Всё даётся в долг

Андрей девятнадцатого знатно так пересрал. Именно после этого и решил – хватит с него. Сейчас лучше посторониться. Миша себя будто всему миру назло старался угробить. Даже не всему миру, а ему, Андрею, конкретно. Их общей сказке, которую они собирали по крупицам и которая внезапно так легко расползлась по швам, распалась на куски. Как что-то, чей фундамент казался таким прочным, взяло и треснуло, Андрей упорно не понимал, не хотел даже думать. На лечение в этот раз ушло куда больше времени и даже при этом Миша умудрялся сопротивляться, рваться к работе даже в полуживом состоянии. Как только вернулся в театр орал так, что слышно было на улице. Мол "не хрустальный, в пыль не рассыплюсь". Не ясно, кто первым сказал неосторожное слово, но завёлся Горшок как обычно с пол оборота. Ему ведь много не надо. Андрей всё это слышал, но, разумеется, не лично. У него в это время были другие заботы. Развод, концерты и новый альбом. А ещё он усиленно делал вид, что ему нет дела. Лишь позвонил один раз, чтобы удостовериться, что жив. Сколько разговоров, сколько обещаний завязать, результат – очередная клиничка. Девятая ведь уже. Андрей, говоря честно, не думал, что у него и на предыдущие восемь хватит сил и терпения. А тут решил – собрался в могилу, отговаривать он больше не будет. Он Горшку не нянька, чтобы вечно над душой стоять и жалеть. Его бы кто пожалел. А новости всё равно проверял. Мельком, украдкой, да только кто увидит в пустом доме – от кого прятаться то? От себя разве что. Перед тем, как Миша лично к нему явился прошло четыре года. До того, как нормально извинился ещё три. Андрей бы не поверил, скажи ему кто-то, что уже третий год они наконец сосуществуют в спокойствии. Если, конечно, жизнь бок о бок с Горшком можно вообще назвать спокойной. К пятому десятку Миша слегка остыл, но всё равно оставался собой и неизменно предпринимал попытки "буянить". Слава Одину, не такие, как в молодости. Практически прописался в его доме с присущей ему непринуждённостью – Андрюх, я ж не уходил никогда. И правда, будто не уходил. Даже когда рядом не было, существовал в его, Андрея, голове, грудной клетке. Как редкая смертельная болезнь поразившая самое главное – сердце и мозги. Сколько по палатам не бегай не найдётся врача, который от этого счастья избавит. Андрей за годы уже смирился с этим клеймом смертельно больного. Банальное "кто, если не он" со временем сменилось "никому, кроме него". Никому ведь не управиться так, как действительно надо. А с Мишей надо по-особенному. Андрей, говоря словами одного мудреца, в своём познании горшковских повадок уже настолько преисполнился, что впору трёхтомник писать. Да только кому он нужен, если написано будет шифром, секретным придуманным языком. Кто захочет корпеть над словарями, чтобы хоть словечко разобрать? А Андрей трёхтомник этот несуществующий берёг как зеницу ока. Таскал с собой, а вернее в себе, подглядывал туда иногда, прислушивался. Одно время даже подумал, что потерял, настолько непонятным и чужим вдруг оказался Миша после последнего рехаба. Они тогда пересеклись, кажется, случайно. Разговор вовсе не получился, хотя оба, кажется, пытались. Только смотрели друг на друга баранами, судорожно и с опаской, придумывая хоть какие-то слова. Андрей тогда решил – к чёрту. Миша, кажется, не старается, значит и он не будет. Горшок, как потом оказалось, всё же старался. Боролся с собой, как дурак четыре года, прежде чем наконец возникнуть на пороге уже целенаправленно, с решительностью, но уязвимостью в глазах. Андрей про себя уже давно сделал вывод, что самая тяжёлая борьба в Мишиной жизни – с самим собой. Не с попсой, не с отцом, не с обществом, даже не с героином. Горшок с упёртостью дурака, бегущего за молнией, впрягался за панк-рок, свободу и анархию, а со своей головой сладить не мог. Тут уж Андрюха, помогай разобрать, что я наворотил. В тот раз Андрея рядом не было, потому и разбирался так долго. А тому поневоле пришлось снова вписаться то ли в няньки, то ли в надзиратели. Следить, чтобы Горшок исправно жрал, исправно спал, исправно принимал лекарства, не тянулся к бутылке и не бедокурил. Последнее давалось особенно сложно, так как не бедокурить Миша не мог – это уж неотъемлемая часть его сути. Выходило у него часто непроизвольно, ненамеренно. Андрей в целом привык. Сколько лет уже опекает это великовозрастное дитё: просит, чтобы он "не кушал свою ручку, пожалуйста", мягко тормозит, когда его начинает особенно заносить на каком-нибудь интервью, старательно сглаживает острые углы, помогает всем вокруг разобрать, что там он пытается донести. С годами Миша то ли – смешно даже подумать – дисциплинировался, то ли наконец полноценно принял, что Андрей старается ради его же пользы. И вот уже Князев из няньки и надзирателя превратился в опекуна, который не стоит над душой, а осторожно направляет, советует и благодарен тому, что к его советам в кои-то веки прислушиваются. Миша пусть и ощущался ответственностью на плечах, обузой или тяжкой ношей никогда не был. Теперь так особенно. Андрею только и остаётся, что тихо радоваться. Миха, выйдя на улицу, деловито достаёт пачку сигарет, выуживает одну, тут же прихватывая губами, копается в карманах, а потом наконец наклоняется и чиркает зажигалкой. Волосы с проседью свисают ниже, спадают на лицо, едва ли не качаются над огоньком. Андрей ловит себя на том, что почти откровенно любуется и тут же, не удержавшись, хмыкает. — Когда курить бросать будешь? У Миши то ли нервно, то ли рефлекторно дёргается кадык. Он поднимает взгляд – на секунду растерянный, где-то на грани между мимолётным возмущением и удивлением. Словно не понимает, как у Князева вообще язык повернулся. — Да иди ты. Миша дёргается, вскидывает голову, взгляд отводит. Но Андрей всё равно замечает усмешку, которую тут же накрывает ладонь, перехватывающая сигарету. — А что, вот не пьёшь почти, — Князев посмеивается, — Необходимо продолжать в том же духе. Горшок не выдерживает и сам выдаёт серию коротких смешков. Улыбается наконец. — Посмотрим, — задумчиво бросает он после долгой затяжки. Лицо теперь почти серьёзное, а в глазах черти. Андрей не говорил ему, насколько рад, что глаза эти сохранили жизнь. Оттуда, из глубины карих переливов на него смотрит тот же Миша, который просил записать текст ему на ладони и купить мороженое, который путал слова в песнях и громко заливисто хохотал над его случайными, сказанными невпопад фразами. А Михе, кажется, и не нужны слова, чтобы понять. Весь внутренний монолог Андрея он считывает так, будто забрался в чужую голову. Да что уж там, Миша ещё давно бессрочно в ней прописался – с самой первой встречи в реставрационке, кажется. Князев и сам затягивается, от чего на лицо Горшка сама собой наползает усмешка. Андрей сейчас предпочитал электронные сигареты, чем вызывал изрядное количество насмешек и подколов со стороны Миши. Мол, вкус какой-то там мяты или ягод ему теперь дороже горечи фильтра, предал все их идеалы. Всё это, впрочем, не мешало Горшку таскать у Андрея устройство, которое он с презрением окрестил "сосалкой". Сначала Миша выкрадывал её тайком, когда думал, что Андрей не видит, потом в конец обнаглел и, почувствовав безнаказанность, непринуждённо выуживал её из чужих пальцев, параллельно продолжая рассказывать что-то несомненно важное. Андрей терпел и даже менял жидкости, которые приходились ему не по вкусу. Чем бы дитя не тешилось… Миша, сидя на диване, молча упирается лбом в его плечо в своём излюбленном жесте. Постоянно ведь так делал, с молодости, хоть когда-то и отнекивался, когда Андрей внезапно решил ему на это указать. А Миша снова и снова приближался, снова и снова наклонял голову, касаясь вот так, заменяя разом все слова. Когда ему было хорошо, когда было тоскливо, когда пытался извиняться и в особенности, когда утомлялся. Андрей привычным движением укладывает ладонь на его голову, осторожно перебирая волосы. Миша придвигается ближе, не отрывая взгляда от экрана ноутбука, на котором транслировался сериал, охотно подставляется под прикосновения. Горшок тактильный, бурно жестикулирующий, всегда стремится вовлечь в разговор физически, просто потому что иначе не может. К нему, Андрею, он лип, кажется, больше других. Нуждался в его понимании, чтобы Андрюха кивал на очередное "понимаешь, да", смотрел своими голубыми глазами со знанием дела, действительно слышал. Быть услышанным для Миши значило бесконечно много. С уходом Андрея будто оборвалась ниточка самодельного телефона, такого, который дети мастерили из консервных банок. Прикладываешь пустую тару к уху, а в ответ не слышно даже белого шума. Вообще ничего. Учиться общаться заново было до болезненного сложно. Миша уже привык в порыве детской обиды и уязвлённости песочить Князева в интервью, разбрасываться словами по типу "позор", отвечать презрительным "отвратительно" на вопросы об отношении к его творчеству. А когда до его ушей внезапно долетало, как где-то рядом кто-то другой поливает Князя нечистотами, Горшок сразу же рефлекторно включался, бросался облаять и послать того, кто посмел. Потому что так можно только ему. Миша даже не успевал соображать, нутро вскидывалось на защиту Андрея первее, чем он мог это осмыслить. То ли это было чувство вины за сказанные в сердцах едкие слова, то ли чёрт его знает что ещё. Разбираться он не хотел. Переварить обиду и признать, что он во многом был неправ – тяжело, невозможно почти. Но Андрюха важнее всего этого. В кои-то веки желание быть рядом победило горшковскую упёртость. Они оба понимали, что как раньше уже не будет никогда, но, может, будет, если не лучше, то хотя бы не хуже. По-новому. Со временем выяснилось, что "по-новому" не просто можно, но и не так уж плохо.

***

Андрей ставит на стол полупустую кружку чая и косится на дверь соседней комнаты. От Миши ни звука. Сразу как пришёл домой потащился в ванную, да там и закрылся. Шум воды быстро стих, и если поначалу Князев этому значения не придавал, понемногу начинал задаваться вопросом, всё ли там в порядке. Он медленно поднимается с насиженного места и шагает в сторону ванной. Прошло уже не меньше получаса. Андрей стучится. За эти годы доверие постепенно восстановилось и окрепло, так что Князев почти не волновался. Почти. — Мих? — он, не услышав ответа, медленно отворяет дверь в комнату. Миша лежит по шею в воде, полузакрыв глаза. Андрей украдкой пробегает взглядом по чужим рукам. Целый, но, порядком уставший. Даже не закрылся изнутри, значит не всё ещё потеряно. Князев медленно вздыхает. — Ты чего тут? Вода остынет, простудишься. По взгляду, который на него поднимает Миша, Андрей понимает – коммуницировать словами ртом он не настроен. А говорил же, сделай график свободнее. Опять в театре себя загоняет. Так или иначе, ругаться Князев будет потом. Сейчас у него есть дела поважнее. Андрей подходит и садится на пол рядом с ванной. Руки сами тянутся к стоящим с краю баночкам. — Давай помогу хоть. Шевелюра у Миши отросла приличная. Знатно тронутые сединой тёмные волосы спадали на плечи и струились ниже, напоминая, что не стригся их обладатель давно. Не встретив сопротивления, Андрей начинает наносить шампунь. За волосами Горшок следил весьма тщательно – даром что панк – многоступенчатый уход никто не отменял. Поэтому Князев прекрасно понимал, что помощь с их мытьём сейчас как раз то, что нужно уставшему Мише. Андрей бережно распутывает там, где спуталось, неторопливо и обстоятельно массирует кожу головы, поливает тёплой водой, чтобы шампунь лучше пенился. Наблюдает, как Горшок постепенно всё больше расслабляется, закрывает глаза, отклоняет голову навстречу его рукам. Не спрашивает даже, как Миша себя чувствует после долгого дня, полного работы. И так хорошо знает. Голова гудит. Шумно. Много народу. Устал. Андрей уже один раз упустил момент, когда театр Горшка чуть не сожрал. До сих пор помнит, какие чувства испытал, когда впервые за долгое время увидел Мишу – почти полностью седого, измотанного ролью, потухшего. Позволять подобному случиться снова Князев не собирался. И сейчас осторожно вплетает мысль, шепчет почти, не прекращая прикасаться. — Выходные побольше тебе взять надо. Горшок вздыхает и мычит что-то, кажется, одобрительное. Андрей, смыв шампунь, наносит бальзам и мягко улыбается. Он и сам давненько не отдыхал по-нормальному. Вот пилит Миху, а сам упахивается не меньше его, давая концерт за концертом, репетируя, сочиняя, рисуя обложки к альбомам. Не дело. Андрей, поливая Мишины волосы из лейки душа, делает мысленную пометку. Отпуск – и подольше.

***

Миша всегда спит рядом. Даже когда на что-то злится, дожидается, пока Андрей заснёт, но потом всё равно приходит и устраивается у него под боком. Горшок поначалу долго отнекивался, утверждая, что кровать они делят исключительно из соображений комфорта и экономии места. Никому ведь не придётся спать на диване, если спать они будут в одной комнате. Почему-то когда они по молодости дрыхли вповалку в автобусах, засыпали пьяные на диванах и жили в одних номерах, Михе не нужно было выдумывать никаких оправданий – и так всё было в пределах нормы. Андрей уже привычным движением устраивает ладонь на мишиной груди, так, что чувствуется пульс. Мерный стук сердца успокаивает, а ещё больше успокаивает тот факт, что оно до сих пор бьётся. Так близко и правильно. Князеву бы впору винить себя в чрезмерной сентиментальности, но винит он разве что подступающую старость. Да и как вообще может не быть сентиментальным после… Всего. Миша по утрам очаровательно помятый. Фыркает, умываясь, сонно тащится на кухню, чтобы помочь с завтраком или просто посидеть рядом, пока Андрей готовит, волосы торчат, будто концерт ночью отыгрывал. Князев усиленно следил, чтобы он больше не сидел на одном лишь кефире. Смотреть на слегка сутулую фигуру и отмечать, что от болезненной худобы не осталось следа – отдельный вид удовлетворения. Хоть Миша и переживал иногда из-за "лишнего веса", для Андрея это имело ровно противоположное значение. Поправился – значит, здоров. Андрей, воспользовавшись бухтением Горшка, касающихся того, что он якобы опять слишком набрал (что было возмутительной ложью – ты себя в зеркало то видел, Миш!), вписал его в домашнюю активность. Йогу Миша сначала не понимал и вообще очень долго твердил, что это все фигня и вообще мужикам так гнуться не пристало. Однако, через пару недель добровольно-принудительных занятий, он внезапно проникся и даже сам стал напоминать, что вообще-то они сегодня планировали позаниматься. "Подгон" Князева в самом начале их совместных тренировок, Горшок, так или иначе, не оценил. Он хмуро рязглядывал ярко-розовые спортивные шорты и незамедлительно озвучил своё возмущение. — Это чё за херня, Андрюх? Андрей, едва сдерживающий смех, поспешил состроить невозмутимое лицо. — Других твоего размера не было, — соврал он. Повезло, наверное, что Мишка его настолько любит, что даже шорты розовые согласился натянуть. Долго и показательно возмущался, но всё-таки надел. Князев едва удержался от того, чтобы запостить его фотографию в них, сделанную тайком, в свой телеграм канал. Зато Шурику послал, пусть хоть он посмеётся. Балунов Андрея всячески поддерживал. Такая штука как "перевоспитание Гаврилы" – дело сложное. Князев вот приучение к спокойному темпу жизни и полезным привычкам "перевоспитанием" не считал. Горшка без его воли хуй перевоспитаешь – столькие пытались. Тут работа почти ювелирная, и главная сложность в том, чтобы Миша сопротивляться не начал. Не завёл снова старую песню о том, что следовало сдохнуть молодым, ещё до тридцати. Андрея эта херня бесила всегда. Вроде теперь одна задача – лечись и живи себе, но Мишку ж не устраивало. Брыкался поначалу, верил, что заново у них ничего не получится. Если его эго запихнуть в коробку, обязательно придётся лепить предупреждающие наклейки. Не кантовать! Хрупкое содержимое! Андрей заебался быть посыльным, который эту коробку всюду за собой таскает. А Миша на самом деле боялся всё самолично испортить. Обижался как дитё, но при этом считал, что никому он такой поломанный и покорёженный не нужен. Князев, может, хотел видеть того молодого взъерошенного парня с бешенными глазами, за которым с готовностью пошёл в юности. А тут, получите-распишитесь, уязвлённая миром, поношенная, выгоревшая развалина. Миша сам так считал, как всегда до последнего не понимая, что от него до сих пор не отказались – даже после девяти клиничек, даже после множества ссор. Не могли. — Скоро только таблетки жрать и буду, — ворчит Горшок, шурша раздражающе блестящей упаковкой. В такие моменты позволяет себе побыть демонстративно недовольным, хотя давно всерьёз не сопротивляется. Сам бы, будь его воля, отправил эти больничные бумажки, на которых значится дефицит всего, чего только можно, в мусорное ведро. С кардиостимулятором вот жить приучился, а к бесконечным по ощущениям лекарствам никак не привыкнет. — Ешь нормальную еду и проблемы не будет, — шутит Андрей, глядя, как он запивает таблетки кефиром. Миша хмурится. Знает же, что он старается, ирод. Научиться стараться в первую очередь ради себя, а даже не ради Андрея вообще было трудно. Полноценно оставаться в реальности он не умел никогда. Боялся. — Чего опять грузишься? Князев подходит сзади, заглядывает через плечо, участливо приподнимает брови. — Да я… — руки, зачем-то до сих пор сжимающие упаковку сами собой опускаются. — Ничё. Андрей не говорит, что не верит, вместо этого терпеливо даёт время осмыслить и признаться. — Старый я стал… — Князев фыркает, заставляя тут же вскинуть голову. — Чё ржешь, бля? Я же это, на самом деле… Разваливаюсь уже совсем. Миша поднимает взгляд, ожидая то ли насмешки, то ли утешения. Не привыкнет никак, что его тут в самобичевании поддерживать не собираются. Андрею вот хорошо. Он в свои пятьдесят живее всех живых. Его тело не изношено бесконечными ломками, передозировками, болезнями. Перед ним врачи не вздыхают и не округляют глаза, удивляясь, что пациент вообще дотянул до своих лет. Девять клинических, мать их. — Тебе напомнить, что ты и в тридцатник на старость жаловался? — со вздохом и мягкой улыбкой интересуется Андрей. — Мих, ну дело ж не в возрасте, когда ты поймёшь уже? — тут же продолжает он. — Понятно, что здоровье не то, но ты сам к себе как к развалине перестань относиться. Тёплая рука мягко ложится на плечо. — Чё ты думаешь, что если раньше не сдох, тебя в утиль сразу списывать? Миша непроизвольно дёргается. — Да чё в утиль-то сразу! Я ж не про это вообще. Сначала мозги ему компостил, мол "Мих, заебал про своё желание сдохнуть болтать", теперь, как перестал, сам напоминает. Руки нервно хватаются за собственную футболку, чтобы хоть что-то здесь рядом удерживало, пока мысли не желают собираться. — Я вот раньше был… Выгляжу короче херово. Слова оседают горечью на языке. Андрей его раньше столько рисовал, всё не нравилось, всюду бесконечное "перерисуй". Но смотреть было… Не то чтобы приятно, нужно скорее. Кто-то о нём думает настолько, чтобы в каждой тетрадке, на каждом холсте запечатлять раз за разом. Думают ли теперь? Он седой весь почти, тело это потрёпанное… Мише на свои шрамы и седину плевать было, но он всё равно не понимал, как Андрюха на него такого каждый день смотрит. У самого отражение вызывало часто лишь отвращение, смесь брезгливости и постыдной какой-то жалости. — Миш. Андрей накрывает его ладони своими, мягко разжимает его судорожно мнущие ткань пальцы, встаёт рядом так, чтобы в лицо заглянуть. — Ты херово выглядел, когда ничего не жрал, не спал и лечиться отказывался. В душу прям смотрит, зараза. — Ну ты раньше… Вроде как… — в этот раз слова застревают в глотке. Неловко до сих пор о таких вещах говорить. Миша за это чувство сам себя проклинал – смущается, будто мальчишка. А ведь когда этим самым мальчишкой был, хватало наглости просить перерисовать очередной свой портрет. Хотя тогда он тоже не понимал, чего Андрюха такого особенного в его морде нашёл. — Вдохновлялся, как будто. Андрей внезапно поднимает брови. — Рисовал тебя что ли, имеешь в виду? Мишу хватает только на неловкий кивок. Он ожидает худшего, когда слышит вздох, но вместо этого его лишь тянут в сторону "рабочей" комнаты. Андрей долго копается, доставая какие-то альбомы. Раскрывает, выкладывая перед ним на стол, поднимает выжидающий взгляд. — Скажи, ты правда такой слепой уже? С изрисованных набросками страниц на него смотрят персонажи, которые ныне красовались на обложках альбомов группы "Княzz" и прочих полноценных работах. Вроде всё это Миша уже видел. Но только теперь замечает, что у кого-то из нарисованного народца его брови, у кого-то ухмылка, у кого-то нос, у некоторых – всё сразу. — Всё время ты получаешься, — усмешка у Андрея слегка грустная. Он не даёт ответить, достаёт блокнот поменьше, перелистывает в самый конец. Там уже явно Миша. Такой, какой есть сейчас, только… Нет, всё равно другой. Глазами Андрея. — Не показывал, думал тебе не понравится, что я опять за старое, — хмыкает Князев. Он и не бросал, выходит, никогда. Миша слегка наклоняется, чтобы получше рассмотреть один из набросков. Осторожно, даже трепетно проводит подушечками пальцев по бумаге. Рисунки Андрея, какими бы ни были, всегда восторг вызывали. А теперь вовсе в груди что-то защемило. Кардиостимулятор барахлит? — Ты это… — Миша моргает, наконец поднимая глаза на улыбающегося отчего-то украдкой Князева. — Тайком не рисуй больше. Улыбка Андрея становится шире. Он ради этой улыбки… — А то вот здесь непохоже, — Миша тыкает наугад в какую-то часть нарисованного лица, не скрывая уже собственную слегка ехидную усмешку, — С оригиналом сверяться нужно. Оба, не выдержав, тихо смеются.       

***

Полноценно вместе они больше не работали, но часто сотрудничали, начиная с простой помощи, заканчивая редкими совместными песнями. Миша в Тодде лично уже не играл, чему Андрей был несказанно рад. Горшок теперь занимался другими проектами, а его роли сменились более спокойными и безопасными для него самого и окружающих. Он детище, в которое в своё время так вцепился, поначалу отдавать не хотел, но смириться всё же пришлось – Тодд в спокойную жизнь больше не вписывался. Миша на самом деле "спокойствие" это ненавидел. Никогда не понимал, нахрена ему так жить. А потом оказалось, что можно не бросаться из крайности в крайность. Можно старея телом, не взрослеть душой, можно заниматься любимым делом, не сгорая дотла. Давать себя любить тоже можно. И любить наконец в ответ.