Хиганбана

Фиалковая бездна. Харучие заглядывает в нее, ищет выступы, балансирует на каждой новой возможности удержаться и, может даже, целым выбраться на поверхность. Но с каждым разом все отчетливее понимает: дно он неминуемо встретит со скрошенными в пылюку костями и разбитым сердцем. И если это цена того, чтобы любоваться Хайтани Раном — его орхидеей, — то он уплатит ее неохотно, с внутренним надрывом. Когда ставишь на кон собственные чувства, когда срезаешь свою же любовь, чтобы собрать из нее букет, ожидаешь получить что-то равнозначимое. Но всего мало, раз за разом не хватает сил, чтобы проглотить этот кислотный ком. Мало радости в приветственной улыбке, мало аметистового блеска в глазах, мало острого осознания того, что Хайтани никогда не придаст должной ценности их коротким встречам, — столь прекрасные и нужные вещи губила эта глупая недостаточность. Все у них было наполовину: наполовину любовь и равнодушие тоже. Они плохо сочетались, их нельзя было смешать и разделись поровну. Харучие и Ран предпочли самый просто вариант — забрали по чувству каждый, решив не делиться сокровенным. Один любил, не зная, как влюбить. Другой — был вежлив, не сводя их хлипкое общение до жесткой субординации. Оба обнадеживали себя, ждали, что это разрешится само собой. Харучие иногда думалось, что если из этой переделки он выйдет с поднятыми руками, то пусть его уложат в стеклянный гроб, дно которого устлано фиалковыми лепестками, перемеженными с розовыми изломанными веточками сакуры. Хоть где-то их несочетающиеся цвета будут рядом, пусть и увидит он это мертвыми стеклянными глазами. Ему порой было интересно — а если, действительно, расстанется с жизнью, Ран придет навестить его в последний раз? Принесет ли букет? А потом Акаши ударял себя по щеке, выбивая из головы неуместные мысли. О, нет, думать о смерти естественно. Но надеяться на то, что его будет оплакивать человек, которому на него плевать, — это уже лишнее. А в Харучие много такого — ненужного, угловатого, будто пришитого не теми нитками. Например, чувства к женатому мужчине, чувства к своему клиенту или чувства к Хайтани Рану. Акаши просто любил орхидеи и всегда ставил одну в маленькую вазочку на прилавок, чтобы любоваться. Но иногда его любимый цветочек сам навещал его. Харучие силился, но все никак не мог понять, что делает ему больнее: кольцо на пальце Рана, которое, казалось, душило, будто перетягивало Акаши шею, необходимость каждые пару дней собирать букет для его жены или улыбка, адресованная точно ему? Харучие иногда хотел сделать фото, чтобы повесить его на стенку и не сводить с него глаз. Чтобы оставить эту улыбку навсегда перед собой, чтобы порой казалось, что Хайтани показывает ее лишь ему — и его таким не видит ни супруга, ни коллеги, ни брат. И Харучие для него такой же особенный, как и сам Ран для него. Когда он думал об этом, Акаши казалось, что у него в груди оживает давно засохший гербарий — в сердце распускается мертвый бутон, а в мышцах костенеют корни, оплетая ребра. Вот бы они перетянули их, создали крепкий щит, чтобы в груди образовался вакуум. И уже бы не было больно. И уже бы Харучие ничего не чувствовал, кроме любви. Она — единственное, что гоняет кровь по венам, что заживляет раз за разом порезы на запястьях и развязывает на шее удавку. Иногда — в особо хорошие солнечные дни, — ему казалось, что он владеет этим миром. И все в его руках, нужно лишь дотянуться и схватиться, прижать Рана к себе и не отпускать, пока их тела не срастутся, пока их не обвенчают священники, пока не прозвучит по им обоим заупокойная месса. Харучие знал, что он женат. Стабильно пару раз в неделю слушал его рассказы о семье, о работе, о любви, и это звучало для него, будто сюжеты нелепых старых книг. Акаши сам мониторил его жизнь через соцсети, прогуливался следом за ним, точно зная, когда Хайтани собирается домой, посматривал в их освещенное окошко, где всегда идиллические картины счастливого брака — вот там правда, которую не рассказывают обыкновенным цветочникам, правда, которая никогда не выходит за пределы двух тел. Следил за страничками его супруги и порой не мог удержаться о того, чтобы пообщаться и с ней тоже. Однажды Хайтани рассказал, как какой-то аноним травит его любимую в интернете, оскорбляет и желает смерти ни за что. И только тогда Харучие прекратил. Он не хотел расстраивать Рана, хоть и не считал, что делает нечто ужасное. Только лишь ведет одностороннюю войну, в которой пусть и наступает беспрестанно, но все равно вынужден ходить в проигравших и вечно заливать раны жгучим спиртом. Плоть Рана — земля обетованная, и Харучие хочет бороться за свой билет в рай. Но Хайтани не замечал его страданий. Харучие задыхался незаметно и вял медленно, изнутри. Он старался улыбаться для него и всегда быть довольным, не выпускать свою грусть наружу. Акаши не знал, как обратить на себя внимание, поэтому радовался любой близости. Когда Ран рассказывал что-то о себе, когда угощал своими карамельками, когда задерживался в магазине подольше. В такие дни Харучие, борясь с аритмией и желанием вжать этого человека в свою душу, варил для него кофе, включал для настроения музыку и много-много рассказывал: о работе, о цветах, истории из жизни, которых никогда не было. Акаши не хотел показывать ему свое отражение — знал, что таких людей не любят, никому не нравятся сломанные бродяжки. Вряд ли Рана заинтересуют его шрамы на коже, желание умереть, побег из дома, ссоры с родными, неудачные отношения, школьная травля… Харучие считал себя человеком, который никуда не вписывается. Он был лишним в собственном доме, на семейных фотографиях, лишним в этом городе и этой жизни. Жаловаться на что-то Акаши, вообще-то, тоже не привык, но вот… одиночество. С людьми не клеилось — отношения быстро рушились, друзья отдалялись, а Харучие раз за разом оставался один. И все бы хорошо — приличная работа, неплохое съемное жилье, здоровье бычье, скромная, но вполне достаточная жизнь. Он был таким, как и все остальные токийцы, но все равно выделялся. Не с кем было разделить эту обычность, некому было поплакаться и некому доверить свою радость. Ему иногда казалось, что всем людям в мире раздали инструкцию, как взаимодействовать друг с дружкой, а ему достался чистый лист. И благодаря Рану он окрасился в фиолетовый, будучи давно смятым, распрямился. Харучие уже было все равно, что там ничего не нет. Он хотел вписать туда любимое цветочное имя, ловил и не мог надышаться моментами с Хайтани — вот его браслет из красной нити, вот остался запах его парфюма, обертки от его конфет. Харучие наслаждался жалкими подачками, завидуя той, которой достался целый мир, которой досталось его счастье. — Ничего себе, сегодня букет просто огромный! — восхитился Акаши, один за одним укладывая розовые гиппеаструмы в корзинку и закрепляя их проволокой. Он старательно проходился пальцами по тугим стеблям, проверяя их на целостность, самолично рассматривал лепестки и сердцевинки. Для Хайтани — только самое лучшее и живое. — Есть повод? — Нет. Просто теперь у меня дома две девчонки, поэтому и цветов должно быть в два раза больше, — спокойно ответил тот и улыбнулся. Харучие щелкнул в воздухе секатором, удивленно глянув на него. Ран непонятливо вздернул брови, после чего до него дошло осознание, и он, рассеянно хлопнув себя по боку, пояснил: — Ты ведь не знаешь… Мы малышку ждем. Вот вчера выяснилось, что это будет именно девочка. Акаши показалось, что обвившие сердце упругие стебли пустили шипы, желая напиться его крови. — Поздравляю. — единственное, что он смог выдавить, склонив лицо к цветам, чей запах впервые вызвал у него отвращение и желание смять, растоптать, уничтожить. — Спасибо! — Ран просиял. — Всегда хотел доченьку. Руки словно ватными стали. Харучие за время работы собрал сотни букетов, но впервые это показалось ему делом невыполнимым. Иссохшие задеревенелые пальцы с трудом завязывали ленты, составляли цветущую композицию. Акаши не знал о положении госпожи Хайтани — конечно же, о таких вещах нечего рассказывать посторонним. Они ведь даже не были друзьями, и все их хрупкое общение строилось лишь на продаже мертвых срезанных цветов. Теперь же Ран улыбался, на радостях рассказывал, как долго они с супругой планировали, как готовились, как теперь счастливы. Харучие не мог оторвать от него глаз, и даже порезанные пальцы не могли его отвлечь — Ран счастливый, Ран прекрасный, Ран цветущий. С ним никогда не сравнится та жалкая замена — в маленькой вазочке на столе Акаши стояла орхидея и вяла, пока ее не сменит другая. Так создавалась иллюзия бесконечности — Ран ведь тоже уходил и возвращался. Для него это были обычные визиты, в то время как для Акаши они составляли отдельный мир, в котором он хотел бы жить и умирать. На стол упал еще один лепесток сиреневого цвета. Сегодня еще одна орхидея завяла. Как и одна несбыточная мечта Акаши. Харучие с грустью посмотрел на цветок. Но почему всегда это происходит? Почему этот круговорот должен раз за разом лишать его чего-то важного? Ран может, он каким-то образом заслужил право жить по-настоящему — пластмассовый вечный бутон, которым любоваться, но не брать в руки. Харучие всего лишь хотел быть рядом, но не имел возможности задержаться в своем раю. Хайтани был далек от него и лишь изредка позволял посмотреть на себя, насладиться близостью. Акаши тянул к нему руку, но все равно терял, просто не мог прирастить к себе, не мог надышаться. Просто не знал способа. Но теперь чувствовал: если этот ребенок родится, то у него уже не будет даже туманных шансов заполучить вожделенное. Однажды Ран уйдет и уже не вернется к нему. Хайтани получил свой букет, пожал на прощание руку, одарив его широкой улыбкой, которая и расставила все по своим местам в голове Акаши. Раньше он даже не знал, как подступиться к Хайтани, ограничивался лишь мизером — разговорами, иллюзией дружбы, цветами. Но сейчас он чувствовал: нужно действовать, ведь дальше так нельзя. По пальцам еще стекала кровь, пачкала безупречно розовые лепестки. Харучие слизал ее, взвесил в руке секатор, сымитировал взмах. Он срезал им цветы, чтобы те украшали дома других людей. Но теперь был черед Рана. И Харучие украсит свой дом живой орхидеей.