Miracle

One look at your eyes and I cave in

One taste of the life now I crave it

      Она наблюдала за ним.       Смотрела, впитывала, запоминала. Не потому что не хотела большего (да разверзнется под ней земля, будь это хотя бы отчасти правдой), а потому что не могла: в нем было слишком много этого.       Человеческого.       С людьми же она зареклась иметь дело еще в тот день, когда они отвергли ее. Что, впрочем, было неудивительно — кто в здравом уме согласится принять в семью вампиршу?       В здешних краях такие, как она, не водились. Но и она не была кровопийцей в привычном понимании — ей было достаточно животных вроде косуль, куниц и куропаток. Лишь иногда на ее пути встречались исключительные люди, от одного только запаха которых у нее кружилась голова. Хотя и тогда она понимала: нельзя. Поддаваться примитивному соблазну — проявление слабости, а слабость — против ее правил и принципов.       Точно так же против правил и принципов был он.       Впервые она увидела его на охоте. Ночью и ориентироваться легче, и неожиданных свидетелей меньше. Сам дьявол не предполагал, что в столь поздний час ей встретится местный — худощавый, рыжеволосый, в смешной шляпе и, кажется, потерянный. В прямом смысле: молодец заблудился (ха, подумала она, три сосны — и те препятствие). Он долго вертелся на месте, охал и вздыхал, тер лицо, но в конце концов со злостью пнул камень и устало шлепнулся на поваленное трухлявое бревно. Эх, быстро сдался.       Очертания его внешности были не то что особенными, но отчего-то непередаваемо приятными — мягкими, плавными, изящными даже. Нос был заострен и усыпан веснушками, губы тонко и четко очерчены, глаза настолько голубыми, что казались почти призрачно прозрачными, плечи широкими, а ладони крупными. Могли ли они объять ее всю?       В какой-то момент ей стало его жалко, и она, уже смиряясь с тем, что никогда больше не пересечется с ним, помогла ему: один пронзительный взгляд карих глаз, и юноша вдруг подскочил, точно ужаленный, ткнул пальцем в воздух и был таков.       К сожалению или к счастью, ее ожидания не оправдались и через три дня она вновь на него наткнулась. Он колол дрова во дворе дома, мимо которого она шла за водой, нужной ей для сада, к недавно пробившемуся источнику. Влажная чуть грязноватая рубашонка, крепкий хват топора и летающие вверх-вниз рыжие вихры — этого было более чем достаточно, чтобы всколыхнуть в ней нечто. Не как в вампирше. Как в женщине.       С тех пор осторожные подглядывания за ним стали ее маленькой тайной. Никто не узнает, значит, ничего страшного не случится. Правда же?

I wanted to dress a blade up in red with both our of necks

But I wasn’t able, and I wasn't stable

I guess

      Его звали Фред. Она узнала случайно, когда его окликнула девчонка лет шестнадцати на вид, такая же рыжая и веснушчатая (наверняка сестра). Сперва звуки его имени предстали какими-то грубыми и даже трудными, но вскоре стали нежными и по-своему родными.       Она не умела петь, но именно эти четыре буквы ей непреодолимо хотелось облечь в мелодию.       Время шло, а она отмечала в нем все больше и больше влекущего, все сильнее и сильнее зависела от него, как зависела бы от воздуха, будь тот ей необходим. Одним словом, влюблялась.       Удивительно было то, что он неожиданно ответил ей: однажды на закате жаркого дня, когда Фред уводил коня в стойло, а она следила из кустов, они вдруг пересеклись взглядами, и ей мгновенно стало страшно, а еще... любопытно.       Фред улыбнулся ей как-то ласково и игриво, словно они долго баловались в кошки-мышки и он наконец ее поймал. Она едва не задохнулась от того, с какой прытью в его зрачках возникли бесенята да заплясали задорно и совершенно хаотично.       Она уже хотела было скрыться, но Фред, отряхнув руки, сделал шаг в ее сторону. Попалась все-таки.       Он подошел, поздоровался и представился, а она будто потеряла дар речи — из пересохшего, напоминающего наждачную бумагу горла ни слова вырвать не удавалось. Собравшись с духом и откашлявшись, она насилу произнесла:       — Гермиона.        И протянула ему ладонь.       Ох, лучше бы она этого не делала — на множество следующих дней и ночей она лишилась покоя, прокручивая воспоминание, как утку на вертеле. Его кожа (в отличие от ее) была теплой, на щеках горел румянец и едва показывались, как бы стесняясь, до жути симпатичные ямочки.       Фред поинтересовался, местная ли она, и ей пришлось сказать полуправду, мол,  поселилась в этих краях не так давно, ведет хозяйство, как и все, с соседями пока познакомиться не успела. Тот в ответ покивал и, очевидно будучи вежливым (даже чересчур), пригласил ее на чай. Гермионе ничего не оставалось, кроме как прикинуться дурочкой и в секунду придумать какой-то абсолютно нелепый повод сбежать — авось сработает.       Разумеется, она могла бы просто исчезнуть, но ей хотелось, слишком сильно хотелось сохранить в себе хоть что-нибудь человеческое, что в ней еще оставалось.

You're just the company you keep,

And trouble tends to follow me

I didn’t care, now I'm fucking scared,

And if you’re not you're gonna be

      Люди вообще неверно понимают феномен вампирства. Удивительная скорость и выносливость, блеск кожи, боязнь света и чеснока, сверхъестественные знания и умения, отсутствие тени, отражения, осязания и самообладания — чушь волчья. Может быть, такие твари и существовали когда-то, но к ней они отношения не имели. По правде, бояться ее было глупо — она не походила на зверя и никогда в жизни не тронула бы ни одного невинного человека, да и вообще с виду от окружающих ее бы никто не отличил: она выращивала овощи, фрукты и ягоды, сажала цветы и травы (пусть и не совсем безобидные), держала двух псов и козу (потому что кормить их было легче всего) и не отказывала себе в обыденных, привычных людям радостях вроде рукоделия, музыки и живописи.       Она не нуждалась ни в приготовлении пищи, ни во сне, но все же умела получать удовольствие.       И то, что ее сердце не билось, вовсе не означало, что она была неспособна любить.       Гермиона родилась особенной. Причин тому могло быть много, начиная тем, что родители ее, Берта и Иво, приходились друг другу дальними родственниками, к тому же язычниками, и заканчивая предполагаемым проклятьем от бабки-колдуньи. Впрочем, теперь это не играло роли.       Родителей она не помнила — они бросили ее совсем малышкой (то ли сами ушли, то ли их изгнали за кровосмешение), оставив на попечение судьбе. К удаче, Гермиону спасла, выходила и воспитала неравнодушная юная особа по имени Марта, ставшая ей не только старшей сестрой, но и наставницей, потому что сама была такой же.       Гермиона и Марта больше десяти лет жили душа в душу, мирно и спокойно. Но однажды в их дом пришла беда. Кто-то из деревни, где семья нашла пристанище, случайно застал Гермиону за обедом: она бросилась на кролика и с животным остервенением впилась в еще дергающуюся тушку. Вряд ли Марте удалось бы убедить жителей, что ее сестра просто со странностями и не представляет опасности. Да она бы и не успела — слух разнесся быстро, и тем же вечером случилось нападение. Лишь чудом Гермионе удалось спастись, укрывшись в чаще, куда они с Мартой нередко уходили по ночам. С тех пор Гермиона сторонилась людей, поселяясь на отшибах. Ее дни сопровождались нескончаемым оплакиванием сестры, и это было невыносимо. Ни в чем Гермиона не могла найти утешение, все казалось ей серым и мучительным. А самым трудным было одиночество — она больше не надеялась найти хоть кого-нибудь, кто бы понял и принял ее. Однако на пути внезапно возник Фред, и тогда Гермиона сдалась, решив остаться подле него. Все равно терять ей было нечего.       Сгорая от неловкости и смущения, Гермиона быстрым шагом направилась домой, оставив Фреда недоумевать. Вероятно, он примет ее за сумасшедшую и больше никогда не заговорит с ней.       Так и было бы, не случись это.

It's not too late to die for a reason,

Fall down on the sword you were swinging

      Несколько дней спустя деревню охватило пламя. Пожар бушевал, не щадя ничего. Некоторым крестьянам повезло, и они покинули дома; но многие погибли, не сумев справиться со стихией. Среди них была и семья Фреда. Благо, покровители сохранили его для Гермионы: бессознательного, едва дышащего, с ног до головы покрытого пеплом, она вытащила его из догорающих руин, омыла водой, опоила настоем и с горем пополам довела до своего двора. К концу суток он очнулся, и ей пришлось поведать ему о трагедии.       Фред плакал. Ревел навзрыд, задыхаясь, складываясь пополам. У него началась настоящая истерика, остановить которую смогло только снотворное снадобье.       Живя с ней, Фред никак не мог прийти в себя. Умом тронулся, решила Гермиона. Его преследовали кошмары и крикливо-слезные всплески, он отказывался не то что питаться и вставать с постели — ему не хотелось существовать, до такой степени тяжело давалась ему эта потеря.       В конце концов Гермиона задумалась о его освобождении, нужно было только дождаться подходящего часа. В ночь, когда полная луна накрыла окрестности тонким бледным одеялом, Гермиона влила в его приоткрытые губы заготовленное зелье, о каком прочла в самой древней книге, которая у нее имелась, и, получив Фреда в свое полное распоряжение, отвела к реке. Там она длительно неотрывно смотрела ему в глаза, что-то шептала, гладила непослушные вихры, а после поднялась на носочки и крепко, как если бы вдыхала в него жизнь, поцеловала.       Даже будучи опьяненным и одурманенным ее магией, Фред откликнулся на то живо и ярко, отвечая с трепетом и нежностью. Впервые ощутив его так близко, скрепив их ладони и прикрыв веки, она мягко кусала его губы, отдаваясь моменту, точно ей кто-то сказал, что он никогда больше не повторится.       Вновь опустившись на подушку, Фред уснул мгновенно, а Гермиона, устроив голову на его груди, молча лежала рядом, готовая до конца дней (его или своих) слушать ровный стук горячего сердца.       Меньше всего на свете она желала так поступать с ним, но личный опыт вторил ее действиям.       Порой лучше забыть.       Коротко говоря, она внушила ему, что он жил один, давным-давно похоронив немногочисленных родственников; ни воспоминание об их знакомстве, ни воспоминание о его спасении она у него не забрала.       С того момента ее жизнь круто поменялась: уделяя все возможное внимание один другому, они утопали в чувствах, линия за линией рисуя нечто новое, ранее неизведанное для обоих.

What are we calling it, and what does it cost?

      Скрывать свою сущность от него было не так уж и трудно: Фред, кажется, свято верил, что холодность ее тела врожденная, и (на удачу) не замечал ее ночных вылазок (в том числе потому, что она стала проводить их реже, запасаясь пропитанием на пару-тройку дней вперед, и досконально изучила его сон, уходя только тогда, когда была уверена, что тот не прервется (а если у нее оставались сомнения, хитрила, прибегая к снотворному)).       Наведываться на пожарище Гермиона его отговорила, мол, все равно не обнаружит там ничего, кроме пепла и боли. Взамен она предложила ему построить совместный быт, благодаря чему Фред был по самое не хочу в делах: здесь побелить, тут построить, сюда посадить. Сама же она старалась не меньше: учиться кулинарии по книге, некогда подаренной Мартой, оказалось не так уж и трудно (по крайней мере Фред уплетал ее стряпню за обе щеки, да и Гермиона странно этим наслаждалась).       А еще она наслаждалась ими. Поначалу робкие и осторожные, они постепенно привыкали друг к другу и в конечном счете дошли до того, что без всякого стеснения и неловкости могли внезапно начать какой-то абсолютно нелепый, зато полный близкого контакта, танец.

But never the less I'm fucking depressed,

I hide it with sex, and drink

Till’ it's fatal

      Но не одними только касаниями ограничивались они. Очередным вечером, когда золотистый лунный диск вновь почтил их своим присутствием, по сложившейся традиции Гермиона играла на ее стареньком фиделе, а Фред, устроившись у камина, молча внимал этим волшебным звукам. С головой погрузившись в музыку, она и не заметила, как его статная фигура оказалась у нее за спиной, чтобы в следующую секунду обхватить покатые плечи. Мелодия замерла, точно предвосхищая большее, уступила шершавым ладоням: тут же инструмент был отложен в сторону, а шея — открыта.       Сухие губы взяли ее в плен, подчиняя быстрым дыханием; язык обжигал, влажно лаская мягкую мочку и вычерчивая узор у кокетливой родинки за ухом. Гермиона запрокинула голову, давая ему больше свободы, и в какой-то момент Фред с такой страстью впился в ее кожу, что она на мгновение задумалась, не перенял ли он часом ее природу.       Прыткие пальцы уже расстегнули пуговицы платья, и Гермиона, сама от себя не ожидая, ловко стянула плотную ткань, обнажившись почти полностью. Вдруг его крепкое тело перестало ощущаться — он сел слева от нее, поймав потемневший взгляд. Она уверенно подалась навстречу, инициируя интимное танго: сплетение губ и языков воспринималось словно созданное небесами явление. Так, как с ним, она не чувствовала себя нигде и никогда больше — он определенно был единственно правильным ответом на все ее вопросы; она определенно была на своем месте.       Дома. Она была дома.       Толкнув Фреда на перину, Гермиона скользнула руками под его рубашку, огладила грудь и легко оцарапала ключицы, оказываясь с ним лицом к лицу. Целуя веснушки и влюбленную улыбку, она думала только о том, как бы доставить ему удовольствие и сделать их первую ночь по-настоящему незабываемой. Он же сдавливал ее талию, прижимая ближе, щекотал бедра и живот, будто намеренно пропуская самый сокровенный участок.       Хитро ухмыльнувшись и дернув бровью, Гермиона стала плавно спускаться, очерчивая дорожку вдоль ребер, посасывая соски, зарываясь носом в пупок, впитывая все его естество и дурманя мысли ярким запахом.       Издав низкий стон, Фред вмиг подмял ее под себя, тут же завладевая манящими губами. Ладонь его не медля очертила изгиб ягодиц и накрыла оголенную плоть.       Принимать его в себя оказалось невероятно. Притом не имело никакого значения, ощущала ли она их слияние в полной мере. Уже тогда Гермиона могла с уверенностью сказать: никакие преграды и лишения не умалят размер ее любви к нему, и это в тысячу раз важнее чего бы то ни было.

In over my head when you found me

I love you to death, but I'm drowning

      Все, что происходило после, она именовала бы сладким сном, хотя о схожести со сном реальным ей оставалось лишь догадываться. Они не были (и не могли быть) обвенчаны, но едва ли для них существовала разница. Христиане говорят: браки заключаются на небесах. Что ж, видя невообразимое ранее настоящее и мечтая о лучшем будущем, она готова была с ними согласиться.       Вот только со временем поведение Фреда изменилось: он стал каким-то угрюмым, чаще молчаливым, задумчивым и наблюдал за ней порой так пристально, что от испуганных дум и без того холодное тело превращалось в лед. Гермионе не хотелось даже предполагать такое, но иного объяснения не находилось: он начал подозревать. А она... Она слишком доверилась ему. Именно поэтому Фред следил за ней, именно поэтому он обнаружил то, что никогда не должен был обнаружить.       Накануне Самайна (или Дня всех святых, как зовет его церковь) Гермиона, выждав, пока Фред уснет, взяла некогда смастеренный Мартой лук и отправилась на охоту.       Как и всегда, расправиться с первой жертвой удалось достаточно скоро; Гермиона с аппетитом опустошала хрупкие сосуды, и ничего не предвещало беды ровно до того момента, пока она не услышала треск веток в чаще. Если бы ей дали шанс повернуть время вспять...       Фред (Удивительно, что не сбежал сразу. Дурень или чудак?), до вздувшихся вен на предплечьях сжимая топор, разразился гневом, выкрикивал проклятья и глядел ей в глаза с таким презрением — от злости в них стало почти больно, — будто она предала его самым отвратительным образом. Что, в общем-то, было недалеко от правды.       Гермиона пыталась объясниться и убедить его, что не несет угрозы и никогда не причинила бы ему вреда и то, что он думает о ее сущности, не более чем сказки и легенды, а она совсем другая, но он только мотал головой и отдалялся, отдалялся, отдалялся...       Все-таки он ушел. Развернулся, не сказав ни слова, и побрел в темноту, лавируя меж вековых стволов. Тогда Гермиона, упав на колени и уткнувшись лбом в сырую землю, горько завыла.

So give me something beautiful

So give me something else

I need a fucking miracle

I need some fucking help

      Он не появился ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц и даже весточки никакой не прислал — тихо, как в гробу. Лучше бы я там и оказалась, думала Гермиона, но все же надеялась, всем своим мертвым сердцем она надеялась, что он вернется. Она хранила его вещи там, где он их оставил, не трогала и даже старалась не ходить мимо их постели и рисовала его по памяти, в точности и с максимальной нежностью воспроизводя каждую черточку, каждый волосок и шрам. Бумага — она ведь все стерпит.       С приближением зимы ситуация стала только ухудшаться: ничего более не веселило Гермиону, не приносило того же удовлетворения и спокойствия, как раньше. Ха, да что там! В один из зацикленных предрассветных потоков мыслей ей почудилось желание помолиться, которое она тут же отмела в сторону.       Если бы это вернуло ей Фреда, она бы и рада была уверовать.       Но от другого, не менее сумасшедшего, желания отказываться она не стала. Да только исполнение не принесло никакой пользы: лезвие ножа не то что не ранило, оно не оставило даже следов — ни физических, ни душевных (и плевать, что души нет и быть не может).       Дни летели, как гонимые ветром облака, и Гермиона уже практически сдалась, хотя на самом деле не смирилась, как вдруг в дождливый поздний вечер, когда едва показавшееся солнце почти скрылось за горизонтом, в тяжелую дубовую дверь раздался стук. Не дожидаясь разрешения, таинственный гость вошел, пробуждая жалостливо скрипящие половицы грубой подошвой коричневых сапог.       Без камина в комнате Гермиона, наверное, его бы не узнала: обросший, вымученный и помятый, в извивающихся огненных отсветах он казался старше лет на пять, а то и на все десять.       С минуту они безмолвно глазели друг на друга, одинаково страшась сделать первый шаг навстречу. Отважившись, Гермиона поднялась и уже было открыла рот, как Фред устало вздохнул, спустил капюшон плаща, снял невесть откуда взявшийся у него меч, отряхнул ладони и поприветствовал ее одной-единственной фразой:       — Обрати меня.

It's so fucking painful

It's a mess