Комфетюрный

Без лекарства, понимают все, тяжелее Сону приходится: он в состояние депрессивное с головой, он в улыбках очевидно натянутых, он на любое предложение либо тусклым «нет», либо слабым «я подумаю». Его обхаживают вдвойне, но баночку заветную не возвращают упрямо, его с присмотром по кафе водят да друга лучшего не забывают, а настроение ни в какую не тянется выше. «Это послевкусие», — со знанием тянет Чонвон. Все на него смотрят недовольно, однако против не говорят ничего — младший прав. Ким после разговора с Сонхуном, после сближения их молниеносного, от недугов психологических излечился практически, да только с одной ошибкой, под которой первое принятие таблеток симпатично розовых подразумевается, его исцеление за туманом плотным скрылось — ему сейчас, в общем-то, не по посягательству плохо и не по предательству, а по отсутствию в крови компонентов, отключающих эмоции истинные и заменяющих новыми, более яркими во всех проявлениях. Один, два, а может три — не помнит Ким точно, которое время из баночки найденной тягал по таблетке небольшой, но окружающие настолько уверены в том, что за столь короткий промежуток он подсел, что юноша и сам в это верит, а оттого еще сильнее в себе закрывается. Первым Рики к нему приходит всегда, с утра самого, когда старший спит неспокойно, по голове поглаживает, губы поджавши, и думает упрямо, может ли вообще помочь. Не может, отчего-то кажется; у него опыта в жизни нет совсем, у него за плечами только горе утраты и часы грязной работы, включающей в себя и кровавую — разве такой, как он, способен исцелить такого, как Сону — солнечного, непоколебимо прекрасного, пускай и обладающего силой страшной, а судьбой и того страшнее. Нишимура сам на себя не похож, думается Чонсону, что картину непривычную взглядом удостаивает, ведь тот всегда подростком несносным был, в своих чувствах не разбирался, а в чужих и подавно — да вот он, малец, сидит и гладит, и опечаленным выглядит настолько, будто любовь всей его жизни пред ним смерть свою встречает. Это не его Ни-Ки, жестокий и душой неуклонный, думается, да глаза не обманывают, не мираж это, Яном сотворенный. О, будь младший здесь, он бы иллюзией иной совсем комнату укрыл: такой, чтобы один на один с Кимом остаться, такой, чтобы никто и никогда не потревожил. Пак мыслям усмехается невесело, а с глазами бездонными сталкиваясь, наконец в комнату заходит, хлопая по плечу японца. Тот без слов все понимает и пределы покоев покидает. Если одноклассник его ныне не ходит на занятия, так как не хочет, как бы забавно не звучало, то ему приходится — разведка. За Джеем, что место около юноши, разлепляющего глаза сонные, занимает, Сонхун в комнате оказывается. У него на лице ни единой эмоции, да только мужчина не глупый совсем, по глазам видит, что принц ледяной не такой уж и ледяной, когда дело младшего касается; впрочем, ладно, все здесь подобны ему, даже сам Чонсон. Как это началось — невнятно, смазано почти что, да у всех по-разному, и тяжело сказать, что именно привлекает в младшем, у которого характер не «подарок», а внешность... внешность, что ж, божественная, словно самой Афродитой благословленная, но дело-то не в ней! Пак рядом садится, на старшего внимания не обращает никакого, на что он каламбур бросает, а потом еще один, а затем, встретившись со взглядом а-ля «и ты думаешь, что это смешно?», добавляет чуть более обидчиво: «прошу прощения, за то, что мешаю тебе игнорировать меня, о великий Пак Сонхун!». «Принц» смотрит на собеседника с таким лицом, словно с идиотом беседу ведет, не иначе, а проснувшийся от их тихой перепалки окончательно Сону посмеивается тихо, отчего тут же встречается с парами очей, на него уставившихся. Радостных очей. Юноша впервые смеется так, если подумать, после инцидента с успокоительными. Об этом и Хисын прознает, что потом на кухне встречает младшего с улыбкой квадратной и клыками начищенными, и обнимает так полюбовно — одно удовольствие в руках тонких нежиться. Идиллия у них, казалось бы, и нет мыслей о неизбежно приближающемся конце света, о гонящихся по его жизнь личностях; да только сердце скрипит по Джейку, в которого уткнуться носом хочется, и тем не менее разум обижен знатно, в нем корень ярости опустошающей сидит, а как его выкорчевать — вопрос без ответа. Джеюн появляется на пороге регулярно после произошедшего казуса, и плевать ему на приказ Ли, но Сону не проявляет агрессии к этому отчего-то: Шим приходит не с пустыми руками, а с мятным шоколадом, он не молчит упрямо, а извиняется раз за разом. Не за мысли, а за ложь в глаза. И правильно делает, знает Ким, но тянет резину, не прощает так просто. Чонвон этому кивает довольно, так как на руку ему, если честно, отсутствие очередного «соперника», пусть соревнований никаких не ведется, а чувство симпатии места не имеет в их случае. Ян, говоря о нем, больше всех липнет. Даже больше Таки, который звонит чуть ли не три раза в день и поддерживает осторожно, после чего рассказать что-нибудь интересное просит — подростковое. В этот раз они одни в доме уютном. У вампира дела в организации очередные, оно и понятно со статусом высоким, Рики в школьных коридорах пропадает, Сонхун с Джеюном там же, а Джей, что ж, у него встреча с партнерами отцовскими, у него будущее строится на глазах, в котором и Киму есть место, пока он в подопечных. Ян единственный ничем не занят, а потому упрямо занимает себя младшим. Они о всяком разговаривают, пока юноша неволей мыслями к прошлому возвращается, в котором кошак этот мутным казался излишне, натянутостью подозрения нагонял; сейчас он даже с другими участниками команды по спасению мира ведет себя искреннее гораздо, позволяет проявляться на лице не только неизменной улыбке и милым ямочкам, но и ярости, и грусти, и ухмылкам широким. Он живее словно становится, а там и мудрее — в нем всегда был аналитический склад ума, логика его неизменно хорошо работала, а знания на высоте недосягаемой были, но с недавних пор в нем и житейское что-то появилось, именно мудрое, а не умное. Чонвон антихристу уподобляется невольно, людей читает все точнее и удачнее, пускай до Сону, у коего это в крови, ему далеко еще. Он его, в принципе, никогда не переплюнет в знании человеческого строения — у корейца в ДНК прописано видеть все, как на поверхности, чего о старшем не скажешь. Ян никогда лишнего не болтает, следит внимательно за словами собственными, и все чаще Ким на мысли себя ловит, что не нравится это ему совершенно — о юноше, учителе его в прошлом, узнать хочется нечто большее, нежели истинные эмоции, спрятанные под пятью замками. Ему и Рики, и Сонхун, что грубыми и почти что бесчеловечными казались изначально, души открыли, позволили боль разделить, но Чонвон витиевато тем наводящих избегает, отскакивает ловко, как только младший завести к прошлому разговор желает — это настораживает. Не потому, что Сону подозревает юношу в чем-то, совсем нет. Ему просто страшно до одури, что у старшего за спиной тоже боль сплошная, что нет в их команде никого, кто жил абсолютно счастливой жизнью. Впрочем, если с другой стороны смотреть, будет ли кто-то счастливый по своей воле к организации подступаться, навлекая на себя беды разного рода и вечные задания, что и опасными быть могут? Один вопрос, второй, пока отшучивается хитрый котик с прищуром сладким, и Ким внезапно истину простейшую осознает — не можешь получить интересующее намеками, сделай это прямо, в лоб. — Вон-и, — антихрист губки надувает, уточкой складывая, и к эгье усиленно прикладывается (видит бог, не нравится Яну эта привычка девчачья усиленно милыми казаться, но младшему подходит поведение такое нереально, он словно рожден для ванили, что только в его амплуа красками исконно сладкими играет, а не приторными). — Я так благодарен тебе. Я слышал, что тебе сложно нынче со способностью справляться, но ты все равно помог, — издали начинает с тоном очаровательным, но писклявым слегка, а после за рукав рубашки хватается и тянет на себя несильно по всем стандартам эгье. — Вон-и, расскажи о себе. Я хочу узнать хена получше! Говорить в третьем лице о сидящем рядом, выражаясь сленгом молодежными, кринжово, и Сону сам готом рвотный позыв сдерживать, затем же посмеяться, словно шутка это все, несерьезно, но старшего, кажется, ведет, ведь как иначе объяснить этот расфокусированный взгляд и нарастающее чувство желания. Оно чуть ли не по венам бежит, захватывает юношу силой своей, и он понятия не имеет, как из этого выпутаться. Кто же знал, что Яну такое настолько по душе придется. Боже, да Чонвон и сам этого не знал! — Расскажу, — кивает, по-кошачьи щурясь и руками по оба бедра от юноши упираясь, — если поцелуешь. — Наглеем? — честно, Ким другого и не ожидал; было уже, проходили — в этом весь старший, что стремится получить все и сразу. — Так что? Ответом касание губ невинное служит, которое по воле хитреца в более страстное превращается — Чонвон наседает, совсем как тогда, в первый раз, и лижет неустанно пухлые губы. Он другим подходом берет, нежели Ни-Ки или кто-нибудь еще, как бы противно ни было сравнивать их между собой, он обожает языком играть на устах, и с чужим тоже сплетаться любит, а Сону этому не противостоит просто потому, что причин не видит — отражение, временами кошмарящее в зеркалах, его не просто так «шлюхой» называет, понимает он, но плевать как-то, когда со всеми приятно и со всеми по-разному. Молодость — она такая. Чем больше пробуешь, тем ненасытнее становишься. Когда кошак отрывается от дела сладкого, в глаза заглядывая с искрами в собственных, Ким дышит тяжело и вернуть себе самообладание силится, что у него с усилием над собо выходит. Ян усмехается. Еще бы. — И что же? Твоя очередь выполнять сделку, — срывается с налившихся кровью уст. Старший кривится. Не любит делиться тем, что за плечами, но прекрасно осознает, что юношеское «расскажи о себе» означает именно прошлое, а не глупые хобби. Он бы отступился от слов обещания хлюпкого, однако не может, пока это Ким Сону. Он любого обмануть способен, но только не солнце это лучистое. — Тебе не понравится то, что ты услышишь, — резко говорит Ян, — ибо в моей личной трагедии главным злодеем являюсь я. Не жестокая судьба, не окружающие, а он сам.

babylon (normandie)

Чонвон улыбается мягко, когда номер собственный слышит, и в комнату тусклую проскальзывает с грацией кошки дикой, оседая на белесый стул в таком же белесом помещении — и стены, и стол напротив, и лист перед глазами, испачканный в чернилах, разъедающих клетчатку глаз непривыкших. Он вчитывается в иероглифы расплывчатые, ловит смысл каждой фразы, и голосу монотонному внемлет, что разносится эхом, впитываясь в кожу, в память, в само понятие слова «жизнь» для тринадцатилетнего номера «пять». Его номер не первый по списку, но и не последний, что к лучшему; чем выше находишься, тем легче оказаться во внимании, тем легче планы грандиозные строить и глазами невинными в доверие втираться. У Яна мышление развитое не по годам, а он все наивностью плещет, потому что выгоднее то гораздо для ранних лет и положения шаткого. Когда он на вопросы отвечает с запинками обдуманными, но правильно исключительно, он еще шире уста растягивает, в камеру смотрит пронзительно, словно разглядеть то, что за ней способен. Сегодняшний день практического теста не содержит в расписании, что раздражает слегка, ведь без разрешения использование концентрированной способности преступлением против кодекса «Ц.С.И.» считается, а руки чешутся, пока в груди горит все по желанию показать не себя, а место окружающим его людям. Возраст — цифра всего лишь, уверен мальчик, стоит ему порог перешагнуть и в коридоре неизменно тихом оказаться, встречаясь взглядом с номером «шесть», девочкой лет двенадцати, которая, в отличие от самого Чонвона, дрожит заметно, идет с ужасом в глазах стеклянных. Что же, не редкость, когда «неподходящий материал» оказывается в яме для мусора бесполезного, что сжигается каждую вторую среду — тела гноятся противно, смотреть на них невозможно, личинками покрытых и разлагающихся, но номер «пять» смотрит всегда, потому что ему дела нет до мяса, обтянутого кожей, и мертвых глазных яблок, вываливающихся при жаре привычной. Он прикидывает всякий раз, сколько времени насекомым и птицам-падальщикам понадобится для того, чтобы кости юные оставить, отшлифовать до блеска, но приходит к выводу одинаковому — каждая вторая среда забирать будет нечто все еще мясистое, хоть, признает, с редкими проблесками желтоватых твердых образований. Их детский мир далеко не детским оказывается, когда каждый второй взгляд либо омертвлено опустошенным является, либо в ужасе неотвязном тонет; но Ян к типу первому относится, к сильному и принявшему жестокую реальность с горделивостью, и потому дела ему нет до детства и слезливых сказок, коими девочки делятся всякий раз и за это же пускаются по кругу меж мерзкими исследователями, а там практически распотрошенные изнутри в той же яме оказываются. «Все мы там окажемся», — говорит номер «один», придавленный обстоятельствами больше остальных, ведь восемнадцатилетие не за горами, а с восемнадцатилетием бесполезность и приходит, с ней смерть по руку неразлучно, однако пятый не слушает его бред, пока миловидное выражение лица корчит тем же исследователям, что с детьми, как с мясом пушечным. У него стратегия, у него амбиции, и нет в них места злу окружающему — он сам зло чистое, что скрывается за пеленой пушистых крыльев. Номер «пять». Воздействие на сознание, иллюзии третьей степени, при развитии есть вероятность привить манипулятивность. Его лелеют с определенной стадии, когда раскрывается новая подробность, заинтересовавшая «Ц.С.И.», и чаще приглашают в «белую комнату», а там он и в лаборатории оказывается впервые после нескольких лет развития того, что ему с пробирки вручили; где ему больно до безумия, где кости ломит, а суставы выворачиваются, как у бедняжки Эмили, шестью демонами одержимой, однако он улыбается только ярче, потому что с болью понимание приходит — скоро закончится все, скоро он сможет приступить к тому, что планировал так долго. Слишком много нюансов в экспериментах центра; работники ошибки допускают специально словно, когда иглу вводят по нескольку раз, теряясь в венах, или же трепанацию производят не с той стороны, после чего испорченный материал в место, откуда не возвращаются, помещая, живьем сразу, чтобы мозгом понимал, а сделать ничего не смог — забавно ведь, когда кричат по боли, после чего затихают медлительно так, с жалобными всхлипами. Чонвону и самому смешно почти что, когда он подмечает помарку любую и ставки делает, смерть наказанием окажется или истощение едва посмертное, и все же не дотягивающее до грани между нирваной и геенной. Впрочем, грань эта стерта давно, да и не нужна совсем — они на четкой половине, они в геенне. Если у номера «пять» спросят, бывал ли он в аду, он без сомнений ответит «да» и расплывется в улыбке. Он болен, говоря откровенно, он не мог не заболеть, находясь там, где только нездоровые и способны выжить, но его устраивает все, потому что с отклонением развилось острое мышление, что дает ответы на любые вопросы и находит выходы для любой ситуации. Разум Яна стоит на уровень выше, его айкью превышает сто сорок пять пунктов, и он в пятнадцать становится не просто номером «пять», он становится «пять-точка-ноль», потому что в генах новая субстанция, в голове неизгладимый звон, а позвоночник трещит от того, с какой силой выгибается подросток в желании избавиться от зуда и непрекращающихся волн боли. Ничего, оно того стоит. Все его страдания окупятся; в конце концов, все мучения являются частью его же задумки, все они, исследователи, марионетками следуют взмаху длинных ресниц и словам хитрых уст. День «х» наступает, когда близится срок истечения его годности для центра — в шестнадцатилетие. Его план прост и понятен, он состоит из одного слова — хаос. Хаос, в котором иллюзией накрывает все здание, скрытое от глаз ненужных; хаос, в котором многочисленные работники теряют способность мыслить здраво; хаос, в котором дети сознание в удушении придуманном теряют. У Чонвона не так много времени, чтобы выбраться из тюрьмы белоснежной, но он позволяет себе вольность — мстит. Он в помещении душном локтем разбивает стекло непривлекательно красной коробки и за рукоять топора хватается крепко. Управляющий всей деятельностью заслужил казни за все совершенные грехи, а номер «пять-точка-ноль» пусть и не судья, пусть и не Бог, коего для него не существует более и вовсе, но вершит правосудие так, как считает нужным — замахивается над телом, что в конвульсиях заходится, и по шее движением четким мажет. Оружие тупое совсем, непредназначенное для обезглавливания, отчего под всхлипы задушевные приходится поднять руки в еще одной попытке, после опуская с большей силой, и так несколько раз, пока привычная белая сорочка не становится красной и прилипчивой, теплой отвратительно, а на полу гортань разорванная не виднеется с позвонками раскрошенными. Ян не делает ничего плохого, будучи тем, кто рожден злом и выращен в теплице чудовищем. Ему не стыдно совершенно, когда он откидывает топор в угол случайный, кажется, задевая кого-то, и не стыдно, когда он на лифте для персонала спускается туда, где не был никогда — к свободе. Жизнь проведя в белых стенах, он знания впитывал губкой, и использовать их готов. Только все легче оказывается, потому что: — Выглядишь потрепанным, — его в лесной гуще, где скрытый корпус «Ц.И.С.» теплится, мужчина встречает высокий; опасный, знает Чонвон отчего-то, и вздрагивает по взгляду проницательному. Такому же, как и у него самого. — Кто ты? — нарушает он тишину смелее, чем предполагалось. — Со старшими на «вы» разговаривать стоит, — пожимает плечами незнакомец. — Ли Хисын. И я к тебе с заманчивым предложением. — Так уж заманчивым? Чистокровный ему правду говорит, а номеру «пять-точка-ноль» она по душе приходится, и он, кажется, даже на сотрудничество идет, потому что выгода, а в выгоде все содержится: и счастье, и уверенность, и будущее. — Как зовут тебя? — Пять-точка-ноль. — Отныне, — вампир улыбается уголками губ, — зовись Ян Чонвоном. Юноша его более в подробности не посвящает, ведь нет в том смысла, но упоминает, что около двух лет, до своего восемнадцатилетия, проходил курс терапии с психотерапевтами организации, а также к Хисыну прислушивался безоговорочно, как и было в соглашении их условном прописано; там и нового себя нашел — более осмысленного, менее чудовищного. И все же, несмотря на то, что другим себя считает, отличным от прошлого, он шепчет хрипло: — И каково это? — усмехается невесело. — Целоваться с убийцей? Камнем на сердце эти слова Чонвону приходятся, горечь его ощущается всеми фибрами души юношеской, а искренняя вера в то, что он исправился, что более не является чудовищем, не может оставить Кима равнодушным. У него, в целом, под ребрами все трещит и ломается, когда он в понимании горе заходится, но он не плачет. Как же страшно осознавать, что он, кажется, к жестокости бытия уже привык. Или это наваждение чужой способности? Не хочется думать. Он подрагивает, когда растягивается в горькой, но греющей улыбке, и целует невесомо в губы искусанные. — Сладко, — кивает, — и крышесносно. Все вы шестеро — чудовища в разных смыслах этого слова, и крест этот носить до смерти придется. Но ведь и я тоже чудовище. Ян плачет впервые. И обнимают его тепло тоже впервые. И еще... Звук уведомления прерывает их акт самобичевания. Старший самим собой становится за мгновения, расправляет плечи и в сторону телефона чужого кивает, мол, проверь. Он и проверяет, при том бровь выгибая непонятливо. — Что там? — Мне Рики дикпик скинул. — В его стиле... — Почему? — Ну, он выглядит как человек, который не упустит возможности скинуть свой член объекту симпатии. Ситуация забавная складывается, да сердце все к рассказу юношескому возвращается. Потому что больно. Потому что никто такого не заслуживает. Потому что Чонвон, понимает Сону, не виноват ни в чем. Мы не рождаемся такими, мы становимся. И порой у нас нет выбора.