Автоответчик

Дома было душно и пыльно, солнце било прямо в окна, отчего неподвижный воздух нагревался так, что при вдохе обжигал легкие. Почему он не оставил плотные шторы задвинутыми, когда уезжал полтора месяца назад? Валяющиеся на полу скомканные домашние брюки и пара футболок на кровати напомнили, почему – он опаздывал. Заспался с утра, проснулся слишком поздно, голова трещала с похмелья, а нужно было собрать вещи в тур, умыться и… И позвонить домой. Полтора месяца назад Атсуши надо было позвонить домой, но он не успел. Точно так же, как и открыть окна и задернуть шторы. И убрать грязную одежду. И выкинуть мусор – из кухни отчетливо тянуло гнилью. Примерно так себя Атсуши и чувствовал сейчас: куском рыхлой гнили, вязкой и лишенной структуры. Полтора месяца назад он думал, что ничего страшного, позвонит из первого же отеля. И он позвонил, но только три дня спустя. Сейчас уже можно было признать очевидное: он боялся. Звонить домой после того, как маме поставили диагноз, было страшно. Атсуши боялся даже не того, к чему этот диагноз может привести, он боялся того, что придется как-то обсуждать происходящее. А он понятия не имел, что нужно говорить в таких случаях. Все, на что он был способен, – это мощное отрицание, упорное, дикое, до истерик. – Все будет хорошо, – сказал он маме не терпящим возражений тоном в самом начале. – Тебя вылечат. Мама не верила, она вздыхала и буднично, тоскливо и безнадежно предрекала свой печальный конец, и Атсуши… он просто не мог. Правда, не мог совсем. Наверное, именно поэтому он так любил маму и одновременно так раздражался из-за ее характера: они были слишком похожи. Страдающие меланхолики, в любой мелочи видящие знаки, причем непременно зловещие. И точно так же, как Атсуши было бесполезно утешать в моменты душевного ненастья, с мамой тоже в последнее время стало невозможно разговаривать. Стоило Атсуши позвонить, как она тут же принималась сетовать на то, как же он без нее останется, такой неприспособленный к жизни (Мама, я уже несколько лет живу один в Токио и как-то справляюсь!), и как он там питается, и не слишком ли много пьет, вот смотри, закончишь как отец!.. Атсуши то тяжело вздыхал и молча слушал, то наконец огрызался, и мама обиженно замолкала, и он у себя в голове слышал вот это непроизнесенное, но всегда подразумеваемое: «Вот когда я умру, ты будешь жалеть о том, что так грубо разговаривал с матерью». Правда, когда он все-таки позвонил, мама не жаловалась, даже наоборот. Она как-то скучно, обыденно рассказывала, как у них дела, и что там Хироши, и как его жена, и что-то про соседей, и про пса, и… Это был такой хороший разговор. Такой мирный, обычный, как всегда было до. До болезни, до диагноза, до всего этого. Атсуши даже рассказал немного о своих неурядицах в личной жизни, чего избегал делать почти всегда: мама слишком близко к сердцу воспринимала его проблемы, и потом бы с него не слезла, выспрашивая подробности и давая советы. Но в этот раз она только поохала и попросила быть осторожней. Атсуши пообещал и попрощался с ней с легким сердцем. Казалось, что угроза миновала. Все вернулось на привычные рельсы… Но две недели назад он позвонил домой снова – между делом, не придавая этому особого значения. Было поздно, он был пьян и какое-то время весел, а потом впал в пьяную сентиментальность и понял, что очень хочет услышать мамин голос. После долгих гудков трубку взял брат. И сказал. Сказал, что мамы не стало три дня назад. Мамы. Не стало. С той ночи прошло больше месяца, а Атсуши до сих пор не мог уложить это в голове. Он не думал, что все произойдет так быстро. Он вообще не думал, что это произойдет. Гнал от себя все кощунственные мысли о том, что мама может… Он даже это слово не мог произнести. Даже про себя. Но теперь, когда это все-таки случилось, Атсуши не понимал, что с ним происходит. Он был на похоронах – брату удалось договориться так, чтобы церемония прошла в крошечное окошко в концертном графике Атсуши, и он ехал через всю страну на ночном автобусе и поездах сначала в одну, потом в другую сторону, и от усталости, недосыпа, шока и нервов перестал воспринимать реальность в принципе. Атсуши видел ее маленькое тонкое тело в гробу и не узнавал: смерть как-то так странно изменила ее, что у него не получалось осознать, что это мама. Атсуши смотрел на заплаканные лица брата и невестки и понимал, что сам плакать не в состоянии. Он будто высох до дна, ни капли не осталось даже для приличия. Атсуши слушал голос читающего молитвы монаха, вдыхал горький дым благовоний, жмурился от налетающего временами ветра, осыпающего его лепестками сакуры, и отстраненно думал, что происходящее по-своему очень красиво. Если бы подобный эпизод показали в аниме или кино, непритязательные зрители бы рыдали от символичности, а чуть более искушенные – устало вздыхали, что такой сильный момент испорчен банальным шаблонным ходом. А еще он думал, что, наверное, никогда больше не сможет смотреть на цветение сакуры с какими-то добрыми чувствами. Всегда будет вспоминать этот день в сюрреалистическом мареве усталости, этот гундосый голос, эту дымную горечь и чувство своей полной неприкаянности. Своей бессмысленности и бесполезности, даже неуместности здесь. Атсуши не имел права тут стоять и принимать соболезнования от родственников и соседей. Он всегда был плохим сыном, от него были только проблемы, беспокойства и разочарования. Он не смог остаться в доме мамы – теперь уже доме брата – на ночь, ему нужно было торопиться назад. Один поезд, второй, там автобус и снова поезд… Атсуши уехал из Фудзиоки, так и не сумев убедить себя, что мамы нет. Ее сожгли и похоронили в семейной могиле. Она больше не обнимет, не потреплет по волосам, не поставит на стол тарелку с самым вкусным карри, не будет скучно и длинно рассказывать малозначительные новости… Это было просто невозможно. Не умещалось в голове. Весь месяц после слился в одну бесконечную темную полосу, перемежаемую яркими вспышками: как будто несешься на предельной скорости по бесконечному туннелю, и свет ламп бьет по глазам каждые несколько секунд. Все, чем Атсуши занимался, – это пил до отключки, через силу поднимался с постели по будильнику, репетировал и выступал. Главное было – не допускать в голову никаких посторонних мыслей. А лучше – вообще никаких мыслей, ни о чем. Только работа. Только вымышленный мрачный мир единомоментно ставших бессмысленными песен, только тяжелый труд каждый вечер, только забвение в очередной бутылке виски. Это отлично работало, временами у него даже получалось забыть о маме на несколько дней, и только очередной ночью, пьяный и сентиментальный, Атсуши думал о том, что хорошо бы сейчас позвонить домой… И тут же трезвел от накатывающей тошноты. Нет. Нет-нет-нет. Не думать. Нельзя. Нельзя… Всего четыре дня передышки дома, и снова нужно будет отправляться в путь – еще на два месяца. И несколько минут, стоя на пороге, Атсуши боролся с искушением уйти из этой захламленной, раскаленной квартиры, снять отель и отдохнуть там – в стерильной чистоте, в кондиционированной прохладе, без необходимости полдня отдраивать и проветривать это все, перестилать белье, сортировать одежду и тащиться в прачечную, идти в комбини за готовым обедом… Все равно через два месяца придется делать все то же самое снова, а сейчас у него нет сил, нет желания, нет уверенности в том, что, окруженный привычной домашней обстановкой, он не упадет снова в воспоминания о том, как было до… Ведь и правда, подумал Атсуши, чувствуя, как холодок пробегает по загривку. Когда он жил в этой квартире, все было хорошо – сейчас он это понимал. Всего лишь полтора месяца назад он представлял, к чему идет, знал, что хочет делать, понимал, как этого добиться. Здесь, в этой квартире, законсервировавшей в себе привычную жизнь, мама была жива, а он сам – не расколот на бессмысленные части. А если войти, закрыть за собой дверь, распахнуть окна и выпустить спертый воздух полуторамесячной давности, то… Это же все равно, что убить маму еще раз, только уже собственными руками… Хватит, оборвал себя Атсуши. Это уже какой-то суеверный бред – от усталости, нервного срыва, подбирающегося ближе в момент праздности, чтобы вцепиться уже наконец в горло. Если он позволит себе сейчас минуту слабости, он больше никогда не сможет войти в собственную квартиру. Не сможет вернуться к собственной жизни. Потеряет все, что приобрел, все, к чему стремился, уезжая от мамы. Получится, что Атсуши бросил ее зря?.. Он наконец скинул на пол сумку с ноющего плеча и захлопнул дверь. Когда Атсуши выполз из ванной, уже прохладный вечерний воздух успел сделать свое дело, вымыв из двух небольших комнаток остатки дневной духоты. Как был, голым, Атсуши закрыл, наконец, окна и с облегчением задернул намертво шторы, включил кондиционер. Стоило бы заранее позвонить в контору по уборке, чтобы к его приезду квартира уже была готова к проживанию, но он забыл в муторной гонке тура и попытках ни о чем не думать. А теперь был даже рад, что не впустил чужого человека в свой дом даже ради бытового удобства. С какой-то маниакальной сосредоточенностью он вытер влажной тряпкой пыль везде, где смог ее обнаружить, сдернул с постели старое белье, покидал в ту же кучу разбросанную тут и там одежду, вывалил из сумки накопившиеся за время тура вещи для стирки, увязал это все в один узел и запихнул его в самый темный угол – на поход в прачечную запала не осталось. Максимум, на что его хватило, это, накинув юкату, вынести к помойке стухший мусор. Спустя три часа судорожной уборки Атсуши наконец упал в хрустящие свежие простыни и с облегчением закурил. Как и обычно – физическая работа выбила из головы все мысли, и он наслаждался пустотой и отсутствием ощущений. Но и тут его что-то неуловимо раздражало, и только минуты через три, затушив окурок в отмытой пепельнице, он понял, что именно. Лампочка автоответчика. Она мигала, сигнализируя, что кто-то уже успел пронюхать о его обстоятельствах и сейчас наверняка выражал соболезнования или еще хуже – беспокоился, как он себя чувствует. Вот черт. Почему бы просто не прислать подобающую случаю открытку… Атсуши терпеть не мог все эти новомодные штуки: пейджеры, автоответчики, радиотелефоны, сотовые… Как будто мир вокруг задался целью во что бы то ни стало тебя поймать, даже если ты прячешься, дотянуться в самых отдаленных уголках страны, вызвать на разговор, и плевать, что ты слышать-то никого не хочешь, не то что разговаривать… Автоответчик на домашнем телефоне был уступкой менеджменту: один раз директор группы ему намекнул, что уж слишком много времени Атсуши проводит вне дома для домоседа, которым себя заявляет. И дозвониться до него по делу становится все проблематичней и проблематичней. Тогда Атсуши как-то отбрехался и следующий месяц пил дома и не отключал телефон, прилежно принимая звонки. А потом его снова снесло волной, и очнулся он, уже когда несколько человек из офиса выразили свое недовольство невозможностью донести до него нужную информацию. Тогда в квартире появился автоответчик. С одной стороны, это было удобно: Атсуши сам решал, перезванивать или просто принять к сведению, и больше не терялся. С другой… с другой стороны, он выяснил, как часто ему без особой причины звонят люди, с которыми ему общаться не хочется вовсе. А еще были поклонницы, которые каким-то образом раздобыли его номер и принялись оставлять сообщения с тяжелым дыханием в трубку. От поклонниц помог избавиться только переезд в другую квартиру и смена номера, но ненулевое количество людей, которые просто хотят поболтать, неизменно раздражало. Еще до того, как он успел осознать свои намерения, Атсуши потянулся и выдернул телефонный шнур из розетки: одна мысль о том, что кто-то может позвонить прямо сейчас, пугала почти до паники. Лампочка на автоответчике, тем не менее, продолжала мигать. С неудовольствием поморщившись, Атсуши кинул поверх чертова агрегата чистую майку, которую собирался надеть, но огонек, хоть и тускло, все равно просвечивал сквозь два слоя ткани. Находиться с ним рядом было совершенно невозможно, так что Атсуши отправился в кухню, поставил чайник, покопался в запасах лапши быстрого приготовления и выбрал стакан со вкусом карри. Он бы с удовольствием поел настоящего карри, но это нужно было выходить из дома на улицу, где люди. Или звонить в ближайшее кафе, торгующее навынос, но к телефону он подходить не собирался. Он уже почти доел лапшу, остановившимся взглядом глядя в пространство, когда неясное беспокойство прокатилось по всему телу. Дернуло мышцы икр, бедер, стиснуло в животе, поднялось к груди и перехватило горло – так бывало, когда Атсуши забывал или не обращал внимания на что-то очень важное. Организм подавал знак, что пора выбраться из пучин своей головы и срочно отреагировать на реальность, иначе и организм, и Атсуши ждут проблемы. Выпустив палочки из задрожавших рук, он выпрямился, тревожно оглядываясь по сторонам. Что не так? Визуально все было в порядке. Никаких посторонних звуков или запахов. Никакой вибрации. Тогда… о чем он забыл? Он ждал от кого-то важного звонка?.. Нет, на работе все понимали сложившуюся ситуацию и обещали его не трогать в ближайшие дни. К нему был должен кто-то приехать? Он не помнил, чтобы договаривался с кем-то о визите. Атсуши вообще не слишком любил впускать посторонних в свой дом и даже с девушками встречаться предпочитал не на своей территории – чтобы можно было удобно сбежать, если вдруг что-то пойдет не так. Некоторые знакомые, правда, норовили заявиться без приглашения, но таким посетителям он имел полное право просто не открыть дверь. По всему выходило, что он ни от кого ничего не ждал, никому ничего не обещал, все счета были оплачены еще до гастролей, все обязательства были выполнены и закрыты… Так почему его грызло беспокойство? Что не так? Есть больше совсем не хотелось, так что Атсуши вывалил остатки лапши в мусор, прихватил початую бутылку и вернулся в спальню с твердым намерением завалиться в кровать и проспать все оставшиеся четыре дня… Красный отблеск резанул по глазам, едва он переступил порог. И практически тут же Атсуши вспомнил. Этот последний разговор с мамой, когда он думал, что все хорошо, и понятия не имел о грядущем, когда Атсуши позвонил на третий день тура, и она мельком заметила в самом начале беседы, что сама звонила ему день назад, беспокоясь, куда он пропал. Но Атсуши уже не было дома, и она… мама оставила сообщение на автоответчике. Слыша, как колотится сердце, он стянул наброшенную майку с автоответчика. Рядом с мигающей лампочкой было окошко, в нем мерцала цифра, темно-серое на светло-сером. Четыре сообщения. Четыре. Атсуши медленно сел на пол, не в силах отвести воспаленный взгляд от цифры. Вот так. Вот так все и есть… Пальцы словно онемели, и, нажимая кнопку прослушивания, он ничего не чувствовал. Это и правда было странно: вот уже месяц он ничего не чувствовал, кроме смутной изматывающей тревоги. Не горевал, не плакал – он не заплакал ни разу со смерти матери, это Атсуши-то, для которого ничего не стоило расчувствоваться до слез от взгляда на уличного котенка… По сути, этот месяц он и не жил вовсе. Так, существовал, перебираясь от одного дня к другому, не ощущая ни горя, ни радости. Даже мысль о том, что вся оставшаяся жизнь теперь вот так и пройдет в анестетическом отупении, не вызывала никаких эмоций. Первым на кассете был записан звонок от дальнего приятеля, тот заплетающимся языком приглашал выпить и, судя по всему, вряд ли вообще помнил о том, что позвонил Атсуши. Второй неожиданно оказалась девушка, к которой Атсуши пытался подкатить уже больше полугода, но постоянно отвлекался – то на работу, то на свои внутренние проблемы. То на, прямо скажем, других девушек, которых не приходилось осаждать так долго. А теперь она звонила сама, мило интересовалась, как у него дела, и просила перезвонить, как вернется… Атсуши слушал ее нежный голос и отстраненно думал, что если бы она позвонила чуть-чуть раньше, он был бы счастлив. Но сейчас, как ни пытался, Атсуши не мог найти в себе ни капли былой заинтересованности. Просто чей-то приятный голос, начитывающий на магнитофонную пленку стандартные фразы… Третьей оказалась мама. – Аччан, – произнес родной голос. – Ты уже уехал? Ох. Ты же говорил, да, что у вас начинается… Ну да. Это мама. Ты не позвонил в субботу, и я начала волноваться, все ли с тобой в порядке. Наверное, было много дел... Да… что тут скажешь... Люблю тебя, сыночек. Пока. Автоответчик щелкнул, отмечая конец записи, и Атсуши вздрогнул, судорожно вдыхая. Оказалось, что он задержал дыхание, и теперь голова кружилась, а перед глазами плыло. – Здравствуй, Аччан, – прозвучал почти сразу же тяжелый, будто весивший тонну, голос брата. – Я знаю, ты в отъезде. Но регулярностью звонков ты не отличаешься, так что… возможно, ты узнаешь обо всем, только когда вернешься в Токио. Хироши перевел дух, было слышно, как он гулко сглотнул. – Мама… мамы не стало два часа назад. Она ушла мирно, во сне. Ей не было больно… Ты знай, она всегда очень тебя любила. Всегда просила, чтобы я не говорил тебе о ее проблемах, о том, как ей плохо… Не хотела тебя лишний раз беспокоить. Но сейчас я ничего не… не вру. В последние дни ей будто бы стало лучше. Она была веселой, выходила на улицу посидеть под солнцем… Мы думали, что кризис миновал, и все будет хорошо… Но сегодня перед сном Садако зашла к ней. Проверить, все ли нормально, не нужно ли ей чего… И она… она будто спала… Атсуши сидел, сжав кулаки на коленях и глядя в пол, дышать почти не получалось. Брат плакал, выдавливая из себя слова утешения, и это было безумно стыдно: Атсуши не заслуживал утешения. Он бросил семью, уехал, погнавшись за эгоистичным желанием, оставил их и ничем существенным не мог помочь, даже когда стал более-менее зарабатывать. А до того и вовсе тянул деньги из матери, бесполезный, безответственный… Слушать, как Хироши, добрый, надежный, сильный и всегда правый, пытается смягчить удар для него, никчемного и необязательного, было стыдно и горько. Атсуши и сам знал, что мама всегда была к нему слишком снисходительна. Наверное, и правда, как в сердцах бросил однажды Хироши, любила его больше брата. Почему-то так бывает: правильные, здоровые, достойные дети не вызывают столько беспокойства и сердечной боли, сколько проблемные, болезненные и непутевые. От этого и кажется, будто плохому ребенку достается больше любви и внимания, чем хорошему. Мать ведь не может просто предоставить плохого сына своей судьбе… Хироши и его жена заботились о маме все это время, да еще и пытались оградить Атсуши от лишних переживаний… Он не заслуживал такую маму. Он не заслуживал такого брата… – Аччан, – перебил Хироши его мысли. – Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Не надо. Я тоже люблю тебя, братик. И Садако тебя любит. Ты всегда можешь вернуться в наш дом, что бы ни случилось. Мы – одна семья. Мама хотела, чтобы мы всегда держались друг друга. И я тоже этого хочу… Пленка закончилась на полуслове, проигрыватель щелкнул, останавливаясь. Дрожащими руками Атсуши вынул из аппарата кассету – ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы последнее сообщение мамы было затерто очередным любителем выпить. Дальше он воткнул в розетку телефонный шнур – вышло не с первого раза. А потом он набрал знакомый наизусть номер и прижал трубку к уху, зажмуриваясь от неожиданной рези в уголках глаз, пытаясь выдохнуть внезапно ставший чересчур густым воздух. – Алло, – раздался голос Хироши через несколько гудков. Атсуши попытался поздороваться, но смог выжать из себя только полузадушенный всхлип. – Аччан? Это ты?.. Но Атсуши не мог ответить. Впервые за месяц с лишним он плакал, рыдал навзрыд. Его трясло и выворачивало, безобразно, до воя, до хрипа. Впервые за месяц с лишним к нему вернулась способность чувствовать. И все, что он сейчас чувствовал, – это бескрайняя, острая, невыносимая боль.