***
В первый же день Генри получает пять сообщений от Алекса. Он смотрит на них — любовь Алекса высвечивается на дисплее — и мечтает, чтобы у него хватило слов и смелости сделать то же самое.Первая Боль В Моей Заднице ❤️
генри куда ты пропал? все в порядке? это би?
прошу ответь мне.
мне просто нужно знать что с тобой все в порядке.
пожалуйста.
надеюсь все хорошо. напиши мне когда сможешь.
Он начинает и удаляет тысячи сообщений — Если бы я любил тебя меньше… Если бы мы были другими людьми… Ты был прав. Империя — правильный выбор… — но ничто не может выразить те чувства, которые сжигают его изнутри и необратимо меняют. Все они верны, но их недостаточно.***
На второй день Алекс присылает два сообщения, а Генри не начинает и не удаляет ни одного. Это убивает его, опустошает так, как он не чувствовал себя со смерти отца, но ответ Алексу только усугубит эту рану. Поэтому он смотрит на буквы, пока не запоминает их, как последнее напоминание, что когда-то его любил Алекс Клермонт-Диас. Возможно, они никогда не войдут в учебники истории, эта их тайная любовь. Но они навсегда останутся в сердце Генри, как древние римляне, увековечившие свою любовь на камне.Первая Боль В Моей Заднице ❤️
ладно ясно что тебе нужно время чтобы разобраться с чем бы то ни было. я оставлю тебя в покое.
но обещаю что всегда буду здесь когда понадоблюсь тебе.
***
На третий день, верный своему слову, Алекс не присылает ни одного сообщения. Генри уважает то, что Алекс выполняет свои обещания, но это означает, что он остается один на один со своими мыслями. Он старается не думать об Алексе, но это невозможно. Алекс окрасил все стороны его жизни, ворвавшись сквозь позолоченное золото в огненно-красные и насыщенные синие цвета. Когда он думает о том, чтобы позвонить Пез, он вспоминает ночи, когда они не спали, сетуя на то, что Алекс и Джун не любят их в ответ. Он с грустью улыбается, вспоминая ночи, когда он хвастался, что добился успеха, в то время как Пез все еще метался. Он думает о маме, Филиппе и бабушке, о том, как бы они отреагировали, если бы узнали тайны его сердца. Он думает о Би, первой, кому он рассказал эти секреты. Он думает об отце и о том, что все было бы по-другому, если бы он был жив. Отцу бы понравился Алекс, решает он. Они были очень похожи: упрямые мужчины, твердо решившие любить королевскую особу, не обращая внимания на общественное мнение. Он задается вопросом, хватило бы ему смелости стать настоящим собой, если бы отец не умер, а мама не позволила бы горю поглотить ее целиком. Ему кажется, что теперь он лучше ее понимает. Как можно жить дальше только с одной половиной сердца, а до второй не дотянуться? У Кристы был Джон, у Джеймса — Джордж, у Кэтрин — Артур, а у Генри — Алекс. Вот уже третий день Алекс не пишет ему, и Генри понимает, что так и будет сидеть в этом горе вечно, не в силах разлюбить его.***
На четвертый день к нему в комнату врывается Би, вооруженная яффскими пирожными и корнетто. Она недвусмысленно заявляет ему, что не собирается уходить, что он может игнорировать ее сколько угодно. Но она останется и будет любить его, какой бы тупой и идиотский поступок он ни совершил. Откуда она знает, что это его рук дело, он никогда не поймет. Наверное, это какая-то скрытая суперспособность старшей сестры. И он действительно игнорирует ее, яффские пирожные остаются нетронутыми, а корнетто тают и превращаются в лужицы тошнотворно сладкого ничто. Он игнорирует ее, а она не настаивает, но он чувствует на себе тяжесть ее взгляда. — Я люблю его, — в конце концов говорит он, и это признание не ослабляет давления, не снимает тяжести с его плеч и сердца. — Ты не сказал, — отрезает она, потому что, конечно, уже догадалась. Он задается вопросом, не знала ли она об этом с самого начала, еще до того, как Алекс полюбил его в ответ. — И сидишь здесь взаперти, как принцесса в своей башне, потому что… — Потому что я люблю его. И потому что я думаю, что он любит меня. Он ожидал, что Би, как никто другой, поймет его. Их жизнь была решена за них с момента их зачатия, как бы они ни пытались восстать против этого. Но Би смотрит на него безучастно, и Генри, ущипнув себя за переносицу, пытается объяснить. — Все должно было быть не так. Он не должен был меня любить. Он должен был понять, что все это не стоит того, что я не стою того, и уйти, стать сенатором, или президентом, или еще кем-нибудь, что он там себе напридумывал. Би кивает, не столько в знак понимания, сколько пытаясь понять, о чем он говорит. Как будто он говорит на иностранном языке или загадками. — А что насчет тебя? — спрашивает она, не давая Генри опомниться. А что с ним? Как он знал, ему предстоит отправиться на военную службу, а затем жениться на женщине, которой бабушка заплатит за ее любовь, чтобы у них появилось больше запасных наследников; он знал, что у него никогда не будет выбора. — Я всегда буду любить его. — И это всегда закончится плачевно. Не Хан и Лея, а Пирам и Фисба. — Ты чертов идиот, ты знаешь это? — Генри соглашается, и Би обнимает его. Это не те руки, которые он хотел бы ощутить, но этого почти достаточно.***
На пятый день Генри сидит на своей кухне, игнорируя звонки и сообщения от Пеза, когда к нему подходит Филипп. Увлекшись своими мыслями, Генри совсем забыл о ремонте в Энмер Холле. Он сжимает кулаки на столе и представляет, как сжигает весь Кенсингтон, лишь бы не находиться в одном месте с братом. — Здравствуй, Генри, — говорит он тем же тоном, каким разговаривает с иностранными дипломатами. Что, по мнению Генри, вполне уместно. Они с Филиппом жили в одном и том же месте, но с таким же успехом могли бы жить в разных странах, если бы у них было хоть что-то общее. — Филипп. — Слышал, дела у тебя идут плохо. — Он не говорит, от кого, а Генри не настолько заинтересован, чтобы спрашивать. — Ммм… — Полное отсутствие ответа, но Филипп не заслуживает того, чтобы знать о его кровоточащем сердце. — Ну, надеюсь, ты быстро оправишься. Не хотелось бы, чтобы люди судачили. Конечно, ведь только это и важно. Генри — не человек, а фигура, которую выставляют на всеобщее обозрение, когда это удобно короне. Его назвали в честь тех, кто совершал зверства по отношению к другим, не похожим на них людям, к своему народу, к своим женам. Несмотря на это, те Генрихи останутся в учебниках истории еще надолго после смерти этого Генри. И никто не вспомнит о нем. О том запасном, который был слишком труслив, чтобы признать свою любовь к мужчине. — Да, конечно. Не хотелось бы этого, — говорит он, когда на самом деле хочет сказать лишь «пошел ты». Он хочет сказать, что любит Алекса Клермонт-Диаса, что он никогда не будет таким, как Филипп и все Генрихи, которые были до него. Даже если у него больше нет Алекса, Генри никогда не станет таким, каким его хотят видеть все остальные. Но он не может этого сделать, и Филипп уходит, уверенный, что сумел поставить Генри на место. Генри отклоняет очередной звонок Пеза и плачет.***
На шестой день он только и делает, что спит. Ему снятся кудри, огненно-красные, насыщенные синие цвета и история.***
На седьмой день ему надоедает. Он почти просит Шаана организовать самолет. Он не знает, что ему делать — может, стать на лужайке Белого дома и потребовать встречи со второй половинкой его сердца, попросить принять его обратно. Это романтический поступок, и этого Алекс и заслуживает. Но, как и его мечта о медленном танце с возлюбленным в его любимом зале в V&A, это не более чем сказка. И секрет, о котором никогда не говорят, заключается в том, что принцы в реальной жизни не бывают сказочными. Они не живут долго и счастливо, у них есть обязанности, обязательства и предопределенная жизнь. Поэтому ему остается только терпеть и отчаянно мечтать о том, чтобы стать прекрасным принцем, о котором Алекс всегда говорил. Алекс — не Золушка, не девица в беде, но если бы Генри был прекрасным принцем, они могли бы обрести свое счастье. Когда он слышит крики за окном, он уверен, что ему мерещится. Но даже в самых смелых мечтах он не мог представить себе Алекса, стоящего за окном его спальни под проливным дождем и кричащего: «Генри, ублюдок!», «Генри, кусок дерьма, тащи сюда свою задницу!» и «Генри! Ваше гребаное королевское высочество!» Он практически сбегает по лестнице и распахивает дверь как раз в тот момент, когда Шаан вызывает подкрепление. — Во имя всего святого, Алекс, что ты творишь? — говорит он, хотя на самом деле хочет воскликнуть: «Прости, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя». Алекс лишь пристально смотрит на него и говорит: — Скажи ему, чтобы он впустил меня. Генри уже неделю не видел лица Алекса, и его поражает то, как он чертовски красив, даже весь взъерошенный после трансатлантического перелета. Но говорить об этом опасно, поэтому он напускает на лицо гримасу безразличия, сжимает переносицу и говорит: — Все в порядке. Пусть войдет. Генри не произносит ни слова, пока ведет Алекса по лестнице, ведь все, что он хочет сказать, он уже ничего не сможет вернуть. Алекс явно неправильно истолковывает его молчание, потому кричит ему в спину: — Очень мило! Игнорируешь меня целую сраную неделю, заставляешь стоять под дождем, словно чертов Джон Кьюсак, а теперь даже не разговариваешь? Я чудесно провожу здесь время. Понимаю, почему все вы вынуждены были жениться на своих долбаных кузинах. Он не оборачивается, ведь один взгляд на Алекса — и все будет кончено. Он объясняет, что не хочет, чтобы их кто-то подслушал, и Алекс послушно следует за ним, оставляя позади мокрые следы. Генри достаточно хорошо его знает и понимает, что Алекс, скорее всего, намеренно устраивает больший беспорядок, чем это необходимо. За закрытой дверью своей спальни Генри позволяет себе взглянуть на Алекса. В ту же секунду для него все кончено, но в уединении своей спальни он может позволить себе рассыпаться на части, да будут прокляты призраки его предков. Он любит этого человека, который выглядит еще более изможденным, чем обычно, который пролетел почти три тысячи миль, чтобы увидеть его, и Генри обязан его выслушать. И тогда все закончится. Потому что так должно быть, хотя все, чего хочет Генри, — это драться до крови, лишь бы все сохранить. — Какого хрена вообще происходит? Неделю назад все эти письма о том, как ты скучаешь по мне, знакомство с моим отцом, и теперь все? Ты думал, что сможешь вот так запросто игнорить меня? Я не могу просто забыть обо всем, как ты, Генри. Генри прислоняется к камину, оставляя между ними почтительное и безразличное расстояние. При мысли, что Алекс не осознает всей глубины его чувств, в его жилах застывает лед. — Ты считаешь, что мне наплевать? Это ни в коем случае не соревнование, но если бы ему пришлось это признать, Генри сказал бы, что ему не все равно. По крайней мере, дольше. А Алекс оскорбляет его, называя тупым мудаком, и Генри этого вполне заслуживает. Он пытается прервать Алекса, пока тот не сказал того, что не сможет взять назад, но Алекс — не иначе как самый упрямый человек. — Я люблю тебя, черт подери, ясно тебе? — И вот оно. Слова, которые Генри никогда бы не смог произнести вслух, потому что он не такой смелый, как Алекс. Он молчит, ведь все, что он хочет сказать, в итоге причинит еще большую боль. — Черт, клянусь тебе. Ты ни хрена не облегчаешь мне жизнь, но я люблю тебя. Генри не знает, что сказать. Он прекрасно понимает, что от этого не легче, что так и было задумано. А если не легче, то в конце концов Алекс сдастся и уйдет к тому, кого легко полюбить. К тому, кто не будет Генри, принцем Англии. Поэтому он делает единственное, что приходит ему в голову. Он снимает перстень и кладет его на камин. В этот момент он не хочет быть Генри, принцем Англии. В этот момент он хочет быть Генри, человеком, который любит Алекса Клермонт-Диаса так сильно, что ни один из них не может этого постичь. И тогда он разбивает свое собственное сердце, говоря, что это не имеет значения, ибо он всегда будет Генри, принцем, чьим уделом с рождения была страна, а не счастье. Алекс смотрит на него с твердостью в глазах и лезет в карман. Он достает мокрый клочок бумаги и бросает его Генри. — Что же тогда это значит, если ты всего этого не желаешь? Генри берет бумагу и смотрит на свой собственный почерк: чернила потекли от дождя, но слова еще можно разобрать. Дорогая Фисба, Хотел бы я, чтоб между нами не было стены. С любовью, Пирам. Он помнит, как писал это в ту ночь в Лос-Анджелесе, когда на мгновение смог притвориться, что все было по-другому, что между ними не было этой проклятой стены. — Алекс, Фисба и Пирам умирают в конце. Поскольку только так все и должно было закончиться. Но затем Алекс обвиняет его в том, что он никогда не хотел между ними чего-то настоящего, и Генри срывается. Алекс — полный идиот, если верит в это, и он прямо об этом заявляет. Он говорит, что тот поглощен собой, раз никогда не задумывался, что любовь Генри к нему может стать их гибелью. Если бы я любил тебя меньше, я мог бы говорить об этом больше. Он признается, что никогда не надеялся на взаимность, и тогда Алекс спрашивает, чего он хочет. Вопрос сложный, и они оба это знают, но есть только один верный ответ. — Я хочу тебя… — Тогда возьми меня, черт подери. — …но я не хочу всего этого. Они спорят и спорят, спорят и спорят, и все, к чему они так долго шли, всплывает на поверхность. Вот такой финал ожидает настоящих принцев: сказать любви всей своей жизни, что они никак не могут быть вместе, и наблюдать, как он отворачивается. — Ладно, — говорит Алекс, все еще не отрываясь от Генри. Ему отчаянно хочется в последний раз взглянуть на его потрясающе красивое лицо. — Знаешь что? Плевать. Я ухожу. Прошу, не надо. — Хорошо. — Я уйду, — повторяет он, разворачиваясь, исполняя последнее желание Генри, наклоняясь к нему вплотную. Это противоположность уходу. — Когда ты скажешь мне уйти. О, Иисус. Он окончательно погиб. — Алекс. Теперь он стоит прямо возле Генри, их искалеченные половинки сердец бьются в такт, взывая друг к другу. Он понимает, что Алекс пытается убедить Генри покончить с этим, поскольку сам он никогда не сможет этого сделать. И это самое страшное осознание за всю его чертову жизнь. — Скажи, что всё кончено. Я сяду на самолет и улечу. Вот и все. А ты оставайся здесь, в своей башне, чтобы влачить свое жалкое существование, и напиши об этом целую книгу гребаных грустных стишков. Плевать. Просто скажи это. — Да пошел ты, — отвечает он, хватаясь за рубашку Алекса. Алекс так чертовски бесит, и Генри будет любить его до конца своих дней. — Вели мне уйти. — Алекс улыбается, словно знает, что победил, и Генри больше не может этого терпеть. Он уже и так все испортил, так что лучше нырнуть с головой. Он отталкивает Алекса назад, прижимая его к стене своим телом, как это сделал Алекс у портрета Александра Гамильтона. Тогда, когда это было началом света, а не концом. Он целует Алекса, словно в последний раз, и Алекс целует его в ответ, словно знает, что это так. Алекс дергает его за волосы, и Генри стонет. Если это в последний раз, думает он, поднимая Алекса на руки и неся его к кровати, то он постарается, чтобы это хоть что-то значило. Он стоит над Алексом, лежащим на кровати, и просто хочет. Не только тело Алекса, потому что, Господи, кто бы не хотел. Но и всего его, прямо как сейчас. Два сердца, истекающие одной любовью, вместе навсегда. Прежде чем он успевает осознать и остановить их, по его щекам текут слезы. Алекс протягивает к нему руку, бормоча «иди ко мне», и Генри идет. Он никогда не откажет Алексу ни в чем, кроме единственного, чего они оба хотят. Секс с Алексом — это совсем не то, что Генри мог себе представить. Он никогда и никому не признался бы в этом, но он часто представлял себе секс с Алексом. До того, как у него появилась метрика, Генри представлял себе это так же, как и все предыдущие виды секса: способ получить удовольствие, выход для всех чувств, которые он держал в бутылке, подписание NDA, и снова ничего. Но с самого первого раза Алекс прикоснулся к нему так, словно он был чем-то ценным. Не чем-то, что легко сломать, а чем-то, что следует почитать. Даже когда все происходило в спешке, грубо и абсолютно грязно, Генри чувствовал, что им дорожат. Он слишком долго не называл это тем, чем оно было. Но теперь, когда брат находился с ним под одной крышей, как воплощение многовековой ответственности и долга, он дал этому название. Прижавшись к губам Алекса, Генри умоляет его трахнуть его. Алекс с готовностью подчиняется и меняет их позы так, что он оказывается нависающим над Генри, весь в красоте и проклятии. Алекс медленно раздевает их обоих. Генри видит, что Алекс чувствует то же самое, что и он — что он хочет растянуть это как можно дольше, ибо они не знают, что будет, когда все закончится. Когда Алекс трахает его, заполняя собой, Генри снова начинает плакать. Алекс склоняет голову и целует слезы, не спрашивая. Он и так знает. Кончая, Генри прижимается лицом к ладони Алекса. Он хочет смотреть на него, хочет запечатлеть этот момент в памяти, чтобы через много лет вспоминать ту ночь, когда его любили так сильно, что земля перестала вращаться. Но в реальной жизни принцы не получают того, чего хотят. Поэтому он не смотрит на него, просто шепчет «Я люблю тебя» на линии его ладони и надеется, что этого достаточно.***
Когда Генри просыпается на следующее утро, Алекс все еще спит рядом. Генри хочет разбудить его, снова взглянуть в его глаза, прежде чем Алекс вернется на свою сторону стены, но не может заставить себя сделать это. Алекс и так измучен от смены часовых поясов, и Генри жаждет хоть немного оттянуть момент их расставания. Итак, Генри надевает спортивный костюм и отправляется на пробежку, обещая себе, что вернется до пробуждения Алекса. Он не позволит ему проснуться одному, не сегодня. Он слишком поздно понимает, что оставил свой перстень на камине. Когда он останавливается, дабы приготовить себе чай и кофе для Алекса на обратном пути, он находит Филиппа, сидящего за столом и поедающего тост. Буквально просто тост без ничего. Заваривая Эрл Грей под пристальным взглядом Филиппа, он надеется, что не выглядит таким развратным, каким себя чувствует. — Ты выглядишь лучше, — комментирует Филипп. — Отдохнувшим. — Это практически лучший комплимент, который он когда-либо получал от своего брата. — Удивительно, что может сотворить хороший ночной сон, — соглашается Генри. Он никогда не спал так крепко, как с прижавшимся к нему Алексом. И, вероятно, никогда не будет. Филипп, очевидно, любезничал только ради того, чтобы начать очередную лекцию об обязанностях, а не о здоровье Генри. Генри никогда не завидовал положению Филиппа как старшего и знал, что был прав. Филипп бубнит о земельных владениях и людях, которых Генри знал по именам, но с которыми никогда не разговаривал. Когда он начинает рассказывать о Марте и о том, как они пытались родить наследников — Генри ненавидит разговоры Филиппа и бабушки о детях, — Генри вздрагивает, будто от удара молнии. Он не хочет подобной жизни. Само по себе это не откровение, но теперь Генри будет бороться против такого будущего. Он любит Алекса целиком и безвозвратно. Возможно, сейчас он не может говорить об этом, но он будет драться до крови за шанс прокричать об этом всему миру.