Così la mente mia, tutta sospesa, mirava fissa, immobile e attenta, e sempre di mirar faceasi accesa. И так, мой разум, весь оцепенев, Восхищался, застывший, неподвижный и ожидающий, Себя всё боле побуждавший к восхищенью -- Alighieri D. «La divina commedia», Paradiso, canto XXXIII
Данте всегда ненавидел бюрократию. Её – и свою дурную голову, из которой совершенно вылетела необходимость взять свидетельство о рождении, что вынудило его в один момент резко развернуться, ошеломить Риче внеплановой сменой маршрута, а после сопровождать каждый пройденный метр причитаниями в стиле «да кому в наше время вообще может потребоваться какое-то там свидетельство, когда есть паспорт?!». Материализовать нужный документ это, очевидно, не помогло, зато спасло от опалы Риче, поскольку Данте был так сильно занят смачным и малоцензурным поношением всей мировой системы документооборота, что пропустил мимо ушей две или три колких шутки. Вскоре, однако, подначивать Данте в условиях полного отсутствия реакции стало уже не столько не смешно, сколько непрактично: они неслись так быстро, что на комментарии перестало хватать дыхания. Виртуозно лавируя между спешащими на работу парижанами, они помчались по улице, резко свернули на повороте, едва не вылетев с бордюра, затем в том же темпе пробежали метров двести, скользнули во двор, оттуда – в открытую подъездную дверь, влетели на четвёртый этаж и остановились лишь затем, чтобы Данте дважды повернул ключ и рванул на себя несчастную дверь, чуть было не угробив ею свою попутчицу. – Заходи, располагайся, я постараюсь быстро. – выпалил он и, не сняв обуви, мгновенно исчез в глубине комнаты. Риче, с трудом переводя дыхание, бессильно облокотилась на дверной косяк. Нельзя сказать, чтобы они опаздывали – по правде говоря, документы можно было занести до двух часов, но Данте был так раздражён тем, как с самого утра всё пошло не по плану, что теперь переубедить его в неразумности собственного поведения было примерно сродни разговору со стеной. – А ты вообще уверен, что оно у тебя здесь? – спросила Риче, аккуратно заглянув в комнату. – Нет, я мог забыть его в Равенне. Или во Флоренции. Или в аду, я не знаю, я никогда им не пользовался! – И что мы будем делать, пойдём в ад? – Пошлём их к дьяволу по-флорентийски, сразу поймут, где я был рождён! – Данте, успокойся, так ты… – Я совершенно спокоен! – крикнул Данте, в порыве спокойствия вырвав у полки ручку. – И справлюсь быстрее, если кто-то перестанет стоять у меня над душой! Иди, займи себя чем-нибудь! На счастье Риче, Данте успел отвернуться от неё прежде, чем увидел, как она показала ему язык. От него укрылось и то, как она скучающе оглядела комнату, медленно приблизилась к письменному столу в желании убить время рассматриванием лежащих на нём книг, повертела в руках одну, вторую – и вдруг обнаружила под ними небольшую, но толстую тетрадь, столь непредусмотрительно оставленную открытой. Внимание Риче привлёк как знакомый язык, так и несколько странное расположение фраз: левая половина листа была вся перемарана чернилами и беспорядочно разбросанными словами, в то время как правая отличалась чистотой и выверенностью текста, расположенного на ней строго посередине. Без всяких сомнений, почерк принадлежал Данте, однако Риче и предположить не могла, что тот умеет писать так аккуратно, и, верно, в обычной ситуации никогда не поверила бы, что строки справа и слева созданы одним человеком. «Можно?» – спросила она, сгорая от любопытства, и Данте машинально согласился сам не зная на что, больше озабоченный тем, чтобы отыскать злополучную натальную бумажку, столь бесчеловечно отнимавшую их время. Вскоре он всё же смог преуспеть в поисках, чудом заметив среди кипы бумаг характерный розоватый цвет, после чего крест папской короны и витиеватая надпись «Certificato di nascita» воссияли перед его очами спасительным светом, очистив рассудок и приведя душу в долгожданное состояние умиротворения. Готовый похвалиться своим умением искать информацию, Данте гордо повернулся по направлению к Риче, но его ликование тут же было прервано её восторженным возгласом: – Данте, ты что, снова начал писать стихи?! Одна эта фраза выбила из памяти Данте и желание хвастаться, и радость от находки, и вообще всё понимание того, зачем он столько времени возился с документами – в один момент всё это стало таким неважным в сравнении с тем, какое понимание пришло к нему за секунду времени. Осознание того, на что именно он дал Риче разрешение, случилось так быстро, что едва не сбило Данте с ног. – С чего ты взяла? – пробормотал он, побледнев от ужаса. – А это тогда что? – спросила Риче, указывая на тетрадь. – ЭТО?! Петрарка?.. – Это давно ли у нас Петрарка стал певцом серебряных волос и «краёв немецких»? – ехидно усмехнулась она, стирая последнюю надежду на оправдание. – Не твоего ума дело! – вспыхнул Данте и попытался забрать у неё тетрадь, но не сумел сделать этого ни с первой попытки, ни со второй: то ли волнение делало его ужасно неуклюжим, то ли Риче всегда была такой изворотливой, что с блеском уклонялась от каждого нового нападения. – Невероятно, просто невероятно, – то и дело повторяла она, равным образом игнорируя и возмущения Данте, и все его тщетные потуги вновь завладеть своими рукописями. – Срифмовать «toccarti» с «le mani caldi», никогда бы не подумала, что ляжет так хорошо... И слог такой лёгкий, просто чудо, никаких тебе «lo mio maestro» или «rispuose»! – Риче, последний раз предупреждаю, оставь Петрарке петраркино, иначе я... – Он ведь знает? – Кто? Петрарка? – разгорячённая голова не позволила Данте уследить за ходом мыслей Риче. – Очень смешно, – возмутилась она. – Йохан, очевидно! – Нет? – Данте был настолько ошеломлён случившимся, что никак не мог совладать с тем, чтобы прекратить наконец продуцировать каждую свою реплику в вопросительном тоне, потому что это делало его похожим на идиота. И, судя по совершенно нечитаемому взгляду Риче, она уже считала его таковым. – Семьдесят штук! – поражённо проговорила она, продолжая машинально перебирать пальцами страницы. – И ты скрывал всё это от… него. Она точно хотела сказать «от нас», но Данте воздержался от язвительных комментариев по этому поводу, не чувствуя в себе потенциала сказать это достаточно корректно. – Что плохого в том, чтобы хранить личные вещи в тайне? – пробубнил он, недовольно морща нос. – Ничего, когда остальные в порядке. – Что ты имеешь в виду? – Данте, только честно: когда ты последний раз говорил Йохану, что любишь его? Вопрос оказался настолько неожиданным, что на несколько секунд лишил Данте дара речи. – Что, прости? – Не делай вид, что не слышал меня. – Мне кажется, эти вещи должны касаться меня и Йохана. – Эта вещь, – Риче указала на тетрадь. – Тоже касается тебя и Йохана, вот только он о ней почему-то не знает. – Он и не обязан знать о том, что пишут о нём в тайне, и я не вижу в этом парадокса. – Зато я вижу парадокс в том, что твоё отношение к нему есть одна сплошная тайна. – Извольте объясниться, синьорина, – строго сказал Данте, чувствуя критическую близость к тому, чтобы разозлиться всерьёз. – Нет, Данте, это ты изволь ответить себе на один простой вопрос, – в том же тоне ответила ему Риче. – кого ты любишь: Йохана – или только образ Йохана из своей головы? Риче была невыносимо настойчива – и так бесконечно убеждена в своей правоте, что Данте не сразу нашёлся с ответом. Он был с ней не согласен, в этом не могло быть сомнений, но это несогласие он ощущал глубоко внутри себя, а доказать обратного внезапно для себя же оказался не способен. Вся душа, всё существо его не принимало того, что Риче сказала ему правду, и Йохан понятия не имеет о его чувствах – сама мысль об этом была чем-то похожим на удар под дых, из-за чего Данте желал бы сейчас оказаться в полном одиночестве, чтобы иметь хоть немного времени обдумать всё это. Но времени не было, и Риче смотрела на него всё так же немилосердно, как прежде. – Я… не могу, – потерянно произнёс он, испытывая нечто похожее на головокружение. Риче недоверчиво повела бровью. – Подумай сама: я буду признаваться ему в чувствах через стихи, мы что, в Средневековье? – То есть написать семьдесят сонетов – это в порядке вещей, а прочитать их уже считается чем-то зазорным? – Это происходит непроизвольно, я не могу это контролировать! – воскликнул Данте, чувствуя, как горят кончики его ушей. – Просто поверь мне, он меня не поймёт. – А ты думаешь, что твоё молчание скажет ему больше? – Сказано тебе – я не могу! – Да почему же?! – Потому что... Потому! – не выдержав, вспылил Данте, бесконечно злясь от того, что даже самому себе не был в силах ничего объяснить. – И как, по-твоему, это должно выглядеть?! Допустим, я прочитаю ему строфы две-три – и что с того? Он же не говорит по-итальянски, что из этого он сможет понять? – Не знаю, Данте. – устало проговорила Риче и отвела взгляд, сдавшись. – Раньше вопрос языкового барьера как-то не возникал между вами. Мгновения назад Данте казалось, что она сердится, – и, может быть, это и было так, но сейчас она растеряла всякий интерес к тому, чтобы пытаться убедить Данте в чём-либо. Она была очень расстроена – Данте всегда понимал, когда это было так: всякий раз её обида отдавалась в нём одной и той же болью, не проходившей несколько долгих часов, даже если примирение наступало сразу же после ссоры. Он подошёл к Риче и несмело забрал у неё тетрадь, будто та принадлежала не ему. Риче не сопротивлялась и более ничего не говорила. В её глазах блестели слёзы.***
Два дня спустя пришло письмо. Данте хватило беглого взгляда, чтобы по почерку не только безошибочно узнать адресанта, но и понять, что тот писал в настроении весьма благодушном: при всём своеобразии почерка, каждая буква на конверте блистала торжественной аккуратностью. «Cuore mio Dante, [Сердце моё Данте,] настоящим письмом сообщаю Тебе, что дела мои в Лейпциге разрешились быстрее, чем я планировал, поэтому жди мою душу на два дня раньше, чем я писал тебе прежде. Поезд обещает прибыть 23 мая в 17:50 на Восточный вокзал, но не рассчитывай, что я буду вовремя – поезда наши пунктуальны лишь в национальных стереотипах. Так что не приходи заранее и, пожалуйста, не пренебрегай моей просьбой надеть пиджак, как в прошлый раз. Май нынче холодный, я боюсь, что Ты можешь простудиться. Не нахожу в себе сил дождаться нашей встречи. Cordialmente Johann» Данте долго вглядывался в это письмо, не имевшее в себе ничего такого, что было бы Йохану не свойственно: он всегда писал им с Риче «Ты» с большой буквы и изъяснялся в выражениях несколько высокопарных, выводя эти бесконечные «настоящим письмом» и «жди мою душу». Ни Данте, ни Риче не отвечали ему тем же: Данте, всегда отличавшийся предельной сдержанностью слога, находил такой тон для себя неприличным, а Риче, если верить её словам, «чувствовала себя заведомо проигравшей соревнование», и потому предпочитала использовать слова простые, но понятные – и всегда очень искренние. И, несмотря на это, величайшим кощунством было бы думать о том, что хоть один из них хотел бы получить от Йохана письмо иного риторического содержания, чем он всегда писал им. Йохан как в воду глядел – поезд опоздал почти на сорок минут, но, несмотря на данные в письме предостережения, они с Риче всё равно пришли заранее, по обыкновению расположившись на крыше вокзала, чтобы первыми увидеть подходящий поезд. Данте нетерпеливо переступал с ноги на ногу, очень натурально играя своё обычное раздражение, пока его мысли были далеко и от этой платформы, и от поезда с его неприличным опозданием. Когда тот всё-таки соизволил прибыть, Риче дёрнула Данте за рукав, вынуждая вернуться в реальность, и он весь сосредоточился на стремительно покидавших его пассажирах. Данте, в отличие от обоих своих коллег, всегда отличался остротой зрения, а ещё каким-то особым чутьём на распознавание знакомых фигур – и издалека приметил серебряную макушку Йохана, дав Риче знак скорее спускаться, чтобы встретить его. Тот нетерпеливо вынырнул из толпы, огляделся вокруг и, увидев спешащих к нему Данте и Риче, тут же направился к ним. Приблизившись, он лёгким движением установил свой маленький, но непомерно тяжёлый чемодан, в который мистическим образом всегда помещались все его вещи, в преисполненной радости поцеловал руки Риче, после чего воскликнул «Данте, душа моя!» – и обнял его так горячо, как мог обнимать только он, и все опасения, отягощавшие голову Данте, отступили в миг, когда он прижался щекой к щеке Йохана. Риче улыбалась, смотря на них, и Йохан улыбался тоже, не оставив Данте ничего другого, как схватить его чемодан и отвернуться, чтобы их улыбки не заразили его. Прежде чем пойти домой, они как всегда провожали Риче, что служило ей и Йохану негласным поводом проболтать всю дорогу. – Представляете, мне сказали, что в Лейпциг пришёл сатана – и скрылся! – Да ты что, и ты нашёл его?! – восхитилась Риче, всегда падкая на его истории (в чём Данте, впрочем, немногим от неё отличался). – Нет, конечно, – смеялся Йохан. – Потому что никакой это был не дьявол, а только-то Дух земли. Призови тот горе-учёный Генрих реального дьявола, ситуация была бы намного хуже. – Йохан, да ты себя слышишь? Ты нашёл духа, призванного из иного мира, а говоришь об этом так, словно натёр сыра в спагетти! – И то верно, – поразмыслил Йохан, обеспокоенно поправив очки. – В последнее время у нас принято стало баловаться некромантией... Данте рассеянно слушал их разговор, хотя часть с Духом земли показалась ему занятной. Йохан раз или два обратился к нему, подозревая что-то неладное, но Данте сослался на тяжесть своей ноши – и даже почти натурально поворчал о том, что Йохан постарался понабрать камней со всей Германии. Тот не замедлил предложить помощь, на что Данте ответил ему таким красноречивым взглядом, что тот отпрянул от него, как от огня, и более не приставал к нему. Мысль о предстоящем разговоре не оставляла Данте ни на секунду. Времени было за восемь, когда они оказались дома. Данте как всегда, не задумываясь, принял пиджак у Йохана, затем снял свой (надетый только потому, что Йохан, как оказалось, попросил проконтролировать это в письме к Риче) и, поднявшись на носки, повесил их в прихожей. Йохан по привычке потянулся к выключателю, но не осмелился нарушить красоту закатного света, заливавшего комнату золотом своих последних лучей, и обессиленно упал на кровать, раскинув руки. Он наконец-то был дома, и Данте чувствовал это тоже. – Есть хочешь? Я приготовил лазанью, – тихо сказал он, опершись о стену. – О, Данте, ты бесконечно мил! – отозвался Йохан. – Но, как видишь, мне нужно немного времени, сейчас я не в состоянии пошевелить ни одной мышцей. – Кроме мышцы языка, полагаю? – Бесконечно мил и бесконечно жесток! – улыбнулся он и жестом попросил Данте приблизиться. Данте почти механически последовал его просьбе, вновь вспомнив о необходимости объясниться. Кровать уныло скрипнула под его весом. Он понимал, что в его положении ни один момент не был лучшим, и собрался с духом, но, видя лучезарный взгляд Йохана, в последний момент не смог омрачить его серьёзным разговором. «Не время», – решил для себя Данте и постарался отогнать подальше фантомы мрачных мыслей, тем тяжелее оседавших в его сердце, чем дольше он о них молчал. Йохан ещё некоторое время вглядывался в его лицо в попытке что-то понять, но не смог обнаружить в нём чего-то определённого – и потому сел, взяв слово первым. – Итак, милый Данте, – торжественно начал он, точно намеревался произнести речь. – раз уж я оказался так хорош, – (в которой, разумеется, не собирался компрометировать себя лишней скромностью). – что вернулся на двое суток раньше запланированного срока, мы наконец-то можем поговорить о действительно важном. – О чём – важном? – переспросил Данте, похолодев от нехорошего предчувствия. Разговор он всё же собирался отложить. – О твоём грядущем дне рождения, разумеется! – воскликнул Йохан и улыбнулся. – Подумать только, на пятый год знакомства ты всё ещё задаёшь мне один и тот же вопрос. – Потому что я уже пятый год говорю тебе, что не праздную. – А я пятый год отвечаю, что я его праздную. В конце концов, не каждый день тому, кто так дорог моему сердцу, исполняется двадцать два. – Уверяю тебя, ему будет ровно столько же ещё триста шестьдесят четыре дня до его двадцатитрёхлетия. – Так пускай его скромность не лишает меня возможности возблагодарить день, в который он явился в этот мир в одно время со мной. Вне всяких сомнений, Йохан был дома. И опять говорил такие вещи, что невозможно было усмирить трепет сердца, неумолимо отзывавшегося на них. – Ты путаешь скромность и умеренность, – мягко укорил его Данте, не собираясь более спорить с тем милым убеждением Йохана, в которое тот свято уверовал пять лет назад. – Ох, правда? – усмехнулся Йохан, явно обрадованный тем, что в этом году ему уступили так просто, и медленно снял очки, с нарочитой аккуратностью кладя их на столик рядом с собой. – А если, скажем, я сейчас тебя поцелую, и ты без стеснения сделаешь со мной то, что нам следовало бы сделать после почти месяца разлуки, это будет считаться нескромностью или неумеренностью? «Это другое», – хотел было возразить Данте, но Йохан уже не слушал его, спеша перейти от разговоров к части с поцелуями и всей последующей цепочке действий, и Данте сам не вполне уловил, в какой именно момент их положение сидя превратилось в положение полулёжа, в котором тот всё ближе притягивал к себе Йохана за талию, потому что поцелуи у него были невозможные. И сам Йохан был совершенно невозможным – невозможным от того, насколько красивым в каждом своём движении. Данте не понимал, как может один человек мыслить так по-немецки, говорить так по-французски и заниматься любовью так по-итальянски, но у Йохана всё это выходило столь естественно, что Данте нещадно осознавал, что однажды совсем потеряет от него голову, и эта мысль отчего-то внушала ему предвкушение, а не страх. – Может быть, мы сообразим что-нибудь интересненькое? – заслышал он шёпот Йохана, который придвинулся ближе и заговорил так быстро и жарко, как говорил всегда, когда дело шло к прелюдии. – Например, ты прижмёшь меня к стене, я обхвачу тебя ногами, и ты поднимешь меня в воздух, как мы давно хотели – или что-то подобное? Что думаешь? Или как насчёт того, чтобы… Данте не понимал в Йохане многое, но прежде всего его вводили в ступор две вещи: то, как пылко он говорил на не родном ему языке в моменты острейшего эмоционального возбуждения, и то, как ловко при этом он расстёгивал свои и чужие пуговицы, не тратя на них ни единого лишнего мгновения. В любое другое время сочетание этих способностей было настоящим подарком, позволявшим наскоро освободиться от одежды и лишних мыслей в голове, но сейчас Данте всем существом своим ощущал неправильность момента, сопоставимого с тем, как если бы он обманом склонил Йохана ко всему тому, что тот делал теперь. – Подожди, Ханно… – взволнованно пробормотал Данте, но тот не выказывал признаков заинтересованности, так что Данте не выдержал и схватил его за руку. – Да подожди же ты! Йохан остановился, замерев от удивления, и лишь тогда Данте с опозданием осознал, как выглядело его движение со стороны. На месте Йохана он тоже решил бы, словно его оттолкнули, и горечь этой мысли больно обожгла Данте щёки. – Да что с тобой сегодня? – недоумённо спросил его Йохан, плохо скрывая волнение. – Ты весь какой-то забитый. Что-то случилось? – Да. В смысле, нет! – спохватился он, уже дважды пожалев о том, что ввязался во всё это и что сделал это так неумело. – Нет, я не это имел в виду, я только хотел… – тревога оборвала ему дыхание, не позволив закончить фразы. – Нам нужно… поговорить. В тот миг – Данте готов был в этом поклясться – он физически ощутил, как округлились глаза у Йохана, совсем растерявшегося от происходящего. – Хорошо, – немного промедлив, ответил он. Он был обескуражен. Данте видел, насколько тяжело даётся ему его самообладание, но не знал даже того, как совладать с собственным волнением – не то, что успокоить чужое. Он трое суток обдумывал, в каких выражениях будет объясняться перед ним, и, кажется, даже подобрал несколько сносных вариантов, но вид Йохана, таявшего от смятения и неопределённости, стёр напрочь все слова из его головы, как если бы он никогда их не искал. – Недавно я думал о том, что между нами происходит, – начал он, глубоко вдохнув. – потому что – ты знаешь, мы давно знакомы и знаем друг друга достаточно, чтобы откровенно говорить об этом – так вот, я понял, что столько времени… не всё было хорошо. Объяснения давались ему так тяжело, словно Данте никогда не говорил по-французски. Он знал, что звучит неправильно, ничуть не проясняя ситуацию, а, напротив, затемняя её смысл налётом невнятной словесной пыли, под которой невозможно было опознать того, что он имел в виду. Йохан не перебивал его – не столько затем, чтобы не сбить с мысли, сколько потому, что сам ничего не понимал. – Когда ты испытываешь… что-то к другому, и это что-то претендует на звание серьёзного чувства, то для тебя не должно быть проблемой говорить о нём. Давать понять об этом другому нормально, потому что так мы нивелируем сомнения, порой возникающие как с противоположной стороны, так и с нашей… Ведь так?.. Он с надеждой посмотрел на Йохана, и тот, промедлив, сделал едва заметный кивок, более походивший на судорогу, чем на жест согласия. – Так вот, Ханно, я осознал, что не могу сказать тебе того же самого. Слова раздались в сумраке комнаты и погрузили её в тишину. Данте не хотел обрывать фразу так – он даже не понял, что замолчал, продолжая лихорадочно достраивать в своей голове образ их диалога. Но ни в нём, ни в своих мыслях Данте никак не мог подобраться к одному слову, которое стёрло бы все формальности и рассеяло бы все сомнения, ведь в нём одном содержалась сразу вся полнота абстрактного чувства – и всё его материальное выражение. Только одно слово, и он был бы спасён, одно слово – и всё встало бы на свои места, но Данте не мог сказать его, не зная сам, почему. Он смотрел на Йохана и чувствовал, как это слово преобразуется в лёгкое и светлое ощущение, сравнимое с дыханием или прикосновением, однако назвать его тем именем, каким поэты нарекли его много столетий назад, он не мог. – Правильно ли я тебя понимаю, – несмело обратился к нему Йохан, не выдержав поразившей его тишины. – что ты имеешь в виду, что… – Да, Ханно, я имею в виду, что о любви не могу говорить по-французски! – вырвалось из него это слово, и вместе с ним то лёгкое, нежное ощущение наконец-то обрело форму, неожиданно открыв возможность и мыслить, и говорить. – Это для меня невыносимо. Я не знаю, как о любви говорят по-немецки, но говорить по-французски – невыносимо. Потому что французы – они же всё любят! Спросишь их, чем они интересуются, и они ответят «j’aime faire du sport», спросишь их, что им нравится, и они скажут «j’aime l’art», в крайнем случае – «je l’adore», и только речь пойдёт о самом важном, о самом сокровенном, о чём не должны говорить просто так, – и voilà, они снова повторят своё «je t’aime»! Родителям – «je vous aime», друзьям – «je vous aime», любимым – всё ещё одно это «je t’aime», «je t’aime» – и больше ничего! Для нас, итальянцев, это непредставимо, у нас всё совсем не так. Когда нам что-то нравится, мы скажем «mi piace», когда кто-то нам дорог – «ti voglio bene», но не «ti amo». «Ti amo» не говорят друзьям, Йохан, и уж тем более не говорят родителям. Поэтому я хотел бы сказать о моём чувстве так, как это делают в местах, откуда я родом, – он взял Йохана за руку, и её тепло вдруг разлилось по его телу так, словно солнечный свет превратился в жидкость и начал циркулировать вместе с кровью, отогрев все застывшие на его языке слова. – Ты позволишь мне? Йохан смотрел на него с непониманием, но вместе с тем в его взгляде теплилось то глубокое, трепетное доверие, с каким Йохан всегда слушал их с Риче – и, поняв это, Данте впервые в жизни так сильно захотел говорить. Йохан вобрал воздух в лёгкие, желая ответить, но вечное красноречие внезапно изменило ему, и он лишь коротко кивнул, слегка сжав Данте руку. parlato con Colui che tutto muove ho visto chiaro che il Paradiso non manca quando siam al posto dove mi calmi con la luce del sorriso. ti sciogli ciocche, e d'argento puro lor splendono più forte dei pianeti il quale moto sembra d'esser scuro, e povero, e privo dei segreti. disceso dallo splendido affresco, celeste viso col leggero fiato nell'anima mi vien, ovunque sia. e resta calma la città tedesca, quel lato estero, dove t'ho trovato nel mezzo del cammin di vita mia. [С Тем говорив, Кто движет мирозданье, Я понял ясно, что не нужно Рая, Когда в момент неловкого признанья Ты смотришь, упоенно мне внимая. Под серебром от цвета твоих прядей Теряется и меркнет свет планеты, Что движет ход, в глаза людей не глядя, Столь жалкая, лишённая секрета. Видением сойдя с искусной фрески, Твой образ чист, как чист сей летний ветер, Что дуновеньем возродит руины И озарит покоем град немецкий, Далёкий край, где я тебя приметил, Земную жизнь пройдя до середины.] – Их больше. Сейчас – семьдесят. Но когда их будет сто, они все будут твоими. Это – то, что я хотел тебе сказать. Пока он говорил, на улице совсем стемнело. А ещё посвежело, что было весьма кстати: Данте не сразу уловил того, как ему сделалось жарко от собственных слов. Риче была права – Данте много лет не писал стихов. И очень давно никому их не читал. Но Йохан… Йохан не отвечал ему. Сначала Данте решил, что тому нужно время обдумать свои слова, но молчание продолжалось, и нехорошее предчувствие сжало Данте горло. Только тогда он обратил внимание на то, что Йохан сидел как-то странно, и не отвернувшись от него, и словно не желая встречаться с ним взглядом. В замешательстве Данте слегка подался вперёд, стараясь сделать это как можно незаметнее, чтобы не смутить его, и едва не вздрогнул, когда наконец сумел рассмотреть его лицо. В лунном свете, пробивавшемся из незашторенного окна, поблёскивали мокрые следы, покрывшие его щёки. Данте не знал, какой именно момент их беседы стал переломным, и теперь совсем растерялся, не представляя, что говорить. – Прости, ничего не подумай, – его губы дрогнули в подобии улыбки, но не смогли удержаться в этом положении дольше, чем на мгновение. – У меня в последнее время стало хуже зрение. Глаза… болят. Нужно заменить очки. Он попытался сделать вдох так, чтобы не задрожать и не издать ни звука, но было видно, что малейшее неверное слово со стороны Данте сломает его совсем. Выдержка у Йохана была стальная, если не сказать аномальная – настолько, что иногда невозможно было представить, как может он оставаться спокойным в ситуации полнейшего краха (либо же просто Данте принимал всё слишком близко к сердцу). Однако стоило единожды попасть точно в его больное место, и Йохан начинал весь рассыпаться в прах, как мотылёк на солнце, и Данте убивало видеть его таким. Сложно было объяснить, что именно создавало в нём ощущение гнетущей, сковывающей пустоты всякий раз, когда он наблюдал у Йохана упадок духа, но это состояние было настолько противоположно его натуре, что не могло восприниматься иначе, как нарушение миропорядка. С его восстановлением много лет успешно справлялась Риче – Данте всегда был ужасен в таких тонкостях и предпочитал присоединяться к утешениям уже в процессе, когда схлынувшее потрясение позволяло ему подобрать нужные слова. Но сейчас они были совершенно одни, а все его слова были рассыпаны по строкам сонета, и Йохан, увы, не считал их сути. Данте предполагал, что так будет. Йохан ведь не говорил по-итальянски. Разве можно было винить его за это? Действуя наугад, Данте аккуратно потянул его на себя, укладывая его голову себе на плечо – и Йохан поддался, что уже можно было считать за небольшую победу. Они лежали в темноте, не говоря ни слова, пока Данте всё же не решился нарушить тишину и попробовать снова: – Ханно, я… – начал было он – и тут же замолчал, отступив, но уже через мгновение пожалел об этом, устыдившись своего малодушия. – Я просто хотел, чтобы ты знал, что я… – Я знаю. – мягко перебил его Йохан, не поднимая взгляда. – В моей жизни не было ничего, в чём я был бы уверен сильнее. Просто никто и никогда не говорил мне об этом… вот так. Чувство, словно внутри всё светится. Мне нужно… привыкнуть. Он всё-таки задрожал – мелко, прерывисто, всё ещё сдерживая себя из последних сил, будто бы находил недостойным обнажать столько эмоций. Их было слишком много, и они были слишком сильными, чтобы Йохан мог справиться с ними, но почему-то он не давал им хода, зачем-то продолжая бороться с самой чуткой частью себя. Потому что – да, Йохан не говорил по-итальянски, но он понимал – не слова, но то, что было в них заложено. И, кажется, даже более того. Поэтому, может быть, ключом к спасению было позволить этому свету воссиять. – Тогда не прячь слёз и дай мне сказать о том, что я люблю тебя. Когда Йохан поднял глаза, в них отражался отблеск мирозданья, и Данте поразился его красоте. Так сияли светила, движимые совершенством бытия, что никогда нельзя было бы рассказать в прозе. Но, вероятно, можно было бы описать в сонете.Restiamo un po' di tempo ancora, tanto non c'è fretta Ché c'ho una frase scritta in testa, ma non l'ho mai detta «Perché la vita senza te non può essere perfetta»*