересные сны… Вот меня это, видимо, и прославило, — говорил он без восторга и радости, и Драган быстро сообразил, что лучше эту тему не поднимать. Поэтому он снова встал, отошёл к шкафам на другой стороне комнаты и открыл их с помощью маленького ключика, который достал из кармана. Потом долго искал что-то среди папок, сшитых листков, старых книг и жёлтых писем. Наконец, нашёл тонкую книжицу и вытащил её.       — Весь Марац, так или иначе, благодарен тебе за спасение. Я бы тоже хотел выразить тебе признательность и вручить кое-что… Как ты заметил, у нас ходят те же динары, что и во всей Югославии — как бы мы ни желали отделить себя от людей, всё равно многие их привычки, культура, искусство проникают к нам и это скорее естественно, чем вредно. Так вот, я слышал, что до прихода сюда, в Марац, у тебя особенно денег не водилось. Нет, подожди отказываться, пока не услышишь всей истории! — Драган чутко уловил его благородный порыв и вовремя перебил, вскинув ладонь кверху. — Это ведь по праву твои деньги! Только послушай, какая у них предыстория: Невена, уже после того, как покинула Марац и обзавелась семьёй, неожиданно вернулась и пошла сразу же ко мне. У неё здесь остались ещё приличные сбережения, хотя многое она забрала с собой и потратила на детей. Я подумал, она решила забрать остаток, но её просьба удивила меня. Она сказала так: «Сейчас мне ничего не нужно, моя семья живёт в достатке и удобстве. Но мои сыновья вырастут, и я обязательно расскажу им, какая кровь в них течёт. Кто-нибудь из них да захочет найти таинственное поселение, Марац, и я не буду тому препятствовать. Если они придут сюда, прошу, Драган, прими их благосклонно, но без лишних хлопот. Пускай они сначала докажут, что достойны получить моё наследство, прежде чем получат его. Критерии достоинства оставляю на твоей совести». Так она сказала, улыбнулась и покинула меня. Больше мне с ней поговорить не удалось — если она и приходила сюда, то узнавал я об этом как-то поздно, потому что часто бывал завален делами… В общем, этот чек, — Драган протянул ему серую картонку, заполненную от руки, — можно обналичить в нашем банке. Это на севере города. Мне кажется, Невена одобрила бы мой поступок, — от грустной улыбки главы внутри Милана дрогнуло — нечто сокровенное и тоскливое, запрятанное ещё глубоко в детстве. Пальцы словно вмиг обратились в камень, двигаясь тяжело и сковано, но бумажку взяли. — Знаю, Стефан никогда ни в чём тебе не откажет, но ведь всегда приятнее иметь свои деньги, правда?       Милан сумел только кивнуть и, ещё растерянный от такого подарка, но при этом дико воодушевлённый, тихонько поблагодарил Драгана. Тот усмехнулся и сказал, что на сегодня потрясений хватит, и попросил стражников довести Милана до выхода — чтобы он вновь не заблудился и не наткнулся на безумного братца Константина…       Вот так внезапно, сходив на встречу, не предвещавшую ничего особенного, Милан разгадал кое-какие тайны своего прошлого и получил (он и правда надеялся, что заслуженное) наследство.              Стефан пришёл позже и, хотя выглядел уставшим, поинтересовался, как прошёл разговор с Драганом. Милан, встревоженный и знакомством с иллюзионистом, и подарком матушки, выпалил всё на одном дыхании. Утаил только жуткие речи Константина, описав их просто бессмысленными, но пугающими. Стефан тяжело вздохнул и удручённо покачал головой.       — Да уж, второй мой дядя — история определённо уникальная… Честно говоря, я даже не думал, что ты его встретишь — Драган обычно хорошо за ним присматривает. Иначе бы я подготовил тебя к его манипуляторским выходкам… Сильно его слова задели тебя? — он подошёл к Милану и понимающе дотронулся до плеча — не крепкое мужское похлопывание, как то было у Драгана, а совершенно нежное, исполненное заботы прикосновение. — А впрочем, не отвечай, вижу, что он что-то задел в тебе, — облегчил ему задачу Стефан и дёрнул губами в сожалении. — Не проклинай его уж так сильно. Он просто болен. Даже мне с ним общаться порой в тягость… Иногда у него бывают просветления — он тогда кажется почти нормальным и может поддержать любую беседу, рассказать что-нибудь интересное и даже поделиться чем-нибудь любопытным про зверей. Но иногда наступают тёмные дни, и он срывается на желчь даже по отношению ко мне. И уж представь себе, если он так здорово раскусил тебя — совершенно постороннего, то как он изгаляется надо мной, зная меня с самого детства? — Стефан вопросительно глянул на него и, заметив изумление, кивнул спокойно и даже небрежно; потом сжал плечи Милана — приятным, дружеским движением — и легко приобнял. Тело напряглось, запылало, и совсем лишние воспоминания полезли в голову: вот они сидят на кровати, Стефан привалился к нему и дремлет, а Милан целует одни его пряди — не смея больше, не надеясь на большее. Для Стефана это объятие — первый шаг к сближению, к истинно товарищеской привязанности; для Милана — пытка страстью, надломленными чувствами и осмеянным пороком.       Желая переменить тему с Константина (от его имени уже тошнило), он решил напомнить Стефану о старом обещании. Оно случилось в такой безумный, отчаянный момент, что всё ещё напоминало фантасмагорию.       — Я выбрал оружие, Стефан. Хочу освоить стрельбу из лука. Ты меня научишь? — Стефан в это время ставил чайник на плиту и обернулся в ответ. Посмотрел внимательно и сосредоточенно, будто изучая, годится ли Милан для такого занятия, а потом удовлетворённо кивнул.       — Да. С точки зрения физической силы тут многим обладать не надо. Гораздо сложнее держать фокус и терпеть долгие, муторные тренировки. Ты к этому готов? — спросил серьёзно, без доли улыбки. Милан решительно кивнул. — Впрочем, я так и думал, что ты выберешь лук и стрелы… — задумчиво продолжил Стефан, когда отвернулся и разлил заварку по чашкам. — Ведь каждому известна слава твоей матери, как лучшего стрелка в Мараце. Логично было подумать, что тебе тоже захочется попробовать…       — Я не возлагаю на себя больших надежд, Стефан, — откровенно заговорил Милан и, тяжело вздохнув, привалился к краю стола рядом с ним. — И уже очень давно… — руки сами собой скрестились на груди, психологически закрывая сердце на замок, а горькая усмешка тронула губы холодной кисточкой боли. — Я надеюсь, что хотя бы не опозорюсь и научусь стрелять более-менее удачно, чтобы в следующий раз быть полезнее, быть лучше.       Стефан бросил на него резкий, ясный взгляд. В голубых глазах текло так много чувств, что все они по итогу превращались для Милана в холодной речной поток, таинственно скрывающий на своём дне истинное отношение. Стефан то ли негодовал из-за его слов, то ли порицал их. В конце концов прохладная ладонь опустилась на подбородок и мягко повернула лицо Милана вбок. Задержавшись прикосновением дольше нужного, Стефан прошептал:       — Твоё сердце слишком изранено подобными мыслями. Как бы я хотел излечить его…       «Как бы я хотел излечить его» — пульсировало на губах сладостью, скрежетало в душе волнением, убивало надежду невозможностью. Милан шептал это потом себе ночью, смакуя буквы, звуки, которые издавали полные, красивые губы Стефана — за последние дни так жестоко обкусанные тревогой. Милан прокручивал мельчайшие эпизоды и секунды жгучего прикосновения пальцев к подбородку (так сильно и властно, как и не подумаешь на этого мальчишку!), останавливал, будто на плёнке, мгновение, которое вызывало топкую дрожь, и высчитывал, вычитывал, сколько же потаённых эмоций скрывали красиво-льдистые глаза…       Как среди подобного безумия и возбуждения он нашёл тернистую дорожку в сон и быстро пробежал по ней, и сам не понял, но осознал себя уже в очередном видении — и новым персонажем…              Череда пологих склонов, спускающихся вниз. Поляны с хилой жёлтой травой и бледными цветами сменялись весёлыми молодыми рощицами, где от ветра задорно шелестели маленькие сосны и дубки. Небо вальяжно перетекало из золотисто-синего зерцала в хмурую гладь, а до носа долетали медвяные терпкие запахи с волнующим трепетом долгожданного лета. Воздух здесь, высоко в горах, ещё толком не прогрелся, но он, этот новый персонаж, чьими глазами Милан теперь смотрел на мир, чувствовал знакомое волнение в груди — так вместе с первыми фиалками раскрываются собственные глубины души.       Милан ещё смутно осознавал, кто он таков, но по краям курточки разглядел знакомые синие цвета и красивую вышивку, потому определил себя каким-то защитником. Но он точно был не тем, кто в прошлых сновидениях оказался влюблён в лучшего друга! У того всё сердце изрезано сомнениями, страхом, нервозностью и кое-как сдерживаемым ураганом внутри. Сегодняшний же весь казался каким-то тихим, скрытным, очень сдержанным и при этом до жгучего потряхивания расстроенным. В нём зрело и горело какое-то тяжёлое чувство, отравленное и потаённое, гнусное и одновременно до последней ноты понятное. Милан ещё не мог определить, как оно называется, но почему-то уже хорошо его знал.       Чуть впереди него шли двое. Как и в любых сновидениях, здесь границы тоже размывались по капризу самого сна и лица спешили уплыть снопом забытых черт. Но Милан разглядел, что первый юноша, выше него самого, выдавал в себе типичного жителя Мараца: статный, плечистый, сильный, даже походка его, размашистая и широкая, напоминала величественную. Одежда, та же, что и у сотен других защитников, сидела на нём по-особенному хорошо; серебряная вышивка придавала шарма. Чёрные волосы были заплетены в тугую тонкую косу. Лица его Милан не видел, зато голос, глухой и чуть хрипловатый, забрезжил в памяти чьим-то образом…       «Зря я с ними пошёл! Только напрасно себя расстрою!» — мысли не Милана, а его несчастного юноши; теперь он уж точно был уверен, что тому было не более пятнадцати лет. Как-то легко и ясно ощущается мир в таком возрасте: чёрное становится однозначно злым, а светлое — добрым. Вот и сейчас он глядел на своего первого спутника настороженным, злым, подозрительным взглядом. Зато ко второму… ко второму направил весь свой трепет, всё своё тепло, с таким трудом собранное по уголкам холодной души.       Второй юноша отличался во всём, начиная внешностью и заканчивая одеждой.       Он был явно старше главного персонажа сна, ступал легко, задорно, покачивая головой с мягкими, будто волны в открытом море, волосами, и заливисто смеялся над шутками друга. Смех его, будто живительный звон колокольчиков, разлетался над сочными долинами, серебрил воду в ручьях, зеленел влагой в листьях и заглядывал лучиком света в любое тёмное сердце. Фигура его казалась сотканной из точёной грации, как у настоящего, законного наследного принца, но при этом не лишена силы и мужества: крепкие ноги, привыкшие бегать по горным хребтам, и гибкий стан, подходящий для лазанья по деревьям и плаванья. Его длинная курточка, со вставками золотой, прежде не виданной Миланом ткани, распахнулась наполовину, а блестящие сапожки с серебряной цепочкой позвякивали на каждом шагу.       Какой ласковой, утомлённой беспечностью веяло от одного его вида! А ведь это он ещё не поворачивался к нему лицом…       Милан почувствовал, как сердце его героя содрогнулось — в короткой искре ласки — и тут же разбилось о тяжёлое, тёмное, упрямое. О страх и непонимание.       Как раз в этот момент юноша в золотом одеянии вдруг обернулся к нему:       — Эй, ты не отстаёшь?       Голос — что звуки лиры и арфы, голос, уносящий к мраморным облакам, голос, который хотелось бы навсегда запечатлеть на подкорке своей головы! Уже не обременённый угловатым взрослением и неуклюжим хрипом, он звучал мягко и властно, не давая засомневаться в мужественности его обладателя.       Главный герой только угрюмо буркнул своё «Нет», а улыбка, добрая и ласковая, брошенная ему напоследок, вонзилась копьём куда-то под рёбра. И если второй его друг, обернувшийся вслед за прекрасным юношей, как-то померк своими чертами (хотя Милан почти вспомнил его, почти выцепил этот своенравный, властительный облик!), то вот лицо — то, что было желанней для его героя больше всего на свете — отразилось ясно и в мельчайших подробностях.       Нет, он не мог быть защитником — Милан уже хорошо рассмотрел их особую, строгую породу, угольные дерзкие хвосты, высокие худые тела, бледные восковые лица и пронзительные голубые глаза. Этот во всём ставил себя в противоположность: волосы шелковистые и растрёпанные, лежащие двумя волнами вокруг лба, сияли на солнце тёплым каштаном; лицо, румяное, без острых скул и тонких щёк, напоминало чувственное, прекрасное, одухотворённое лицо лютниста с картины Караваджо; а глаза, смотревшие открыто и смело, таили в себе россыпь тысячи золотых звёзд. Всё в его облике напоминало свет, начало, возрождение; один взгляд на него — и в груди теплилась надежда. Его улыбку на самых обыкновенных, миниатюрных, розоватых губах Милан бы жаждал испивать каждый день… Герой так влез в его сознание, что он уже с трудом отделял себя от него: мысли влюблённого недавно, ещё не растратившего их терпкий запал подростка и мысли давно уж отлюбившего человека, которому каждая новая привязанность ложилась камнем на сердце…       — Мелкий, ты и правда, чего так медленно тащишься? Что, как обычно испугался? По ходу, твоя идея взять его с собой была неудачной… — в сравнении с нежным напевом юноши голос защитника показался противным скрежетом, хотя звучал совсем обычно, как и должно мужскому голосу. Герой вздрогнул, скривился под насмешливым взглядом своего товарища и пренебрежительно фыркнул:       — То, что я младше вас, не делает меня трусом! Но если я вам мешаю, то сейчас же уйду! — Милан знал, что эта капризная детская хитрость подействует на его спутников, несмотря на свою жалкость и простоту. Он гордо застыл на месте и даже развернулся наполовину, готовый вернуться; голоса наперебой запричитали, уговаривая его:       — Ну погоди! Постой! Это же шутка!       Милан злорадно про себя усмехнулся: «Как они забавны прямо сейчас!». Уговоры защитника он вкушал сладко, победоносно, а вот слов юноши в золотом одеянии хотел слушаться, хотел упасть перед ним на колени и ползти так до скончания времён, куда тот ни скажет.       — Ты его слишком задираешь, — укорил защитника нежный голос, и неожиданно Милана взяли под руку. — Сегодняшние методы воспитания защитников никуда не годны! Всех подгоняют под одно целое, а ведь каждый уникален… Ведь какими замечательными способностями ты обладаешь! — обратился юноша уже к нему и лучезарно улыбнулся.       Тело запульсировало, задрожало от близости к тревоге всех его дней. Душа расцвела мелкими колючими розами, а те впились шипами и всё испортили, отравили мысли сомнением. Милан метался от вспышек ликования — его приласкали, до горечи — потому что всё это было надуманно и по-дружески, всё отдавало снисхождением к младшему, пусть и искренним, но никак не желанным. Не так касался он того защитника, что шёл рядом, Милан это отчётливо знал, хотя ни имён, ни лиц в голове не проносилось…       — Я уже не маленький! — огрызнулся он и вырвал руку из хватки, покинуть которую было для него пыткой. — Вы меня оба ни во что не ставите, тогда как я уже без труда могу испортить вам путь назад!       — Ой-ёй, ну это надолго… — протянул старший защитник, видно, привыкший к таким сценам. Он опустил тяжёлую ладонь на макушку героя Милана и грубо разлохматил его волосы. — Ну-ну, воин, мы поняли, что ты очень опасен, и даже знаем наверняка, на что ты способен. Так что прекращай свои великолепные драмы! Я-то на тебя насмотрелся, а вот Лиярт чувствует себя сейчас неловко.       Лиярт… Если это сплетение солнца, природы и нежности как-то и могло звучать, то только Лиярт. Юноша и правда растерялся, но уже вернул себе прежнюю добрую улыбку и понял наконец, что их младший попутчик — всего лишь подросток, переживающий нелёгкую пору взросления.       Конфликта удалось избежать. Милан снова шёл позади двух своих старших товарищей, только теперь ощущал себя мерзко: как же он убог! Как посмел вырваться из нежного объятия, как посмел отбросить от себя руку того, кого так боготворил? Лиярт не расстроился и, казалось, готов был принять его рядом с собой обратно, если бы тот этого захотел. Да только он не хотел: лучше уж холод и равнодушие, чем эти раздирающие душу подачки.              Дальше видение размылось, ускорилось, пролистнулось акварельной лентой. Милан ощутил себя сидящим на поваленном дереве, в окружении молодого роскошного леса. Кроны деревьев ещё не разрослись до таких мощных, чтобы тени, бархатистые, молочные, хвойные на вкус, скапливались внизу загадочным мороком. Воздух пах сыростью и мхом, солнце золотило листву медными монетками, а сойки летали с ветки на ветку, в вечной суете взывая кого-то своим тонким голоском.       Показалось, что рядом — никого, но сердце почувствовало родное тепло; Милан уже выучился различать его среди всех остальных. Лиярт, в золотой, по-прежнему небрежно распахнутой курточке, подошёл к нему и сбросил тяжёлую сумку у дерева.       — Я отправил твоего брата за хворостом. Солнце потихоньку садится, скоро уже совсем будет прохладно… Ты не замёрз? Так легко одет! — юноша подсел к нему рядом на дерево и дотронулся до плеча, чтобы потрогать толщину куртки. Милан вздрогнул — и правда от холода, только вот была ли в том вина сырого леса? Или то виновна близость каштановых локонов, пропахших полынью, первыми фиалками и речным песком?.. Или прикосновение ловких, сильных пальцев, что обжигали сквозь куртку и рубашку, сквозь мрачные толщи ревности его хрупкое сердце?       Милан замер, не двигаясь, не дыша, пока ветер отбрасывал волосы Лиярта ему на щеку, а момент, повинуясь лишь лукавым раскадровкам сна, остановился, позволив насладиться им в подробностях. Неизвестный юноша, мало напоминавший защитника, был даже не столько сладострастно красив, сколько гармоничен, приятен, нежен. В золотых глазах таилось безграничное добро. Чувственные губы улыбались с лёгкой хитринкой. Брови, размашистые и крупные, ничуть не портили изящного впечатления о его лице. Милан мгновенно ощутил себя рядом с ним дурным, безобразным, нескладным, маленьким; он ещё проходил через ту стадию взросления, когда тело полно острых углов, лицо уже лишено детской миловидности, но при этом ещё далеко от мужской ясности, а характер, то сопливо-романтичный, то нервозно крутой, опускал на дно и тут же вновь возвышал надо всеми.       Через приоткрытый ворот белоснежной рубашки Лиярта Милан разглядел странные разноцветные узоры, спускавшиеся вниз. Но у его героя этот образ вызвал только самые сладкие страдания. Он бы желал припасть к выпуклой ключице, сорвать протестующий возглас с этих страстных губ и опускаться поцелуями до самого края, когда Лиярт жалобно попросит его остановиться.       Мысли так возбудили его, что к щекам хлынула кровь. Лиярт, ничуть не заметивший в нём перемен, остался вроде бы доволен толщиной его куртки и уже придумал новую идею.       — Хочешь прогуляться? Покажу тебе один прекрасный вид, ради которого, собственно, и люблю сюда приходить. Заодно согреемся! — юноша подскочил и протянул руку Милану, уже зная, что тот не откажется. И как противиться этой медовой улыбке?       Они пошли, рука об руку, извилистыми тропками леса. Милан даже сквозь сон чувствовал, как приятна ладонь Лиярта: в меру тёплая, в меру мягкая, при этом держал он его крепко и властно, будто сознавал свою силу. «Мне осталось всего чуть-чуть вырасти, чтобы догнать его! — ликующе думал герой. — Может, даже стану его выше…» Последнее предположение так захватило дух, что он предался сумбурным мечтам, в которых будет на голову выше Лиярта и вот тогда… Может быть, тогда он будет его достоин? Не просто робкий мальчишка, с трудным характером, вечно угрюмый и неразговорчивый, а уже настоящий мужчина, как его брат, уверенный в себе и сильный!       Только сейчас Милан разглядел деталь, прежде не замеченную им в образе таинственного Лиярта: тоненькую диадему. Настолько она, даже богато украшенная, красивая, дорогая, меркла на фоне своего обладателя, что только рыжие любопытные лучики уходящего солнца подсветили огнём её драгоценные камни. Но Милан толком её не рассмотрел: герою было плевать на такие мелочи, он буквально впился взглядом в волнистый затылок товарища, в его утончённый профиль, когда он изредка поворачивался к нему и одаривал улыбкой, в его тело, ловкое, гибкое, сильное, наверняка такое умелое, когда дело касалось…       Как же этого мальчишку душили собственные мысли и мечты! Они носились по безумному кругу, как загнанная дичь, и возвращались в исходную точку: к погибели. Топкие и удручающие, возбуждённые и дикие, они расшатывали разум и без сожаления стискивали бедное сердце в ледяных цепях.       — Вот, дошли наконец! — путь пролетел быстро, Милан едва заметил роскошество природы вокруг: серые заводи, полные жёлтых кувшинок, мшистые рвы, распахнутые широко и опасно, как чьи-то алчущие пасти, расшитые серебристыми ручейками панно плодородных долин в низинах и белый, жилистый утёс вдалеке — там добывали мрамор для города.       Теперь они с Лияртом вышли к травянистому обрыву, откуда, должно быть, открывался потрясающий вид. Герой не успел поднять взгляд — юркие ладони сомкнулись на его глазах, а шёпот, упоительный, соблазняющий, если не знать, с какой простотой говорил Лиярт в этот момент, подогрел ухо румянцем:       — Чуть не забыл! Какой хочешь закат сегодня? Осталась пара мгновений, и солнце будет скрываться за горизонтом. Я ещё успею добавить такого цвета, какого скажешь…       — П-пусть будет фиолетовый, — пролепетал герой, ошарашенный такой частой близостью сегодня. Позади раздался довольный смешок, и вскоре ладони мягко слетели с его лица. В памяти у него имелся целый потайной сундучок, куда он сбрасывал сухие цветки прошедших прикосновений, пожелтевшие бумажки со словами Лиярта, блестящую мелочовку его привычек и улыбок. Вот это закрытие глаз — для Лиярта всего лишь баловство — герой тоже любовно сложил в тот сундучок и плотно защёлкнул замок…       Милан обрёл зрение вместе со своим несчастным мальчишкой, и они взглянули на истинное великолепие, что открылось им с простого, поросшего мхом и алыми родиолами выступа в скале, куда вдруг упирался молодой лес. Горная природа… что могло поравняться с ней? Пожалуй, только уместная архитектура, вплетённая меж её чарующих линий так естественно и легко, будто она была только продолжением.       Небольшая долина внизу открывалась отсюда, а вокруг неё — синие холмы, туманные хребты, зацепившие все клочки облаков вершины, пух сочных лесов, голубые стежки рек и рыжие прогалины сухих равнин. А над ней, упираясь в её зелёные луга, стоял город на склоне горы — огромный, величественный, воздушный и лёгкий в своих узорах. Белый камень, круглые купола дворцов, прозрачные галереи со стеклянными стенами, стрельчатые, рвущиеся наверх фасады с золочёнными колоннами, обилие благоуханных садов в нишах, изящные деревца, пробивающиеся между плотными крышами и улицами — всё это придавало городу летящий, гармоничный, небесный вид. Будто местные дома сделали из облаков, а цвет подсыпали из предзакатной палитры! Солнце заменило всё роскошное золото, а зелень проросла только из каких-то безумных мечтаний…       К городу вело несколько мостов через глубокий ров, но самый главный, самый красивый, притягивал к себе взгляд массивными скульптурами, отсюда плохо различимыми, и палисадниками, умещёнными между дорогой и парапетом. Широкие арочные ворота принимали гостей и провожали путников, а по его периметру из камня были высечены какие-то рельефные сценки — только Милан не видел, какие именно…       Неизвестный, красивый город казался далёким сном Мараца. Даже местность вокруг с трудом напоминала ту, что располагалась возле сегодняшнего поселения, теперь казавшегося тёмным и даже угрюмым: одни поляны и леса, а горные цепи опоясывали не так плотно, как здесь. Милан откровенно мало знал о защитниках — всё со слов осторожного Драгана да из скудных рассказов Стефана. Но никто из них даже не упоминал про такой богатый, изумительный город, спрятанный среди гор… Да, глава рассказывал о страшной войне, унёсшей жизни очень многих защитников; неужели этот шедевр архитектуры пал её жертвой? Как, должно быть, горько было сознавать тем защитникам, которые выжили, что их некогда любимый, любовно расчерченный в планах и выстроенный с нежностью город погряз в руинах! Пока для Милана это сплеталось в логичное объяснение… Но всё равно: откуда же взялся этот город грёз в простых черногорских землях — пышных на природу, но вовсе не утончённых? А кто такой прекрасный Лиярт? И связаны ли они как-то?..       Милан предчувствовал, что этот сон станет лишь крохотным шажком в сторону старых тайн, зарытых новой историей.       Его же герой равнодушно окинул взглядом город — он знал каждый его камень, каждую золотую калитку и всякий сладкий бутон. Зато на закат позади города он любовался так, будто наблюдал истинное чудо. Солнце наполовину ушло за горизонт, и из-за гор виднелся только самый его рыжий краешек. На небе уже вспыхивали и лопались тяжёлые масляные пузыри красной, лиловой, синей краски, а ближе к светилу расплывались топлёные охряные ручьи. Но миг — и вот уже нет ни красного, ни синего, ни чёрного. Вся та полоска ночного неба, что откусывала себя от дневного, зашипела искристо-фиолетовым цветом.       Герой сдавленно вздохнул. В груди встал комок из недоверчивых мыслей «Это правда для меня?» и восторга — поистине детского и наивного. В нём что-то возродилось: надежда ли, стремление или мечта — безразлично. Но в тот миг оно неустанно тянуло его наверх — к вихрастому блеску насмешливых звёзд, чьим сыном и был Лиярт, как рассказывал он сам — не без лукавой улыбки, конечно.       На плечо легла знакомая рука, и его легонько приобняли — тепло, совсем по-дружески. Герой скосил глаза в сторону и чуть не сгорел от стыда, когда увидел, что Лиярт внимательно наблюдал за ним. Если уж он краснел, то со вкусом: на щеках расцветали целые алые розы, говорившие обо всём так явно, что уж не обернёшься прежним холодным мальчишкой. И Лиярт всё понимал. Всё, кроме, наверное, самого главного… так думалось порой.       — Фиолетовый я ещё никогда не делал… — задумчиво прошептал юноша, повернувшись к нему; дыхание щекотало лицо теплом и пороком, раскурочивая душу. — Красивый цвет, загадочный. Как и ты, — усмешка кольнула губы. — Каждое последнее воскресенье месяца, как сегодня, будет такой закат. Хочешь? Навсегда, даже и через тысячу лет, когда меня, наверно, уже не будет…       Героя ранили эти слова. «Зачем эти закаты, если не будет тебя? Зачем вообще хоть что-то, если исчезнешь ты? Да и никуда ты не денешься, глупый, это невозможно!» — вот что звенело надрывной трелью в его голове. Но он смолчал, стерпел, боясь показаться вновь капризным, маленьким, безрассудным… Дыхание настойчиво ласкало щёку, золотистые глаза внимательно ожидали хоть единой волны на его лице, а локоны падали, падали шёлковой лентой на лоб, виски, нос, отдуваемые ветром. Герой только сожалел, что не мог прикоснуться к ним губами, и Милан разделил его постыдное, жестокое, упоительное желание.       — Да, Лиярт, я буду бесконечно счастлив, — буркнул он по-юношески скомкано и неловко, как и во всём, что касалось откровения. Но Лиярт всё понял: по его глазам. Или вычитал из сердца — так умел только он один… Правда, герой сомневался: если бы так хорошо умел читать, уже бы давно всё понял.       — Отлично, значит, так тому дальше и быть! — повелел красивый юноша — как будто самой природе, и что-то гулко отозвалось от гор: то ли послушной вибрацией, то ли случайным камнепадом.       Они покинули склон: один — в раскованном, радостном настроении, предвкушая вечерний костёр и тёплую похлёбку, а второй — в вечном недоумении и вопросах. Минутное ликование, когда он ощутил себя единственным для Лиярта, омрачилось воспоминанием.       «Я видел, какие закаты ты рисовал для него. Какие звёзды обрушивал с небес, только чтобы он насладился их блеском. Я видел, как ты смотрел на него — с надеждой и придыханием. Так зачем же… зачем ты бросаешь кость мне, как изголодавшейся собаке, и ждёшь, когда я приручусь к тебе? Зачем желаешь приковать к себе, как верного раба? И почему… почему до сих пор не видишь, что это уже так?..»