Freak

Фрик фрик фрик Стены издевательски вторят его мыслям. Отскакивают от них шариком для пинг-понга, рябью расходятся по черепной коробке. Фрик фрик фрик Вторят голоса, забетонированные, заформалиненные в его голове, и Джейк верит каждому, с каждым соглашается, проглатывая колючий ком в горле. Фрик фрик фрик Он чертов фрик, и мало что может убедить его в обратном. Нет такого доказательства, не существует. Это аксиома, это горячее клеймо, выжженное у него на подкорке. Нет такой реальности, в которой Джейк Стерлинг не был бы фриком. Потому что это слово… Ох, это гребанное слово. Оно пустило в него корни слишком глубоко. Разрослось, распространилось воздушно-капельным путем, и весь его мозг заражен, все его мысли отравлены, все его легкие лишены кислорода. Фрик фрик фрик Оно вбивается в него осиновыми кольями, схлопывается дверьми стальной девы, дробит кости безжалостно и бескорыстно. «Эти ребра тебе больше не нужны, давай их уберём?» «Зачем тебе ребра, если нечего под ними защищать?» Джейк закусывает губу, съезжая по стенке на пол. В этой подсобке он уже как свой. Сюда почти никто не ходит, мало кто вообще знает о его существовании. Внутри полно ненужного барахла, которое все обещали выкинуть, да так здесь и оставили. Тут ему и место. Густой мрак обволакивает его нежно, хищно, по-свойски. Впускает, как старого друга, но не настолько близкого, чтобы церемониться. «Проходи, не чувствуй себя как дома». «Я потерплю тебя из вежливости». Джейк закрывает глаза, сильно жмурится, трёт их. Нет. Только не сейчас. Ну пожалуйста. Но жизнь к нему так же благосклонна, как и те, кого она ему послала. Слёзы обжигают щеки, оставляют пекущие, раскаленные докрасна дорожки. Две слезы намеренно медленно стекают по щекам, мерзко сходятся на подбородке и капают на подтянутые к себе колени. Джейк фыркает зло, отчаянно, истерично, безысходно. Вытирает соленое и влажное запястьем, но легче не становится. Ему вообще редко становится легче. У него либо нормально, либо ещё хуже. Либо посредственность, либо предсмертная агония. Поэтому Джейк даже не удивляется, когда в груди зреет, набухает гнойником истерика. Комом подкатывает к горлу, вытягивает из легких кислород требовательно и грубо, как дерзкий старшеклассник. Он судорожно зажимает себе рот ладонью. Нет, не чтобы никто не услышал. Чтобы не услышал он сам. Потому что он не хочет, он устал. Он устал тонуть, давиться звуками собственной беспомощности, своей никчемности, своей уязвленности. Устал смотреть в зеркало и видеть там монстра — уже давно не человека. Видеть там что-то, что так нагло, так бесцеремонно носит имя Джейка Стерлинга. Кутается в свою невзрачную, неуютную серую толстовку, втягивает голову в плечи, запускает дрожащие руки в волосы, оттягивает с остервенелой силой. Может, хоть так у него хватит сил абстрагироваться, успокоиться. Но не получается никогда. Поэтому за своей тлеющей горечью он не сразу замечает, как открывается дверь. Как тонкая полоса света разрезает его предплечье, и оно кровоточит, открывается глубоким ножевым ранением, фатальным и летальным. Как свет смелеет, неосторожно задевая его волосы, а после и лицо. И Джейк весь — кровоточащая рана, которая останется в памяти времени жутким незаживающим шрамом. Но он не замечает. До того момента, как слышит голос. — Так и знал, — говорит вскользь, с небрежной, безбрежной ленцой, словно это он случайно. Словно Дрю совершенно случайно заглянул именно в эту подсобку. Но Дрю не может случайно, не может спонтанно. Просто куда бы Джейк ни пошел, Дрю его находит. Всегда находит. Он подходит осторожно, но уверенно. Каждый шаг выверен, просчитан, прочитан краем глаза, заплывшего мутной пленкой слез. Когда чужие карие глаза впиваются в щеки пекущим ожогом третьей степени, Джейк пусто поднимает глаза. — Дрю? — говорит оторопело, но с каким-то запозданием, замедлением, одним сплошным промедлением. Дорожки, размытые слезами, стынут на щеках, стягиваются шрамами, слишком очевидными, чтобы их игнорировать. — Опять они? — без лишних слов, без лишнего контекста. Он им не нужен, он излишен, он изрезан, истерзан их тяжелым молчанием на двоих, слишком громким и красноречивым для простого разговора. — Все нормально. — Джейк. — Ничего не произошло, — говорит, отводя взгляд, отводя мысли от него, от него, от него, смотрящего слишком пристально, слишком выжидающе для обычного человека. От него, поджимающего губы в замурованной, залатанной мимикой неуверенности. От него, кладущего обжигающе тёплую ладонь на его подогнутое колено. — Правда, Дрю. — Джейк. — Я просто немного устал, сегодня был тяжелый день и… В общем, ничего серь- — Стерлинг, — рыком прокатывается по темным углам подсобки. И Джейк проглатывает все слова, все оправдания. Проглатывает, как горькую микстуру от кашля. Потому что когда Дрю зовёт его так, это означает что-то более масштабное, чем ядерная зима. Что-то более хтоническое, чем Кракен в пучинах океана. Что-то более разрушительное, чем обычный разговор. Джейк весь съеживается, стискивается, сдавливается. Взгляд блуждает по полу бездумно и бездушно. Вдруг не заметят? Но Дрю замечает. Он замечает его везде, куда бы Джейк ни пошёл. — Не ври мне, — говорит вкрадчиво, вдумчиво, прямо в глаза. И Джейк боится, очень боится смотреть, потому что знает: больше не выберется. Больше не захочет отворачиваться. — Джейки, ответь. И ответ находится сам. Подкатывает к горлу тошнотой, скручивает кишки в тугой узел, щиплет в носу пузырьками газа. И он бросается в чужие руки слишком доверчиво, слишком опрометчиво, прыгает с места в карьер, как лемминг, ищущий покоя. Сваливается в чужие объятия мешком с костями, человеческой оболочкой, его подобием, фальшивкой. Фрик фрик фрик И Дрю его ловит, сцепляет пальцы на спине, давая спасительную статичность, утекающую трезвость рассудка. Джейк утыкается в чужое плечо почти стыдливо, почти отчаянно. Сжимает губы, прячет их излом в складках чужой рубашки, впивается в неё бледными пальцами. Прижимается истерично, припадочно, словно отпустишь — и мираж растает, рассыпется в песчаный бархан, и Джейка непременно затянет, затопит, задушит… — Я здесь, — говорит прямо на ухо. Сухим фактом, который всегда звучит, как спасение. Маяком, который стоически сдерживает чернильный темный шторм, разворачивающийся в хаосе чужих эмоций. — Джейк, я с тобой, — и ладонь кладёт на голову, и в волосы зарывается терпко, прижимает к себе сильно, словно и сам кажется себе миражом. Джейк всхлипывает громко и хлестко, втягивает воздух криво и хрипло, как сломанное радио. Дрю молчит понятливо, молчит стерильностью больницы, психиатрической палаты, Мягко, как белые стены. Густая темнота затапливает их образы в стенах подсобки, заключает их там навечно. Джейк думает, что быть фриком не так страшно.