Нет рая для меня

— Ты ведь знаешь, что всё тайное становится явным, — неразборчиво шепчет Уайетт, оставляя жгучие поцелуи на соленой от пота коже. — Всё тайное становится мертвым, — со смехом отвечает ему Док, ладонями обхватывая загорелое лицо, — если ты достаточно упорен и терпелив. Они смотрят друг другу в глаза, в зрачках замечая собственное размытое и нечеткое отражение. Пауза затягивается, секунды капают между пальцами расплавленным золотым песком. Вздохи получаются хриплыми и тяжелыми, грудь царапают изнутри. Дышать мучительно больно, и не понять, в чем причина: в жадности или ревности, тисками сжавшей сердце, в страхе всё потерять или в проклятой болезни, вырывающей из жизни год за годом. — Нам не стоило… — Прекрати оправдываться, — Док обрывает речь Уайетта на половине фразы. Он не хочет слушать эти нелепые глупости, будто от жены, изменяющей мужу. — Мы с тобой взрослые люди, дружище, и сами несем ответственность за свои действия. Он целует Уайетта снова, на этот раз перехватывая инициативу. Губами касается покрасневших горячих губ, пальцами впивается в короткостриженые светлые волосы на затылке, не давая бросить всё на полпути и сбежать. — Если бы ты только знал, как давно я хотел это сделать, — вздыхает Док, когда между поцелуями выдается перерыв. Слова так и просятся наружу, рвутся из груди единым непрерывным потоком, и Холлидей захлебывается собственным желанием высказать всё, что издавна накипело. Как любил, как мечтал, как долго и безнадежно верил, стараясь держать себя в узде. Жена, дети, собственный дом и дело, та самая счастливая эрповская мечта, о которой столько всего успел услышать и прочитать в письмах, — и никаких дилижансов, лошадей на смену каждый вечер, гостиниц и пыли, слой за слоем покрывающей обветренное лицо. Как хотел обнять покрепче, лбом вжимаясь в надежное широкое плечо; как хотел пальцами стиснуть бока до боли, отомстить за каждый взгляд, предназначенный не ему; как ревность жгла даже в те вечера, которые они проводили друг от друга в отдалении и в разных городах. Дни, месяцы, годы — как внутри всё горело от мысли, что он снова остался никому не нужен, снова позабыт, потерян и проклят. — И если ты мне после такого скажешь «нет»… — Док делает паузу. Всматривается в раскрасневшееся лицо Уайетта, считает тяжелые резкие вздохи — и свои, и чужие, здесь они внезапно оказались равными, одинаково растерянными, — ищет во взгляде хотя бы толику неприязни или отторжения — и не находит. Он не знает, как выразить свои мысли, как точнее передать слова «люблю» и «хочу быть твоей тенью», не перейдя на высокопарный байронический язык. На ум приходят строки — но всё не те, и всё ему не то. — Что же ты тогда?.. — спрашивает Уайетт, прерывая затянувшееся молчание. Он знает, знает, что сейчас услышит (и что слышать он не желает вовсе). Док вздыхает, но не отводит глаз. — Я уйду. — Ему хочется убрать руки, чтобы спрятать случайную дрожь, вдруг охватившую тело, но Уайетт не дает ему отстраниться, прижимая к себе в ответ. — И мешать тебе больше не буду. Не встану между тобой и мечтой о лучшей жизни. Они замолкают, собираясь с мыслями. Каждый думает о своем, но на деле — всё о том же. О том, как быть, как жить теперь с этой правдой вышедших наружу чувств. Уайетт находит нужные слова первым. — Знаешь, Док. Он смотрит на Холлидея с нежностью, что кажется тому почти невыносимой. Завершает разорванные объятия, целует мягко, искренне, до боли уверенно и честно. Касается чужих волос, гладит шею, ровную напряженную спину, лбом прижимается ко лбу, вслушивается в тихое хриплое дыхание. Это — его настоящие эмоции, его страсть, его признание, полное уважения и любви. Это — то, что давно стоило сказать, завершая наконец историю двух близких друг другу мужчин. Уайетт улыбается и произносит твердо: — Моя жизнь без тебя — не жизнь вовсе.