Комфетюрный

— Пригнись! У Сону в ушах звон назойливый, хоть слезами заливайся и колени к себе отчаянно прижимай в попытках избавиться от мучений, однако давать волю ощущениям времени нет совершенно; слева пламя густое, его Нишимура сдерживает с напряжением явным, а справа — кровавое месиво, когда-то являвшееся, можно предположить, чьим-то лицом (предполагать, к слову, не хочется от слова «совсем», но сдержать проскальзывающие картины невозможно, в то время как подступающую рвоту, ставшую в жизни Сону чем-то обыденным — еще как-то). Юноша поворачивается к Сонхуну, что горло рвет, и послушно на землю падает, поджимаясь. Он, вроде как, единственный здесь в относительной безопасности, но оказался каким-то образом в самой сердцевине бойни, а оттого и сбежать не может, так как, во-первых, совесть сожрет с потрохами, если с кем-то произойдет что-то, а во-вторых — бежать-то некуда, с членами организации безопаснее. Ким был готов ко всему, но не к кровавому безобразию, что в душе отдается и собственной, и чужой болью. На земле, холодом пронизывающей, алые подтеки смотрятся внушительно, в ужас приводят моментально, а стоит взгляд поднять, как перед глазами тело без чувств валится с животом открыто распоротым: органы виднеются и, кажется, кишка тонкая вываливается, к одному пятну добавляя очередное. Со всей своей любовью к фильмам ужасов, подросток не мог и представить, что в жизни ему предстоит пережить нечто подобное, и даже страшнее. Потому что реальные крики не к чему приравнять, настоящие внутренности с бутафорными не спутать. Из памяти видимое не стереть. Его пинают безжалостно к Чонвону, что в битве не участвует по своей неприспособленности к ним — все же, его работа в голове, а не в грубой силе; тот за руки хватает, вынуждая на ноги не гнущиеся подняться, после за собой тянет уверенно, скрываясь за спинами Джейка, непривычно дикого да с когтями длинными, и Хисына, скалящегося и кровавыми глазами всех обводящего. Сону не видел их в бою до этого, и тем не менее не может сказать с уверенностью, хочет ли вообще. Сердце отбивает по ребрам, чуть ли не ломает грудную клетку, пока юноша покорно следует за другим, что скрыться стремится. — Блять! — голос знакомый до жути, срывающийся на визг отчаянный, и Ким не смеет отказать себе в желании повернуться, рассмотреть. Пак — тот самый, угрюмый вечно, но в душе наидобрейший — Сонхун держится за левое плечо, растекающееся каплями яркими, красными; школьник раскрывает рот, голосовые связки напрячь желая, но не успевает: Ни-Ки рядом старательно отбивает очередную атаку, а старший чуть поодаль, одну пропустив, и на вторую натыкается. Добивающую. Они не были людьми самыми близкими, но Сону в безнадежности заходится, потому что с рубашкой ранее белесой и кожа живота чужого натягивается, рваной раной побеспокоенная. На ногах не стоит. Падает моментально. Вместе с хрупким сердцем антихриста. Все ведь из-за него. Дыхание тяжелое, привести его в норму сил нет, однако Ким пересиливает собственное недомогание и вскакивает, осматриваясь судорожно. Тот же дом, минутой ранее полыхавший в адских огнях, та же кровать, мягкая, но ничуть не успокаивающая. За шторами тьма непроглядная, в голове пустота тяжелая, избавиться от которой затруднительно. Шепотом заговорщицким, по губам читающимся пугающим «беги», отражение в зеркале встречает. Паника утягивает с головой. В холодном поту Сону к полу сваливается, прижимается к леденящим половицам лбом, и настойчиво на ноги поднимается, в коридор вываливаясь да на свет в конце натыкаясь. Кошмар? Реальность? Бежит со всех ног, топотом голоса приглушенные затмевая, за проем держится с ужасом животным в глазах; ужас этот всех четверых — Хисына, Джеюна, Чонсона и, что самое главное, Сонхуна — поднимает с подушек диванных. — Сону? Два часа ночи, Сону, что ты... — Джей не договаривает, ибо смелости не хватает. Взгляд у подопечного напуганный до чертиков, тело дрожит заметно, грудь вздымается ежесекундно. Он срывается с места и к Сонхуну приближается стремительно: ладонями ледяными охватывает щеки, поглаживает большими пальцами и смотрит так, что Пак невольно утопает в глубине глаз медовых. Дыхание и собственное подрывается, бровь к переносице, руки же за предплечья чужие хватаются, отстранить пытаясь. Ким слишком резок, слишком внезапен, чтобы остаться в том же положении. — Сону, ты... — начинает было он, но его перебивают громом охрипшего голоса. — Ты умрешь. Тишина мертвая. Ни звука в заполненном компанией из пятерых помещении. Сону глотает ртом воздух и продолжает задушено, с выражением лица неописуемым: — Я видел, — по щекам боль течет соленая, она пугает каждого; подросток между делом отлипает от старшего, пятится и бессильно на столик деревянный опирается поясницей. — Это был не кошмар. Все было... словно наяву, словно я действительно был там и внимал каждому действию. Я... — речь прерывается всхлипами тяжкими, — я знаю, звучит, как бред, но я видел, я правда видел! Тринадцатого ноября. Мне кажется... я думаю, что это произошло тринадцатого... Невнятной речью он с мольбами каждого взглядом обводит. Голос дрожит наравне с телом, слезы текут ручьями; Сону, знает, уродливо смотрится в таком виде, но разве это имеет смысл, когда знание невольное сердце сжимает в тиски. Он не уверен в том, какой сегодня день, не уверен, сколько дней назад был проклят — а был ли? Как же тяжело сориентироваться. — Что именно ты видел? — к нему Чонсон моментально подлетает, в объятиях сжимая, ибо смотреть на юношу больно неимоверно, а ставить себя на его место — тем более. Ким и ответить не может изначально. Путается в чужих руках, к теплу всем телом жмется — единственное спасение от накатившей истерики, изнутри сжигающей. Для подростка все слишком неожиданно: неожиданными были новые способности, не менее неожиданным был и первый шаг вражеской стороны, его заполучить пытающейся, а сейчас... Сейчас понимание приходит, что шальная мысль «за первым шагом идет второй» пугающе правдивой оказывается, и отныне ему стоит готовить себя не к тренировкам и непривычной обстановке школьных дней, а к жестокости подобной той, что виделась в кошмаре наяву. Ясновидение ли это, кое юноша отвергает всем естеством, если не сон? Сону в себе не разбирается, способностями не управляет, ни в чем не уверен, но почему-то цепляется за мысль, что он не будущее видит, не ее вариации многочисленные. Он смерть ощущает. И связан с ней накрепко. — Я не вижу будущее как таковое, — делится, будучи заглушаемым плечом хена, в кое уткнулся плаксиво. — Единственное, что я извлек из того, что увидел, это... множество смертей. И самая запоминающаяся из них твоя, Пак Сонхун. Ему не поможет истерика, не помогут слезы, знает Ким. И поэтому делает шаг в сторону, чужие объятия покидая. В них было уютно, как никогда не было, но этот уют расклеивает подростка даже больше, чем хлюпающие под ногами органы — сегодня он не поддастся влиянию прошлого себя, сегодня он будет сильнее. Ему пора повзрослеть, пускай к этому и без того сил приложено бесконечно. Надо быстрее. Времени более нет на жалость к себе и веру в лучшее. Люди не меняются моментально, но Сону придется, если он настроен выжить. Он ведь не глупец. С уничтожением всего живого покинет бренный мир и сам; а если нет, если окажется выше смерти изменившимся существом, то будет обречен на вечные муки. — Хисын-хен. Я бы хотел обратиться к тебе, как к человеку вышестоящему по званию в организации, — молвит, всхлипывая в последний раз. — Советую усилить меры предосторожности. Он шагает, а в голове свинцом все наливается, звон в ушах вновь стоит неприятный; мимо Джеюна проходит мрачно совсем, останавливается в проеме, через который вбежал, будучи узником пробирающего страха, и поворачивается. — Ирония судьбы: чувствую, что если попаду в руки сектантов, то первым делом убиты моими же руками будете именно вы, — и добавляет тише: — Иногда мне кажется, что убить меня было бы самым гуманным вашим решением. В комнату возвращается, оглушаемый чужими эмоциями, что идентичны, и все равно разные окрасы имеют, чем позволяют различить друг друга и сделать определенные выводы. Сону смерти не желает, ему бы жить в спокойствии, школу закончить да в университет поступить, но опустошение духовное в мыслях персональных перестановку грубую делает, лишает здравого смысла напрочь. Ему тяжело неимоверно. В свои семнадцать он переживает взлеты и падения каждый день, с изменчивым настроением встречается ежеминутно, потому как душа к одному тянется, а разум за чем-то другим бежит — не факт, что более правильным, но кажущимся единственно верным. Кровать все такая же мягкая, и тем не менее из чувств вызывает лишь противное жжение в груди. Стуком в дверь водоворот мыслительный прерывается, Ким лишь звук нечленораздельный издает, позволяя неизвестному пройти в комнату. Не видит, кто, способность глушит, чтобы догадаться самостоятельно — забава нетипичная. Ожидает и Хисына, как заботливого, но скрытного; ожидает Чонсона, как самого оптимистичного и, главное, умеющего поддержать; ожидает и Джеюна, как самого близкого и родного сердцу. Но поражается, завидев Сонхуна, в чьих глазах плещется эмоций больше, чем в Нишимуриных, что скрывать их не умеет совершенно. Пак молча присаживается на край кровати и губы терзает, в раздумьях находясь. Сону ему не мешает, мало ли. Наблюдает исподтишка, ждет слов самых разных. Самых разных, но не таких: — Извини, — одними губами. — Извини, что тебе пришлось увидеть это. Не знает, что именно, однако болью отчетливой накрывает. Не за себя болит сердце, а за Кима, что видел то, чего не должен был. И думает так, как не должно быть. Сонхун всем естеством к мысли о выгодности чужой смерти склонялся до тех пор, пока из уст юных не услышал фразу, так подумать, страшную во всех ее смыслах. У мужчины айсберг убийственный вместо души, за его толщиной скрывается самое сокровенное, и сейчас, оголяя это сокровенное полноценно, Пак позволяет себе выказать глубокие сожаления. Он впервые смотрит на все под другим углом, под более человечным: Ким всего лишь подросток, живший в своем мире и радовавшийся каждому дню, ныне переживающий, без преувеличений, ад на земле только потому, что так за него решил кто-то другой. Тот, кто написал чертово пророчество, тот, кто сделал его реальным. И если к Нишимуре, что младше Сону, мужчина жалости не испытывает, ведь он сам сделал выбор, сам себя привел к такому, то юношу становится жалко неимоверно. — Почему ты извиняешься? — вновь слезу пускает. — Хен, тебе ведь не за что извиняться. И... и не волнуйся, я защищу тебя! Знает ведь, что сил и духу не хватит, но все равно клянется самому себе, что встанет на защиту, если увиденному суждено будет случиться даже с учетом вовремя принятых мер. Сонхун для него из всех знакомых самый далекий, отталкивавший не раз, но хеном юноша его все равно называет, и за руку тянет к себе, несмотря на факт былого безразличия-тире-ненависти. — Быть слабым — это нормально, — истину глаголет в ответ, поддержкой сердце обливающееся кровью обволакивая. — Мне страшно, хен, — шепчет на тон выше, чем принято, — поспишь со мной? Согласия не дожидается и в сон ненароком проваливается, словно зачарованный, но на деле лишь грузом переживаний придавленный едва ли посмертно. А утром — ранним, до будильника не дотягивающим еще получасом — по правую руку Пака видит мутно, цепляется за родинку привлекательную на переносице, а по левую Джеюна ощущает, оказавшегося там нежданно-негаданно, а как приятно. Битва началась. Он в ней — главный приз. Только вот, медалью золотой он не является, с кубком не схож совершенно, а самое существенное — он обладает собственным мнением и правом выбора.

***

Дни сменяются друг другом бесчеловечно. Рики, узнавший о произошедшем лишь вечером следующего дня, внимательнее в разы стал; уже с учетом проклятия он не спускал взгляда со случайных прохожих и разношерстных школьников, а в понимании складывающейся ситуации даже к Таки начал относиться с подозрением, пускай в ответ получал не менее подозрительный взгляд и пинки от самого Сону. Сонхун же, принц ледяной (ну и странное прозвище, старшеклассницей придуманное, однако, думается, в суждении по его внешним данным подходящее), стал к Киму и терпимее, и теплее, и даже на ненавистных занятиях английского наседал гораздо меньше, чем на кого-либо еще. Такие резкие изменения в отношении пугают время от времени, но несмотря на непривычность греют душу неимоверно. Что касается изменений общих — тренировки Кима участились, под командованием Чонвона, менее тронутого горестным видением младшего, действительно направленными и жесткими казаться начиная, а атмосфера вокруг более напряжения не отпускала, оно витало ощутимо по всем углам. Основным, само собой в глаза бросающимся, стали те самые меры предосторожности, о коих взмолился антихрист в роковую ночь; его держат под наблюдением постоянным, все передвижения отслеживаются, и все чаще он с откровенной магией сталкивается — в способностях члены организации распинаются, многочисленными подстраховками пользуются, дабы удержать контроль над ситуацией. Даже если они сумеют избежать многочисленных смертей следующего сражения, которое наступит совсем скоро и совершенно точно, ибо бури не миновать, а в каком именно месте завывать ветер начнет — у сгорающего дома, как в кошмаре, или где-либо еще — не важно совсем, несладко им придется и без того. У Сону мировоззрение окончательные метаморфозы перетерпело, хоть и до этого изменениями ощутимыми сквозило; характером он все тот же хамелеон, кому-то улыбающийся, а кому-то зубки показывающий, однако разумом ныне более стойкий. В один день, знает, нервный срыв его все же догонит, но не сейчас. Сейчас каждое шокирующее известие встречается спокойнее, с выдержкой, подростку не свойственной, да и отношение к людям вокруг, шестерке из организации, стало однозначным — доверительным. Все плохое забыто, хорошее помнится. Ну, насчет плохого, конечно, сильно сказано, но в целом... В целом, неплохо. Из нерешенных проблем осталось две, впрочем, в этом Ким не уверен со своей-то памятью. Первое — человек, из-за которого юноша в центре завышенного внимания находится (серьезно, недавно его в прямом смысле зажали в углу! насильно мил не будешь, тьфу), второе — живущее собственной жизнью отражение, кое более на галлюцинацию не спишешь никак. Оно разговаривать начало время от времени. Давать советы, наставлять, оскорблять и принижать на основе постоянной с ухмылкой гаденькой. Надеется, и с этим управиться можно. Но сперва разузнать бы. — Чонвон-хен, — миленько растягивает гласные Сону, пользуясь приемом своего же «тренера», — слушай, а бывает ли такое, что, например... отражение в зеркале оживает словно? — Ага, — Ян и взгляда не поднимает, отправляя в рот очередную ложку удивительно приятного на вкус желе. — Встречается у тех, кто с разумом дела имеет. Ну, или у эмпатов, как ты. Что, терзает собственное личико в зеркале? — Допустим. Вообще-то, первым узнать об этом должен был Хисын-хен, но ты явно разбираешься в чем-то подобном, так что... Стоит услышать, и тут же Чонвон заинтересованно скользит по тонким очертаниям Кима, на губах невольно задерживаясь, но наваждение сгоняя мгновенно, дабы усмешкой чужой не подавиться. — Раздражает, да? — лыбится противно, кошачьими чертами завлекает совсем по-наглому. — Могу сказать, что советы подобное явление дает в девяти случаев из десяти правильные. В конце концов, это что-то вроде внутреннего голоса, он зачастую на благо действует, даже если своеобразно. — Тебя когда-нибудь собственное отражение шлюхой называло? — бровь левую приподнимает в жесте вопросительном, а собеседник со смеху прыскает. — Причин не было. Двусмысленно. Настолько, что Сону рукой движение незамысловатое выполняет, что теннисный мяч отправляет в полет до лица кошачьего. С телекинезом у него все отлично, в отличие от клубов тьмы уже в печенках сидящих. Чтоб их, неподвластных. — В любом случае! — уворачивается элегантно. — Если я сейчас ошибаюсь, и в отражении скрывается нечто большее, чем отголоски собственного «я» — мы этого не узнаем, пока «оно» не решит показать истинную сущность. — Иными словами, это либо мой внутренний голос, либо бес нечестивый, который только экзорцизмом? — Ты со своим экзорцизмом заладил так, будто он реально работает. А будь оно действительно так, поверь, тебе во время процесса было бы хуже, чем твоему отражению. Ким до сих пор не привык, что его, вроде как, нечестивым считают, да не без причины, пускай громогласным «дьявол» и не величают, потому морщится в ответ. Его атеизм уже несколько недель по швам расходится, а он все цепляется за него, чтобы с катушек не слететь окончательно. Между делом, единственный, кто его понимает в подобных переживаниях — Чонсон-хен, гордый опекун и прекрасный друг. — Все, сваливай, Вон-и, — лепечет Сону, что от одной мысли о Джее зажигается звезде подобно. Не только о нем, конечно, но в особенности. — У меня по плану вечер кино с Хисын-хеном и Чонсон-хеном! За то, что о возможном шаге сектантов не сказали отдуваются. — А как же я?! — оскорбленно. — Меня от твоих улыбочек им воротит. Не надо, спасибо. — Могу улыбаться только тебе, малыш, — блюдце с желе на журнальном столике оказывается, а Чонвон у Кима, коего обнимает навязчиво и в щеку целует бесстыдно. — Не скатывайся до уровня подкатов Нишимуры! — в недовольстве заходится Ким, но краснеет нещадно, что от Яна довольного не скрывается. — Так что, как насчет кино? — Хен, как там поиски «переменной», которая мне навязала фан-базу из сотен соучеников? Слышал, Хисын-хен тебе поручил лично, — удар под дых, не иначе. — Понял-понял, развлекайтесь...