В Рижском заливе волшебные сны

“В Рижском заливе волшебные сны”, в мечтательной смежённости глаз слышит Ангелика Бюхер, предаваясь прощальной лёгкости целомудренно мазнувших по её щеке губ. У Йоганна Вайса губы мягче и теплее, чем можно было подумать, и девичье воображение истомно рисует, как славно они могли бы согреть исхлестанную холодными северными волнами кожу, и как сладко было бы в них впиться жёстким укусом, сминая и подчиняя в извечной природной борьбе за господство, испивая противника и подчиняясь ему единовременно. Амбициозный и самоуверенный красавчик из Риги в каждую их встречу непременно вспоминает волны родины и своего ветреного дружка Шварцкопфа — предложение будущего или вздыхание по ушедшим дням? Безукоризненно завернутая в хрусткую подарочную бумагу коробка конфет, идеальная улыбка светской любезности — всё выхолощено и рассчитано до последней мелочи. Эта самонадеянная безупречность её и зацепила в морозный вечер их первого знакомства, остро блеснув посреди комильфотного ханжества высшего света, и месяцами тянула в свои проволочные сети, так неужто в этой тёмной математической сказке есть место искренним словам о довоенной молодости с прибрежными пробегами и душевными разговорами у костра двух юнцов, не знавших ещё тяжести той чаши, что предстоит нести всем немцам? Искренность есть слабость, но в его руках она оказалась точным оружием, чтобы петля за петлей поддеть, распустить чужую слабость. Пока Ангелика выгрызала себе место в гранитной пустыне жизни Рейха, ощерившись крупными зубами, Вайс подтачивал её саму мелким песком, не жалея времени, чтобы изваять удобную ступеньку для себя самого. Его губы мягки и теплы — но его глаза жестче и холоднее кинжального клинка, и их мимолётный стальной блеск есть неумолимое напоминание о том, что ей непозволительна ни единая песчинка слабости. Эта отточенная безжалостность восхищает своей действенностью и больно жалит упущенным из виду коварством. Чутьё нашептывает неотвратимую истину, вязкую и липкую, как истаявший шоколад подаренных притворцем конфет — к ней Вайс не вернётся более, оставив за собой лишь тусклый зрак несбывшегося блаженства и шум мифического прибоя, которого ей не суждено увидеть вместе с ним. Треском обёрточной бумаги рвётся едва успевшая пробиться нежность, разлетается пеплом сгоревших под горячими губами чаяний. Ангелика вновь облачает себя в каменную твердь решимости, что была раньше так привычна — никогда более не допустить, не открыться ни на волосок, не пригреть на щуплой груди ни одной змеи вроде подлеца Вайса. Укол ревности к золотому мальчику Шварцкопфу? Какая мелочность, недостойная её железной арийской воли. Ей не нужны пустые сны из поддельных обещаний — пусть подлец тешит себя ими понапрасну. Сон истинного наци обязан быть прообразом славной будущности, а не бесплодным стенанием о прошлых утехах. Вздох рижского взморья — лишь холодная навь, чьё бездыханное зловоние она оставит вдали за собой, поднявшись к вершинам, на которых ей уготован триумф власти и господство над теми, кто отказался победить змея своей слабости и тем самым подчинил себя воле сильных. Она будет одной из сильных, в этом она не сомневается — как и в том, что несбывшийся сон под рокот сизых волн не прельстит её более никогда. Но на языке — приторная сладость подарочного шоколада, напоминающая о стыдном мгновении беспомощности. Как легко было бы смыть её горько-солёным глотком морских слёз…Или горячей каплей крови из первой нелюбви — двуличных губ, невинной лаской нашептавших её погибель. *** "В Рижском заливе волшебные сны", говорит Йоганн Вайс, и Белов шикает на него за излишнюю сентиментальность. Но сегодня они пришли к успеху — небольшому и раннему, как тонко пробившийся сквозь наст подснежник, но всё-таки успеху, заимев через Ангелику контакт с полковником фон Зальцем, и Йоганн позволяет себе каплю свободы, играя с юной нацисткой, чей смертный холод оказалось так легко растопить. Йоганн знает, что поступает безжалостно, в поцелуе даря ей призрак невозможной надежды, и в груди его плещется приятная мстительность, допущенная Беловым. Маску нужно вдохновлять на злодейства, которых предстоит ей бессчётное множество, если он всё сделает правильно. Но Йоганн Вайс ещё слишком зелен, слишком подвержен вороху чувств, что неосмотрительно впустил Белов в те ветрено-солёные вечера Риги, доверившись золотым вихрам везунчика Шварцкопфа, треснутому бархату его голоса и летящей непринуждённости, с которой тот взял в свои будни простого паренька-механика. Тогда Белову не пришло в голову, насколько глубоко беспечный немчик мог пустить корни залихватского обаяния в едва лишь начавшую обрастать доспехом личину Йоганна Вайса, и расплачивался Белов за это сейчас, когда, уходя от грёзно прислонившейся к деревцу Ангелики, чувствовал, как сжимается та часть сердца, которую пришлось выделить под новую маску, вспоминая веяния приморских сумерек и грубоватые подушечки пальцев на щеке — робкое исследование первой дружбы, всходящей неизведанным предвкушением близости. Нет, ну это и вправду совсем никуда не годится, хмуро ворчит Белов самому себе. Генрих — где-то далеко, продвинутый на службу прозорливым дядей Вилли, и от сердца Белова-Вайса он должен быть ещё дальше, пока Центр не прикажет обратного. Тогда можно будет развязать кропотливый узелок памяти, притянуть к себе, играть кошачьим прикосновением — близким, осторожным и смертельно опасным. Но до тех пор — отринуть и отречься, отстроить вал до самых небес, накрепко забыв о том, что в Риге могло стать его погибелью. Солнечный перелив балтийских волн не должен более его слепить — как не должны слепить и белые вспышки игривого солнца в юных кудрях, взлохмаченных от долгой езды, влажных от морских брызг и тёплых от его, Йоганна, рук. Не должно быть сладко под языком от мысли о тонких губах, словно стыдившихся своей жадности, устремленном вверх взгляде зелёных глаз, в уголках которых блестят капли нового удовольствия, и напряженной под его рукой шее над потёртым воротом кожаной куртки, которую Шварцкопф не потрудился снять, прежде чем опуститься к Йоганну, смущенному и отзывчивому против воли, дрожащими пальцами исполняющему просьбу друга гладить его по волосам. Не должно тянуть ни к ретивому жару томного рта, ни к повадному молодому телу, которое не находило себе лучшего применения, чем удовольствие гонок, моря и тайного механика, будто бы всегда готового пойти за причудами нового знакомства. Эта избыточная услужливость даже не вызвала у Шварцкопфа подозрений, почти злорадно хмыкает Белов, бесплодно надеясь убедить Вайса в беспробудной глупости его воспоминаний. Но они упрямо отказываются рассеиваться, крепко приминаясь к берегам памяти подобно потяжелевшему от воды прибрежному песку, и даже Белов вынужден признать, что выкорчевать их подчистую ему не под силу. Пускай, решает он, в сердце будущего нациста теплеет искра человечности — быть может, именно ею однажды развеется сон его настоящего, пыльный, мучительный и так непохожий на ту сладкую негу, которой когда-то предавался он на латвийских берегах. *** В Рижском заливе — волшебные сны, почему-то вспоминается Генриху Шварцкопфу посреди ливийских песков, жарких и серебристых, так непохожих на канареечный песок родины, и холодные остзейские волны пенятся в его памяти: их темные и бурливые языки, омывающие бот, и их солоноватая горечь на губах — его и Йоганна, которыми они сливались потом, на мокром берегу, в радостном воздаянии небесам за свою жизнь и свою дружбу, которую лишь позже, когда сны стали мутными и колючими, подобно острым песчинкам в пустынной буре, Генрих посмел самому себе назвать любовью. Сколько ещё пролетит песчинок и пуль, прежде чем эту истину, открывшуюся ему непозволительно поздно, он сможет поведать и Йоганну? Примет ли старый друг эту исповедь, и жив ли ещё за удушливым сукном мундира тот застенчивый и улыбчивый юноша в сдвинутой набок мешковатой кепке и с вечными пятнами масла на холщовых штанах, с которым когда-то так сладко было дремать, измотавшись на колёсах и парусах, под ветер рижского взморья? Генрих смутно чувствует, что он себя тогдашнего начинает терять: юркой ящерицей по ночному бархану ускользает осознание себя самого, и освободившаяся тропка заливается липкой тиной отвращения к себе — пока подспудного и тихого, как только пробившийся сорняк, чья задорная зелень ещё кажется безобидной. Но то, что не теряется, что кажется ему выжженным в самом сокровенном уголке души — нега юношеских снов, теплых и крепких, как объятия, в которых его, сам того не зная, сжимал во сне Йоганн, когда их смаривало на спешно расстелённом вдали от волн клетчатом пледе. В своей почти развязной непринуждённости Генрих, бывало, говорил Йоганну, насколько славно спалось на берегу, пусть и была вместо подушки только наспех подложенная под голову куртка, а Йоганн согласно кивал и с деловитостью, скрывавшей неловкость, говорил что-то про полезные свойства морского воздуха. Генрих смеялся и хлопал его по плечу, небрежно предлагая отпить коньяку, и говорил много и свободно о всяких мелочах, казавшихся великими тревогами или радостями, но за этим не открывал он Йоганну одного — как поистине волшебны были его сны в те утекшие дни. Было что-то в этом признании ребяческое и и сахарно-глупое, и Генрих отводил его от себя как недостойную их дружбы, слишком незатейливой и настоящей, чтобы умасливать её дешёвой сентиментальностью. А сейчас бы поделился, думает Генрих, поделился бы с Йоганном и такими глупостями, и миллиардом других, лишь бы он был рядом и знал, как нужен ему. Но ведь Йоганну, наверное, этого и не надо — он всегда хотел быть нужен Рейху и только ему, а не какому-то обласканному судьбой сорванцу с рижских мотогонок, пусть по нелепому стечению обстоятельств и получившему звание единственного друга, сбивчивые искания рук под промокшей рубашкой и даже теплые поцелуи под заговорщический блеск васильковых глаз. Нет, пожалуй, на звёзды они не были похожи, но Генрих бы отдал все завоёванные Роммелем территории, чтобы увидеть эти глаза ещё раз и перепроверить — вдруг в память хитрой пустынной лисицей закралась ошибка, и они действительно как звезды, что осколками рассыпаны по необъятному африканскому небосводу? Чёрным колоколом гудит тишина ночного неба над пустыней, но где-то в ней упорно Генриху слышится плеск родных волн и бесхитростный смех его тайного механика, чья истина за дымкой времени стала таинственней полуночных песков.